Черт из Припяти.

      Утро выдалось совсем недобрым. Я проснулась от звука губной гармошки, доносящегося с кухни. Он обрадовал меня, но радость длилась всего пару секунд. Как только я оторвала голову от подушки, поняла, что просто умираю от головной боли. И влитый в меня накануне алкоголь тут совсем ни при чем.       Голова тяжелая, словно налита свинцом. Боль сковала лоб и виски. Даже глазами двигать больно. Воздух был сухим и горячим, будто я стояла над раскаленным жерлом вулкана и вдыхала пышущий из него жар. Казалось, что горло опухло и горит изнутри. Я лежала под теплым одеялом, но ноги почему-то мерзли и на ощупь совсем заледенели. Мое вчерашнее сидение в сугробе не прошло даром. Хуже и не придумаешь, чем свалиться с простудой в заброшенной деревне, где нет ни лекарств, ни даже самой примитивной медицинской помощи.       Завозилась, пытаясь укутаться посильнее, поджала ноги. Хотелось согреться и снова заснуть, чтобы проснуться бодрой и здоровой. Но вполне осознавала, что это невозможно. И исход болезни здесь может быть совершенно непредсказуем.       В комнату осторожно заглянул Моня. Ежась, натянула одеяло до самых глаз. Немой сосед улыбался и в ожидании смотрел на меня. Наверное, вид у меня был не очень. Улыбка и искры в его ярких лучистых глазах тут же исчезли. Взгляд стал серьезным. Он все еще стоял в дверях, словно ждал от меня каких-то действий. — Хорошо, что ты пришел, — голос был сиплым, словно чужим. — Завтракай без меня. Я полежу еще.       Парень подошел к кровати и дотронулся ладонью до моего лба. Рука была ледяной! Я вздрогнула, путаясь в одеяле. А Моня, одернув руку, пулей вылетел из комнаты.       Не знаю, много ли прошло времени с его ухода. Я успела задремать. Точнее провалиться в какой-то чумной беспокойный сон. В нем мы с Тохой удирали и прятались от жуткого страшилища, размером с приличного теленка. Оно шло по нашему следу и оторваться от него никак не получалось. Наверное, страх, ощущаемый мной в эти моменты был сродни ужасу, пережитому при нападении волка. Мы бежали, обливаясь потом, карабкались по каким-то барханам, вязли в песке. Очень хотелось пить. Огненный песок обжигал босые ступни. А Антон вдруг куда-то исчез. Просто испарился в знойном зыбком мареве, оставив один на один с настигающим меня монстром. Силы предательски заканчивались, а чудовище было все ближе. И вот, после покорения очередного бархана, я кубарем лечу под откос и понимаю, что дальше бежать некуда. Впереди стена, конца и края которой не видно.       Страшилище, будто огромная улитка медленно сползает с вершины, подбираясь все ближе. Уже совсем рядом оно вдруг касается щупальцем моего лба, и я в ужасе ору от этого ледяного прикосновения. Все вокруг приходит в движение, словно при землятресении…       В этот момент приходит осознание того, что весь это кошмар всего лишь плод моего воображения. Тряска не прекращается ни на минуту, выдергивая меня из цепких лап Морфея. С трудом разлепив веки, увидела склонившуюся надо мной бабу Нюру, которая пыталась меня разбудить. — Ой, бидненька, як же так выйшло? Ты вся горыш. И Илюшкы немаэ, як на зло. Треба щось робыты. Ось попей, красотуня. Тоби легше буде. А я Моньку до Припьяти видправлю. Ликы хоч якись роздобуты. Може и Иллю там застане. ( Ой, бедненькая, как же так получилось? Ты вся горишь. И Илюшки нет, как назло. Надо что-то делать. Вот попей, красотуня. Тебе полегче будет. А я Моньку до Припяти отправлю. Лекарства хоть какие-то раздобыть. Может и Илью там застанет.)       