Зеркала

      Жидкое солнце покрывало его голову, струясь и пронизывая мир нитями тепла, ища отклик в чужих сердцах. Густая карамель добрых глаз отдавала солью слёз, а израненная душа отпечаталась шрамами на теле.       Его жизнь — вечно-короткие скитания по миру за пустынно-призрачными целями.       Молчать, конечно, было легче, чем говорить. Да и тем легче оправдать-раскрыть обман. Только вот в этом коконе из тишины и недомолвок всё труднее понять, где правда, а где — ложь.       Он видит лица незнакомо-знакомых людей и в большей степени ненавистно-родных. Это такая дрянная привычка, лгать и быть не собой.       Можно, конечно, сказать, что у места, покрытого пеплом, есть будущее. Так почему же они молчат?       Они шли вместе, но Роси был слабей. Он младший, значит, его нужно защищать. Только вот в этой игре изначально были правила иные. Когда Росинант смотрел на предстоящий путь обречённо, но в то же время полный решимости, даже он не знал, чего стоит ожидать, но был готов. Когда он всё больше приближался к заветной цели, когда его одолевали сомнения и страхи, когда боль выворачивала на изнанку — тогда было желание не быть одному, тогда хотелось чьей-то поддержки.       А когда до конца намеченной цели было немного, как сил на её достижение, в жизни Росинанта появился маленький мальчик. Он был тощим, его тело покрывали белые пятна. Короткие, вечно взъерошенные волосы невольно давали почву для того, чтобы сравнивать его с воробьём. Взгляд был обречённым, озлобленным, пустым, но за этим всем мужчина видел боль и одиночество. А ещё страх. Он проявлялся каждый раз, когда мальчик вздрагивал от шуршания газеты в дальнем конце комнаты, когда он резко оборачивался в коридоре, услышав на улице вскрики людей. Но больше всего страх поглощал его, когда мальчишка видел огонь.       Потом, конечно, Ло делал вид, что не сжимал судорожно в руках штанину Коразона, что не утыкался лицом в его шею, когда мужчина брал ребёнка на руки. И, главное, не видел, как тот плакал. И тогда появились силы сделать что-то абсурдное, пойти против всех. Тогда появились силы на чудо для всего одного маленького человечка, которому пришлось взять на себя роль кита, который подставит свою плоть под эту ношу.       И с каждым прожитым днём, с каждым пройденным шагом по чужой земле, с каждым сказанным словом, до которого никому не было дела, эта сила росла в его сердце, наполняя нутро, превращаясь в глупую-нелепую улыбку для одного Ло. Почему-то с ним молчать было трудно и невыносимо, будто тишина оседала ядом на коже. Будто это сам Росинант покрыт белыми пятнами и сейчас его крутит, выворачивает на изнанку от этой невыносимой боли.       Коразон всегда считал, что не так страшно потерять веру, как надежду. Если первую ещё можно вернуть, то вторую навряд ли. Но ему удалось сделать чудо, и пусть такие, как Дофламинго, будут думать, что он проиграл.       В этой игре главным было одно — остаться человеком. Дофламинго проиграл ещё на старте, поглощенный алчностью и жаждой власти.       А Росинант сохранил добро.