Осенние воспоминания

Варвара стояла у окна и смотрела на дождь. Серые предрассветные сумерки обещали перейти в такой же серый мокрый день. Начинался октябрь. С момента отъезда Платона прошло почти две недели. Первые дни с ней почти постоянно находилась Евдокия Дмитриевна, видимо она боялась, что брошенная девушка наложит на себя руки. Но потом Петруша младший заболел, а Евдокия убедилась, что племянница «держится молодцом», и вернулась в Черкасово. Варя вздохнула с облегчением: больше не нужно терпеть участливые взгляды и робкие расспросы, не нужно выслушивать сетования на взбаломошную жестокость Толстого. На самом деле Варвара была ему благодарна: он разрубил этот Гордиев узел одним днем. Просто попросил ее поговорить с глазу на глаз. Несколько минут молчал, видимо что-то обдумывая. А потом сказал только: — Я уезжаю. Варя подняла глаза на его лицо и поразилась его мрачной серьезности. Видимо не дождавшись ответа, он продолжил: — Не хотите спросить куда? Надолго? Ах, да, я забыл, что Вам это безразлично. Я всегда думал, что Вы слишком скромны, чтобы проявлять чувства. И что сентиментальность это не Ваше. Но Вы все время держите на коленях томик Державина, потому что его стихи подписал и подарил Вам Михаил Лугин. Не кажется ли Вам забавной эта его искренняя любовь к стихам? Ну, когда он был юным, это могло быть уместным. Но теперь после его пребывания в стане иллюминатов, после событий в Персии?! Удивительно. Молчите? Что ж, прощайте. Может быть, Вы и не привыкли проявлять своих чувств. Но к нему они хотя бы есть. Варвара не стала провожать его. Тихо посидела в гулкой тишине, а потом вдруг ее осенило: она свободна, свободна. И Мишель вернется, как узнает. Но вместо него в поместье приехала пани Беата — соломенная вдовушка Толстого, из-за которой их не обвенчали еще в Персии. Не застав Платона, она обрушила на Варю поток обвинений одновременно на русском, польском и французском языках, после чего осталась в Невревке до возращения Толстого. Дни потянулись тягучие, однообразные, но в то же время полные забот: пока хворал Неврев, нужно было вникать в хозяйственные дела поместья, следить за кухней с ее домашними заготовками, и уходом для близнецов. Кормилица вскоре заболела, и срочно пришлось искать другую. Но малыши успели подхватить что-то вроде инфлюэнцы, затем у них стали резаться зубы. Выписанная из деревни в качестве няни девочка-подросток не вполне справлялась со своими обязанностями, по крайней мере в понимании Варвары. В конечном счете, когда при купании она едва не выронила девочку, у барышни Ланской сдали нервы: она отвесила служанке одну за другой две звонкие пощечины, и, увидев ее затравленный взгляд, вспомнила такие же серые глаза Степана и ужаснулась сама себя. Вмиг припомнились все привычные унижения крепостных в доме Неврева, чему она бывала свидетелем, вспомнилась игра маменьки на живых людей, и то, что Акулине только тринадцать, но она уже засыпает на ходу от усталости. Варя не стала ни отсылать, ни наказывать ее, но воодушевленно включилась в уход за беспокойными младенцами, вооружившись книжными знаниями и небольшим опытом ухода за Петрушей-младшим и Аннушкой. Спала она теперь в детской, вместе с нянькой (новую кормилицу пришлось снова отослать в деревню ввиду «немолочности»), поэтому возникла необходимость в бесконечном кипячении бутылочек и козьего молока. Под утро Варя проснулась от плача маленького брата, взяла его на руки, решив не будить Акулину. У нее на руках он быстро успокоился и снова заснул. А сама Варвара ложиться не стала, в последние дни она начала просыпаться в три-четыре часа утра и более уснуть уже не могла. Вместо этого она могла писать письмо Михаилу, и думать, почему он не ответил на два предыдущие. Но сегодня она не прикоснулась к перу, а просто стояла у окна, смотрела