Остаток вечности

В этом году сирень пахнет просто одуряюще. Он втягивает носом свежий воздух и толкает скрипнувшую железную калитку, хранящую столько надежд. За последние дни небо пролило много несолёных слёз, но сегодня на диво тепло и солнечно. Ставший таким привычным путь по асфальтированной дорожке даётся тяжелее. «Чепуха, – думает Аллен. – Всё будет хорошо». Он садится на скамейку с облупившейся синей краской и терпеливо ждёт. На часы не смотрит, просто вглядывается в тёмные двери с табличкой и мечтает о чём-то своём. День – просто отличный, подходящий, чтобы выбрести наконец из унылых больничных палат. Аллен улыбается. Канда этого не оценит, впрочем, как и всегда. Стены безлики, но в них затаилась чужая боль. Он отсчитывает окна в поисках нужного – пятое слева, но разглядеть в нём что-либо несколько тяжело. Приходя раз за разом сюда, Аллен не требует ничего взамен. Просто хочет увидеть, услышать, коснуться... но сегодня особенный день. Такие прозаичные апельсины в пакете, ну а цветы приносить нельзя; Аллен не спрашивал, но уверен – Канда посчитал бы это неприличным. Да и ни к чему, сейчас весна, и сладкие запахи цветущих деревьев и без того дурманят голову. Он представляет, как Канда рывком выдирает капельницу, ставит короткий росчерк в канцелярите, и ужасно, ужасно раздражается. Зрелище не из забавных, но Аллена разбирает смех. Скри-ип-бах, дзынь. Двери открылись-закрылись, и жалобно звенят стеклянные вставки. На губах у Канды – зловещий оскал. Аллен не удивился бы, вылети тот из больницы в тапках и с вереницей сестёр позади. Вряд ли кто смог бы соревноваться с ним в лечебном раздрае. Канда такой Канда. Шагает, не глядя по сторонам, распугивает детей и ворон. На полпути начинает кашлять и гневно поправляет бордовый шарф. Словно бы не замечая, минует скамейку, но Аллен его не тормозит. Знает как облупленного. Считает про себя «три, два, один», и прячет беззлобнейшую усмешку в воротник. – Что ты тут делаешь, мелочь? – Действительно, кто же задаёт вопросы, глядя на собеседника. Аллен склоняет голову, глядя на напряжённую спину, укрытую пропахшей лекарствами кофтой. Наконец Канда оборачивается. Эмоции он прячет куда лучше других, но Аллен умеет читать всё по тёмным грозовым глазам. – Я пришёл за тобой. – Честно и мягко, и подобные слова могли бы растопить лёд... но не тот, что так старательно хранит в себе Канда. – Я не нуждаюсь в твоей поддержке. – Врёшь. Ты даже волосы самостоятельно причесать не можешь. Он поднимается и ласково льнёт к тёплому чужому телу, и точно-преточно знает, что на сухих тонких губах появляется росчерк улыбки. – Что, по-прежнему боишься спать один, а, мелкий? Аллен отмалчивается, и не признаётся, что в одиночестве в тёмной квартире его мучают монстры, пришедшие из детства и разросшиеся теперь до фантастических размеров. Отношения их вымучены, выстраданы, и слово счастье рядом не стоит. Человек, не признающий нежность, и человек, который готов её бесконечно дарить. Губы на вкус горьковаты, кожа пахнет мылом и чем-то ещё – болезненным, резковатым, но Аллену плевать. Как и плевать на то, что Канда упорно пытается его оттолкнуть, гневно шипя прямо в рот. В этой битве победителей нет, есть сдавшиеся, уставшие, тяжело дышащие и немного раненых. В основном – в сердце. . . Но как же, чёрт побери, вкусно пахнет этой весной сирень...