Черт из Припяти.

      Волк продолжал рычать, глядя мне прямо в глаза. Я ни на секунду не выпускала его из виду. Из детства в голове навсегда отпечатался эпизод из какого-то фильма, где говорилось о том, что заключенным, как и хищникам, нельзя смотреть в глаза. Это воспринимается ими, как открытое проявление агрессии. Но отвести взгляд не могла. Казалось, сделай я так, зверь в тот же миг примет это, как сигнал к нападению. Пока же он не предпринимал никаких действий, кроме устрашения.       Холод потихоньку пробирался под кофту — я выбегала на минутку и не думала, что смогу застрять на улице. Руки заледенели и пальцы начало ломить от мороза. Дрожь все чаще волнами пробегала по телу. Попыталась сдвинуться в сторону, но хищник с глухим рыком пресек мою попытку. Я не удержалась и поскользнувшись, бухнулась в сугроб. Взвизгнула. Зубы волка лязгнули у самого лица. Он аж захрапел, шагнув вперед и усилив громкость рычания.       От осознания своей беспомощности и того, что помочь мне некому, я совсем растерялась. Бежать некуда. Страшно до дикого животного состояния. Холодно. Очень холодно. Внезапно пришла в голову мысль, что можно попробовать закричать, но тут же с ужасом поняла, что от страха у меня пропал голос. Так же, как частенько со мной происходило в моих кошмарных снах. Только сейчас кошмар случился наяву. Я сидела в сугробе перед огромным черным волком, все пути к отступлению были отрезаны. Поблизости не было никого, кто мог бы меня спасти. Меня трясло от холода и паники.       А спустя секунду он прыгнул… ***       Я в ужасе сжалась и зажмурилась, прощаясь с жизнью. Даже не пытаясь для своего спасения хотя бы закрыть лицо или выставить руки вперед. Время вдруг раскрутило пружину и замедлилось. А волчьи челюсти с глухим рыком сомкнулись, но почему-то не достигли цели. Горячее дыхание хищника обдавало лицо. Рычание стало стихать, а затем перешло в какое-то подобие свистения носом.       Пересилив себя, открыла глаза. Желтоватые волчьи зубы прямо у моего лица сжимали рукав тулупа. Из рукава виднелась мужская рука. Чуть оправившись от шока я увидела, что рука Монина. А сам он, непонятно откуда тут появившийся, держит зверя за загривок, постепенно все дальше оттаскивая его от меня.       Парень наклонился к самой голове зверя и без звука шевелил одними губами. Если бы не этот тихий свист-скулеж, я бы подумала, что оглохла. Настолько странно это выглядело, будто во время киносеанса вдруг выключился звук. Продолжая сидеть в сугробе, смотрела на происходящее словно загипнотизированная.       Волк, тем временем, поджал хвост и разомкнув челюсти повалился в снег, вверх брюхом, все еще удерживаемый Моней за загривок. Немой сосед следом за ним наклонился к самой земле, продолжая шевелить губами прямо над его головой.       Спустя еще несколько секунд зверь не выдержал и взвыл, пытаясь вывернуться из рук человека. Моня перехватил его освободившейся от зубов ладонью за верхнюю челюсть, так что волк захрапел, перемежая храп скулежом. В тот же миг парень, уже почти лежащий на нем, разжал руки. Зверь вывернулся и, взвившись, пулей вылетел в приоткрытую калитку.       Мой спаситель тут же вскочил и рванулся ко мне. Он попытался поставить меня на ноги. Но то ли они от холода перестали меня слушаться, то ли от страха отнялись. Я совсем их не чувствовала и, вместо того, чтобы бежать с Моней в дом, рухнула обратно в снег. Я вся была словно выпилена из цельного куска фанеры: деревянные, негнущиеся руки и ноги, остекленевший взгляд. Только сердце продолжало раненой птицей биться где-то под самым горлом, не давая мне вдохнуть.       После пары попыток, видя, что возня со мной не приносит никакого результата, Моня подхватил меня, перекинул, будто мешок картошки, через плечо и сопя от тяжести, потащил в дом.       Кое-как усадил меня на лавку поближе к печи, прислонил к стене. Кинулся греть чайник. А я истуканом сидела и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Только продолжала трястись, да зубы все еще стучали, отбивая бешеную дробь.       Моня бегал и суетился, укутал меня одеялом, растирал щеки и ладони, пытался влить в меня хоть глоток кипятка. Вскоре, наверное от безысходности, у него у самого начали дрожать руки. Он обессилено сел рядом, не зная, что делать дальше. А я, словно начавший таять снеговик, вдруг всхлипнула каким-то чужим голосом и разревелась. Постепенно стало приходить понимание произошедшего. А вместе с ним и настоящая истерика.       Слезы градом лились из глаз и размывали изображение. Я, будто раненая лисица, скрипела, скулила и пыталась вдохнуть. Но спазмы сдавливали легкие, и я все больше задыхалась. Руки и ноги по-прежнему, будто пластмассовые, безвольно висели и не поддавались контролю мозга. Моня подсовывал мне чашку и пытался напоить. В попытках сделать хоть что-нибудь, только проливал ее содержимое на пол и одеяло, укрывающее меня. В конец отчаявшись, он схватил меня за плечи и как следует встряхнул, чем и привел в чувство.       