Сознание медленно возвращалось из сна, снова окуная тело в жар и ломоту. Я даже не сразу поняла, где нахожусь. Поэтому мой первый вопрос немало удивил бабушку-соседку. — Где Тоха? — Що, мыла? Що ты втратыла? Що таке тоха? (Что, милая? Что ты потеряла? Что такое тоха?) — Антон, где он? Мой брат. Его Антоном зовут. — Дивчынка моя, я не знаю про кого ты мени говорыш. Тут такого не було николы. У тебе жар, мыленька. Попый видвару и поспы. А я тут посыджу поряд. (Девочка моя, я не знаю про кого ты мне говоришь. Здесь такого не было никогда. У тебя жар, миленькая. Попей отвара и поспи. А я здесь посижу рядышком.)       Я сделала несколько глотков горячей темной жижи, горьковатого вкуса и вернула чашку бабушке. Постепенно до меня дошло где я и кто. А вместе с тем и горестное осознание, что я заболела. И что Ильи, который умудряется находить выход из любого положения, здесь нет. ***       Несколько суток в чумном полубредовом состоянии растянулись до бесконечности. Большую часть времени я спала. Аппетита не было. Просыпаясь, я неизменно находила бабу Анну где-нибудь возле себя. Она поила меня горячими отварами. Переодевала в сухое белье после того, как у меня падала температура. Через какое-то время в доме вновь появился Моня. Он подменял бабушку на ее посту. Заставлял меня пить горячее козье молоко, от которого меня начинало мутить всякий раз, только чашка с напитком оказывалась поблизости от моего носа.       Ему удалось раздобыть лекарства. Не знаю, где и как он умудрился это сделать с его коммуникативными особенностями. Часть лекарств была в виде уколов. Но уколы, кроме деда Филиппа, как выяснилось, делать никто не умеет. Доверить эту процедуру деду я категорически отказалась. И после небольшого экскурса в специфику этой манипуляции, я заверила дотошных соседей, что со всем справлюсь сама.       Хворь моя без применения тяжелой артиллерии отступать никак не желала. Прибавившийся ко всему кашель упорно рвал легкие на части. Словно меха старой гармошки, хрипами на все лады отдавался в груди Пришлось учиться делать уколы на себе самой. Стоя перед зеркалом со шприцом в зубах. Извернувшись в какой-то немыслимой позе, дрожащей рукой всаживала шприц в мягкое место и медленно давила на поршень. Больно становилось, когда лекарство начинало поступать в мышцу. Терпела с выступившими на глазах слезами и кусая губы. Новокаина почему-то не нашлось, а вода для инъекций превращала процедуру в настоящую пытку. Уколы приходилось колоть четыре раза в сутки. Так что к концу недели я уже не могла нормально сидеть. Баба Анна запаривала капустные листы и еще горячими заставляла меня прикладывать их к больным местам. Шишки это, действительно, уменьшало. Но заживление шло медленно.       Еще одной ненавистной процедурой стали содовые ингаляции, которые мне пришлось делать, как только температура моя перестала подниматься выше тридцати семи. Бабушка лично контролировала этот процесс, засекая время моего сидения над клубящейся паром миской. Кашель процедура смягчала. И на самом деле была полезна. Но сам процесс — невыносим. Я так и норовила найти повод и сбежать из-за стола, бросив накрывающее мою голову полотенце. Но баба Аня была упрямее меня. Никакие доводы не помогали. И я сидела с раскрасневшимся лицом над содовым паром, задыхаясь от жара. Медленно вдыхала горячий, насыщенный карбонатом воздух и еще осторожнее выдыхала, чтобы не обжечь лицо встречным потоком. Простуда медленно отступала. А Моня все также продолжал мучить меня ненавистным козьим молоком, иногда добавляя в него масло, мед и все ту же соду.       Чтобы хоть как-то скрасить мои дни в болезни, он приносил самодельные леденцы на палочках. В детдомовском детстве они часто были пределом наших мечтаний. Когда в очередной раз сбежав с Антоном, мы шарахались без цели и денег по городским окраинам, забредали порой на рынок и давились голодной слюной при виде старушек с самодельными столиками или ящиками, торговавших семечками, орешками, жвачками, штучными сигаретами и леденцами на палочках позади рядов с пирожками и прочей уличной едой.       