на дождь и думала о том, что вероятнее всего надежды ее тщетны: Михаил не приедет. Неожиданно в вязком тумане появились очертания повозки, из нее вышел высокий худощавый мужчина в плаще, шляпа закрывала его лицо, но из-за ее полей были видны отросшие темные волосы. Набросив шаль поверх капота, как была в домашних туфлях, она бросилась на улицу. Даже в голову ей не пришло, зачем бы Мишелю одеть гражданское платье? Между тем, взяв свой багаж, гость отпустил возницу и вошел в ворота. Увидев его лицо, Варвара содрогнулась: перед ней стоял барон фон Штайн (более известный в Петербурге как маркиз д Арни). В утреннем неверном свете его лицо казалось белой посмертной маской, таким бледным и заостренным было оно. Сердце Варвары сжалось от предчувствия катастрофы. Это видимо отразилось на ее лице, потому что мужчина сказал, криво улыбнувшись: — У Вас нет причин для страха в связи с моим приездом. Впустите меня в дом? После этого он протянул ей запечатанный конверт, сделал несколько шагов и рухнул замертво. Первым желанием Варвары было выбросить конверт и уйти в дом, но отсутствие возницы делало маловероятным возможность незваного гостя раствориться в туманной дали. Пришлось звать слугу, с его помощью мужчину и его чемодан внесли в гостевую комнату, в себя он при этом не пришел. При беглом осмотре признаков наружного кровотечения и иных повреждений не было, но пульс на запястье с трудом прощупывался, дыхание было трудным и неровным, а цвет лица и проступившая на нем испарина не оставляли сомнений: он серьезно болен. Поборов недобрый порыв предоставить больного его судьбе, Варя все же велела послать за доктором. Служанке она сказала протопить комнату для гостей, обложить голову гостя льдом и сидеть подле него пока он не очнется, либо пока не придет доктор. А сама ушла к себе читать письмо. С четверть часа она не решалась вскрыть конверт. Михаил Лугин был единственным общим знакомым, который мог стать причиной визита маркиза, и холодные шупальца страха, казалось все сильнее сковывалии ее руки. В конце концов она вскрыла конверт, обнаружив в нем чистейший белый лист бумаги. Недолго думая, Варя стала греть его над свечой… Постепенно на листе стали проступать буквы, и она узнала почерка своего кузена Петра Черкасова. «Любезнейшая государыня моя, сестрица Варвара Петровна, здравствуйте! Паче всего надеюсь, что Вы, сестрица, равно как и моя дражайшая матушка, и любезный моему сердцу сын Петя, пребываете в добром здравии. Кланяйтесь от меня матушке, дядюшке Дмитрию Мокеичу и тетушке Аглае Михайловне. Вероятно, Вы весьма удивлены той диковинной манере, с какой решился передать я сие послание. Не тревожьтесь и не дивитесь: тому есть свой резон. Решился я обратиться к Вам, сестринька, с наиделикатнейшею просьбой от которой честь и благополучие не токмо мое, но и всего нашего рода зависит. Посему надеюсь на Ваше молчание и помощь. Лицо, отдавшее Вам сие письмо, надобно принять в доме как гостя (и возможно, понадобится лекарская помощь). Должен открыть я Вам наиважнейшию тайну: сие лицо, известное, не христианским своим образом жизни и поступками, сколь коварными, столь и жестокими, является, меж тем, мне кровным сродственником, о чем известие получил я не так давно. Посему, не взирая на злокозненное прошлое его не могу оставить его без помощи, и потому решился отправить сию персону к Вам, ввиду искушенности Вашей в делах ухода за больными и увечными. Более в сем письме поведать Вам не могу, но Матушка моя извещена будет в ближайшее время, и Вам, любезная сестрица, я вскорости все открою. Если же, несмотря на старанья Ваши сие лицо преставиться изволит, прошу взять на себя заботу о похоронах по христианскому обычаю и под именем Ивана Попова. Надеюсь на благоразумие и осмотрительность. Ваш преданный брат, Петр Черкасов