Брак и любовь

      Маленькие капли росы стекали по узким травинкам, а утренний воздух пьянил обилием ароматов. Вдалеке распевались первые птицы. Робко выглядывало из-за верхушек многовековых елей солнце. Обстановка просто требовала попасть на страницу романа, если бы не одно маленькое но...       Валерио не был солдатом, не привык к долгим путешествиям верхом и не спал никогда на земле, подстелив вместо матраса тонкую куртку. Никогда подушку не заменял мешок с одеждой. За эти трое суток так много "никогда раньше" случилось в его жизни. Он ненавидел идею Болье захватить трон, но ещё больше он ненавидел мысль супруга взять его с собой. Ладони, хоть он и не снимал перчаток, были стёрты в кровь. Спина ныла, а ноги чувствовались деревянными. Губы дрожали от досады, а все великие планы о том, чтобы быть верным супругом, не боящимся пойти за мужем в огонь и воду, оказались похоронены к концу первых суток.       В темноте палатки, под громкий голос Болье, раздающего снаружи приказы, он не стеснялся слез. Он позволял себе думать, что всё отвратительно и слишком ужасно. Он теперь слишком отчетливо понимал, почему Фрэнсис говорил ему "салонный мальчик".       Мир снова был окрашен в темные тона непонимания. Его жизнь должна была пройти под сводом величественных домов, среди роскошных садов. Слуги приносили свежезаваренный чай на завтрак. Тосты, джем. Он носил лучшие рубашки, которые шили те же портные, что и Первому дому. Но сейчас он сидел на холодной земле в черном свитере и не понимал, к чему стремиться к любви, если она будет такой, если она может привести к смерти?       Фрэнсис скользнул в палатку бесшумной тенью и замер напротив Валерио.        — Что-то случилось? — спросил он у спрятавшего в коленях лицо Лаццо.       Валерио глубоко втянул в себя воздух. Он точно помнил, что у Болье множество проблем и забот сейчас, кроме него. И так сильно старался сдержаться. Но слезы начали литься еще до прихода мужа и остановить их не было сил. А слова вырывались сами, гораздо раньше, чем Лаццо задумывался их остановить. Он говорил про саднящие руки, про спину и про ноги. Сбивчиво, кусая губы говорил Валерио и про любовь, которая не стоит тех ужасных жертв, что начались уже сейчас.        — Что будет дальше, если сейчас — так? — спрашивал он мужа, вытирая соленые капли со щек.       Фрэнсис внимательно слушал, потирая устало виски и не перебивал. Потом прошептал "я сейчас" и выскользнул наружу.       Когда Фрэнсис вернулся, они пили. Крепкий и горький напиток. Усталое и голодное тело поддалось алкоголю так быстро и так сильно. Валерио улыбался, растягивая губы в вялой улыбке, позволял себя гладить и разминать. В воздухе витал густой аромат трав. А они все пили, курили тонкие длинные сигареты и говорили шепотом о чем-то, чего Валерио вспомнить позже не сможет.       Густой дым обволакивал толстой пленкой сознание, горький напиток позволял ускользать сознанию в вязкое небытие. Сильные руки разминали ему плечи, бедра. Сильные руки сдабривали густой и вязкой жидкостью кожу. А еще возбуждали, заставляли сходить с ума, выгибаться и стонать. Бесстыдно стаскивая с себя одежду, сковывающую и мешающую. Руки проходили по бедрам, дразнили. ***       Ничего такого не было. Но выспавшись и встав ближе к полудню, то ли благодаря массажу, то ли благодаря мази Валерио чувствовал себя гораздо лучше. Солнечная погода дарила ему надежду, и он думал о будущем дне с весомой долей оптимизма. Этот день они не собирали с утра поспешно лагерь и позволили себе каплю отдыха. Валерио не знал, чем это вызвано, но смело радовался происходящему — он научился ценить мелочи.       Эрнест, в отличие от него, не выказывал признаков усталости или беспокойства, хотя, по меркам Валерио, он должен был быть таким же непривычным к подобным нагрузкам. ***       Тем же вечером Фрэнсис Болье, отбросив все дела, присоединился к отдыхающему в палатке мужу.        — Как ты себя чувствуешь?        — Лучше, благодарю.       Валерио устало смотрел на Фрэнсиса Болье. Он не понимал этого амбициозного, жадного до власти человека. Рушить существующие устои — дело неблагодарное и нелёгкое. Положить огромный кусок жизни на то, чтоб сначала захватить власть, а потом удерживать её, постоянно боясь мстительного ножа в спину? Ещё перед отъездом все казалось правильным и очень воодушевляющим. Он уже почти видел себя рядом с машущим толпе Болье, видел короны на их головах. А вот сейчас он понял, что голую землю, беснующуюся мошкару и ломящие мышцы он не предвидел. Слабый, какой же он слабый!       Валерио повернул голову, рассматривая мужа из-под опущенных ресниц.       Фрэнсис Болье выглядел расслабленным. Он лежал, закинув за голову руки и рассматривал потолок палатки.        — Валерио, тебе непривычно все это, я вижу. Военное дело не для каждого, я не спорю. Но разве не принято было у вас развлекаться охотой?       Лаццо покачал головой и приподнялся на локтях, разглядывая их походный дом. Узкое пространство, в котором места хватало лишь на две импровизированные кровати и проход между ними. Потолок позволял лишь сидеть, встать в полный рост не получалось. Свет шёл от свечи, подвешенной в стеклянной емкости по центру палатки.        — Наш дом не имел привычки охотиться. Бабушка считала это дурным тоном.        — И все ей подчинялись?        — Так принято. Старшее поколение мудрее, они несут традиции и учат нас, как поступать.        — И что же будет, если ослушаться старших?       Валерио вздрогнул и покачал головой:        — К чему непослушание?       Ему было тринадцать, когда он получил хороший урок о том, что непослушание — плохая идея. Тогда была пора его первой влюблённости. Он, дурея от собственной смелости, вовсю ухлёстывал за горничной, убиравшей комнаты второго этажа. Впрочем, делал Валерио это украдкой: вкладывал в карманы девчонки куски шоколадной плитки, завёрнутые в бумажную салфетку; проводил несмелой рукой по грудям, скрытым белой тканью рабочего платья.       Бабушка об этом узнала через пару недель — Валерио даже не осмелился ещё затащить девицу в постель, а уже стоял на ковре у бабули. Она, кривя губы, и сообщила Лаццо о глупости его задумки. Рассказала, срываясь на сердитые нотки, что дома, со слугами, такого делать не принято. Напомнила, что уже объясняла ему это. И чтоб Валерио запомнил навсегда об этом, устроила наглядный пример того, что бывает, когда нарушаешь запреты: девчонку выпороли, поставили в документ отметку о распущенности и выгнали из дома, не дав в дорогу даже куска хлеба. Валерио кричал и рыдал — но бабушка тихо шепнула ему о том, что если услышит ещё хоть один всхлип, добавит девчонке сверху с десяток плетей. Так что страдал Лаццо исключительно в темноте своей комнаты и молча, чтоб наверняка.       Всегда после, когда Валерио хотел сделать что-то по-своему, он напоминал себе о том, что эксперименты не имеют хорошего конца. Все революционные мысли, любые идеи о том, что некоторые традиции слегка (и не слегка тоже) устарели он никогда не позволял себе озвучить и воплотить. И потому, в отличие от друзей, хлопот семье не доставлял.       — Непослушание можно толковать по-разному. Как наличие собственного мнения, например, — отозвался Болье.       Фрэнсис закрыл глаза и слегка потягивался, явно получая удовольствие от незамысловатого отдыха.        — Или как проявление бунтарского духа.        — Так вас учили, Валерио? Бунтарство дурнО?        — Оно не ведёт ни к чему хорошему.        — Вот как!       Расслабленное состояние мгновенно слетело с Болье и он единым слитным движением перекатился в сидячее положение, сцепив руки в замок на коленях.        — Но я же, ваш муж, бунтарь. Вы меня не поддерживаете, выходит? Или, может, даже вынашиваете против меня каверзные планы? Возможно, желаете сдать меня, мятежного, королю?        — Кроме послушания меня учили и тому, что семья ценнее и важнее всего. Поддерживать семью главнее, чем корону.        — Вы, выходит, считаете меня семьёй? — усмехнулся Болье и немного расслабился.        — Мы сочетались браком, — отозвался Валерио. Разговор нравился ему все меньше. Он настораживал и портил и так не слишком хорошее настроение.        — А как же другая часть вашей семьи? Родители, кровные родственники? Они уже не считаются вашей семьёй?        — К чему вы это?        — Как к чему? Вы — представитель поверженной и угнетенной страны. Ваша семья в числе сторонников короля явно имеет зуб на любого, причастного к победе «моей» страны. Как вас учили? Если встанет выбор между мужем и матерью?       Болье напряжённо смотрел на Валерио, ожидая ответа и, не дождавшись, прикрикнул:        — Говорите же!       Валерио молчал, находясь в сметении.        — Как же я ненавижу таких, как вы, мой дорогой супруг! Маленьких салонных мальчиков, которые только и горазды повторять то, что в детстве их заставляли зубрить. Повторять, но не иметь об этом личного мнения! Не принимать эти истины душой! Никак не могу сообразить, неужели я мог повестись только на красивую мордашку?       Болье выплюнул сердито свою речь и выскочил прочь из палатки, оставив Валерио переваривать происходящее в одиночестве.       В его прошлой жизни, среди родни, думающих и оценивающих молодых людей не слишком любили. Бабуля терпеть не могла, когда кто-то смел высказывать свою точку зрения, отличную от принятого. Считалось, что молодость слишком неподходящая пора для рассуждений о правильности выбора предыдущих поколений. Недостаток опыта и слишком плохое знание истории рода и страны всегда давало плохой результат. Желающие привнести новое и свежее заканчивали обычно так же плохо, как и кузен Розен, сосланный за пару месяцев до шестнадцатилетия Валерио в глухую провинцию за попытки убедить бабушку в том, что многие традиции уже не актуальны, что стоило бы их отменить и ввести парочку новых, чтоб соответствовать современным веяниям. И Валерио запретил себе судить и думать о правильности своих поступков. Всегда после делал то, чего от него ждали и так, как было заведено. Не зря он стал любимым бабушкиным внуком.       Валерио закрыл глаза, страстно желая, чтоб закончился этот день, в котором он спит в поле в палатке и на матрасе, годном только для слуг.       Когда Валерио Лаццо спал, ему снился бабулин салон, где она любила выпить чай. Обтянутые белой кожей стулья были покрыты накидками из тонкой шерсти и пахли, надушенные цветочным ароматом, сладко. В окно било солнце, заставляя закрывать глаза от того, насколько яркий свет. Комод из белого дерева, выполненный в классическом стиле, с орнаментом из янтаря по бокам и дорогими ручками из белого золота стоял у стены, напротив чайного столика. На комоде по центру, в простой деревянной рамке, была дедушкина фотография в парадном костюме. Дедушку Валерио в живых не застал. Бабушка про него говорила, что дедушка думал слишком много о себе и слишком мало о семье. Бабушка всегда говорила, что конец таких людей предсказуем.       Из чуть приоткрытого окна доносится шум ветра и аромат цветущей яблони. Валерио так отчетливо видит каждую деталь. Крупные чаинки в своей чашке и рассыпанную пудру на горячей выпечке, так точно слышит шёпот ветра и видит бабушкины руки, сложенные на столе. Сухие, как самый тонкий пергамент, с короткими ухоженными ногтями и крупным перстнем на правой руке.       Валерио поднимает взгляд, чтоб посмотреть на бабушкино лицо и просыпается.       Перед глазами потолок палатки из грубой ткани, судя по шуму на улице дождь. Его никто не ждёт с наставлениями ни сегодня ни завтра. И даже если он сейчас выйдет из палатки и уйдёт в лес, существует вероятность, что никто не расстроится слишком. Кроме бабушки, возможно, которая посчитает, что её потомок опозорил весь дом. Валерио моргает и прикусывает до боли губу — он не умеет жить в новом навязанном ему мире.