Иногда Тохе удавалось что-нибудь стащить. И мы счастливые и беспечные по-братски делили добычу в укромном месте, наслаждаясь временной свободой. ***       Когда мое выздоровление пошло полным ходом, на нашем кухонном столе поселилась старая доска с набором нард. Моня пытался научить меня этой заморской игре, буквально каждый шаг объясняя на пальцах. Что-то долго и подробно писал на листочках, которых у меня скопилось уже бесчисленное множество. Я путалась в этих записках и в правилах, но упорствуя продолжала постигать азы сложной игры. Иногда злилась и ругалась на Моню, чуть ли не выпроваживая его за дверь. Но парень не обижался. Его обезоруживающая улыбка быстро гасила мой гнев и, повинившись, я продолжала обучение.       Еще иногда мы играли с ним в карты. Я играла плохо. Моня поддавался. Я видела это. Чуть ли не за руку ловила его на этих поддавках. Но он никогда не сознавался и тихо продолжал делать то же самое. Порой это выводило из себя. Я начинала возмущаться и повышать голос. Но парень только усмехался, потом вдруг касался указательным пальцем моего лба, словно снимая с меня морок. Гнев тут же испарялся и я в недоумении оставалась сидеть за столом.       Не знаю, как он это делал. Но если у меня вдруг начинала болеть голова, ему было достаточно подойти и просто постоять рядом, обхватив ладонями мои виски. На все мои вопросы, как у него это получается, он только пожимал плечами и загадочно улыбался одними кончиками губ. Я почему-то в эти моменты чувствовала себя круглой дурочкой и убежденно заявляла, что Моня — шаман. ***       В один из многочисленных зимних дней я проснулась, задолго до восхода солнца. Не сразу поняла, что не так, и от чего я подскочила в такую рань. Пока не дошло, что одеяло у меня в ногах сырое, а в комнате стоит странный запах и тоненький писк доносится оттуда же, где мокро. С содроганием поджала ноги. Неужели меня атаковали мыши?       Быстро нашарила фонарик, который оставляла на полу у кровати и посветила на противоположную часть моего ложа. Прикормленная мной кошка щурилась желтыми глазами и перебирала лапами в воздухе, лежа как раз на том самом месте. Живот ее опал, а рядом копошились два крошечных черных комочка. Он громко мурчала и периодически вылизывала их. На что они отзывались тоненьким протяжным писком. — Ого, кто у нас тут! — осторожно протянула руку к кошке, но тут же одернула. Та на меня зашипела, чуть прижав уши. — Я тебя не трогаю, — поспешно сказала я. — Как же я тут спать то теперь буду? Почему ты мою кровать выбрала?       Кошка, конечно же, не могла мне ответить. Налила ей молока в плошку и аккуратно примостила возле нее, расправив одеяло. Видимо теперь придется спать на печи. Диван, разобранный под новый год так и стоял, разваленный на две половины. Спать на таком, я не рискнула бы. Отремонтировать или выбросить его было некому.       Интересно, где сейчас Илья с Мишкой. Я не сомневалась, что Гонтье был давно уже дома. Сколько времени прошло с того, как они покинули Кошаровку? Сколько я проболела? Я снова не знала сегодняшней даты. Все дни, как один были похожи друг на друга. Даже из дома с момента встречи с волком я выходила всего пару раз, да и то под чутким присмотром Мони.       Выходить даже в сопровождении молчаливого соседа было страшно. Хоть он, как мог, пытался дать мне понять, что черный хищник меня больше не тронет. Всякий раз, только нога переступала порог, мое сердце начинало дико колотиться.       Бабушка неоднократно предлагала мне перебраться пожить к ней, чтобы избавить меня от ежедневного страха. Но мне не хотелось ее стеснять. Мне нравился этот тихий уютный дом. И казалось, что я обязательно должна оставаться тут до возвращения Ильи.