Устало опустился на лавку рядом со мной, осторожно погладил по руке и снова подставил мне под самый нос горячую кружку. Дрожащими губами отхлебнула обжигающий мятный вар. Кружка была осторожно перемещена ко мне в ладони. Дыхание понемногу выравнивалось, все еще периодически перемежаемое всхлипами после недавней истерики. — Мон-нечка, спас-сибо тебе, родной, — заикаясь, прогундела я. — если бы не т-ты, он б-бы меня сожрал.       Слезы вновь подступили к глазам. Чтобы не разрыдаться по второму кругу, отхлебнула кипяток, обжигая губы и язык. Руки все еще дрожали. Боясь расплескать напиток, я поставила кружку на стол перед собой.       Парень, как и всегда, ничего не ответил. Только головой покачал. — Я н-не знаю, каким чудом ты здесь оказался, — глубоко вздохнула, наконец-то у меня это получилось сделать. Шмыгнула носом. — Тебя т-точно мне Бог послал… Я… я больше ни за что из дома не вы-ыйду, — две крупных градины слез снова скатились по щекам. Нос тут же заложило.       Мой спаситель встал, скрылся за печью и после недолгого шуршания вышел оттуда и осторожно положил передо мною обрывок тетрадного листа, на котором карандашом накарябал: “Он больше тебя не тронет”. Буквы плыли и меняли очертания. Слезы все еще предательски текли из глаз, искажая текст. А мозг отказывался понимать смысл написанного.       Моня в раздумьях выискивал взглядом что-то под самым потолком, где висели пыльные пучки трав и побитый временем древний рюкзак. Прошелся до комнаты. Погремел чем-то в глубине дома и вернулся, неся в руках помятую армейскую флягу. Видимо, устав от моих слез, он не стал особо церемониться. Просто открутил крышку, приставил сосуд к моим губам и наклонил, заставив сделать пару глотков. Это была не вода и даже не коньяк. Я не почувствовала запаха из-за заложенного носа. Но жидкость огненной лавой обожгла горло и внутренности, проваливаясь по пищеводу. Обеими руками вцепилась в Моню, отпихнув фляжку подальше от себя. Вдох застрял в легких и перекрыл дыхание. Пыталась встать, но непослушные конечности только нелепо болтались в воздухе. Я была готова снова запаниковать, когда парень осторожно положил ладонь мне на плечо и практически припечатал меня к лавке. Поставил фляжку на стол, жестом давая понять, вдыхать нужно очень медленно. Предложил попить из стоявшей тут же кружки, которая уже совсем остыла.       Дыхание наконец-то пришло в норму. В голове, правда, слегка помутилось. Жидкость из фляги со своей задачей справилась. Тремор прекратился. Панику сменили расслабленность и спокойствие. — Что это? — кивнула на флягу.       Моня взял ее, перевернул другим боком и вложил мне в руки. “Чертова хрень” — это все, что было написано почерком Ильи с оборотной стороны фляги на кусочке бумаги под полоской скотча. — Теперь я умру? — попыталась пошутить, чувствуя, как под действием алкоголя начинает заплетаться язык.       Парень покачал головой. Забрал фляжку. Покрутил ее в руках. Открутил крышку, понюхал. Закрыл и вернул на стол. Жестами предложил мне пойти поспать, так как ему было нужно уходить. — Я не держу тебя, — спать идти совершенно не хотелось. Какой уж тут сон, после таких потрясений? — Монечка, а ты можешь двор покараулить? Мне в туалет надо.       Молчун кивнул, махнул рукой и вышел во двор. Пока я выпутывалась из одеяла, он вернулся и поставил в угол за печью ведро, подошел к оставленному на столе листку бумаги, перевернул его и что-то дописал.       Вышли из дома. Солнце уже почти село, оставляя на небе фиолетово-розовые полосы. Моня возился с калиткой, а я успела сбегать по своим делам. Когда вернулась, он уже стоял за периметром забора. Подозвал меня, показал петлю из широкого кожаного ремня, сложенного вдвое. Одним концом она была прибита к забору. Вторая часть накидывалась на одну из досок калитки и не давала ей открыться. Парень закрепил петлю на доске, проверил надежность конструкции. Потом помахал мне рукой и отправился восвояси. — Моня! — окликнула его вслед.       Он обернулся, застыл в ожидании, утопая по колено в снегу. — Как ты это сделал?       Сосед непонимающе уставился на меня. — Как ты заставил его уйти?, — только сейчас дошло, что ответить он мне все равно не может. А Моня пожал плечами и, как ни в чем ни бывало, двинулся дальше.       Тут же вернулась в дом. На столе рядом с оставленной фляжкой лежала Монина записка. Нашарила на печи керосинку. В тусклом свете лампы графитный след карандаша блестел и искрился.       “Ночью не выходи. По нужде — ведро за печью. Если страшно, добавь в молоко меда и ложку хрени, выпей и иди спать”       Покрутила в руках фляжку. Употреблять ее содержимое, даже вместе с молоком, мне совсем не хотелось. А вот курить — очень. И я тут же нарушила придуманное утром правило экономии сигарет. Закурила и подвинула одеяло, свисающее с края лавки. Что-то выпало из-под него и звонко громыхнуло по дощатому полу. Пошарила под ногами. Рука наткнулась на холодный металлический прямоугольник. Осторожно подняла его. В свете лампы в ладони блеснула Монина губная гармошка.