Delicious

      Обводя кончиком языка припухшие губы, Китнисс находит маленькие крошки в самых уголках, и раскрывает от пледа согревшиеся плечи. Все реже, лишь пару раз в минуту, словно вынырнув из воды, она ловит себя на мысли, что забылась. И это заставляет её и удивляться и злиться одновременно. — Лучше вина, правда? Я могу принести еще, если хочешь?       Даже уголки рта Пита в эту минуту не поднимаются, но Китнисс смотрит на молодое лицо капитолийца и ей кажется, что глаза его улыбаются выразительнее любых губ.       Она явственно ощущает тугое тепло и сладость напитка, только волнение по-прежнему отдается легкой тошнотой где-то в груди, поэтому девушка отдает свою чашку в раскрытые ладони и машет головой. — Потом.       Их пальцы не соприкасаются даже самыми краешками, лишь тепло двух ладоней сталкивается на белоснежной грани чашки и смешивается. Что-то делает в этот миг равными и абсолютно чистыми от прошлого двух разных людей, когда они заглядывают друг другу в глаза на несколько коротких взмахов ресниц, связанные странным желанием не отводить взгляд, и едва не касаются своей кожей чужой.       Но разум Китнисс вновь поднимается на поверхность из странной толщи чудны́х мыслей. Она все вспоминает и спешит найти место, где бы остановить теперь взгляд. Ею овладевает собственное желание сказать что-нибудь, спросить, только бы не молчать сейчас, в этот момент, когда еще не до конца отпустило желание смотреть в светящиеся голубые глаза. — Сколько тебе исполнилось? — Не много, — тихо выдыхает Пит и поправляет край пледа, когда Китнисс как будто бы зябко ежится и прижимает ноги к груди, прячась. — Мы можем… Пойти внутрь, если ты замерзла.       Грызущий озноб пробегает под шелковой тканью. Вдруг становится, и страшно, и противно, и холодно, как будто бы вот-вот кто-то прикоснется к ней именно там. А потом и в других местах.       Но Питу не видна россыпь мурашек на бледной коже. Волнение не дает ему сидеть спокойно — хочется сделать еще что-нибудь, чтобы было комфортно, чтобы не хотелось уходить… Китнисс. Широкие ладони тянутся поправить плед, накрыть такую тонкую оранжевую бретельку платья на хрупком угловатом плече, и Китнисс, задержав дыхание, позволяет. — Все в порядке. Я не хочу возвращаться.       И в этот момент она думает о всем Капитолии, о том, что было с ней вчера и месяц назад, и что будет завтра и месяц спустя. Ей не хочется возвращаться к мыслям о клейме, которое прожжет её кожу продажной первой ночью. Было так тепло под пледом с кружкой горячего шоколада в молчании, с человеком, улыбка которого почему-то самая настоящая во всей столице. — Хорошо. Только не доводи свои пальцы до обморожения. Когда замерзнешь, мы можем пойти в мою библиотеку или мастерскую.       Заняв свое прежнее место, капитолиец направляет взгляд к пейзажу впереди, но все же замечает самым краешком глаза, как странно удивленно и заинтересованно глядит на него гостья. — Да, знаю — я не самый лучший хозяин, раз не имею более интересных способов для развлечения гостей. Я привык, что эта квартира — мой дом. Здесь концентрация капитолийской моды на самом малом уровне. Поэтому все, что я могу тебе предложить, — себя.       Когда Пит наконец ловит взгляд Китнисс, она хмурится, краснеет и отворачивается. Приходится быстро поправляться: — Я имел в виду свое общество, Китнисс.       Это странное недоверие, колкий страх приводят в замешательство. Почему Китнисс боится, ведь Пит не сделает с ней ничего плохого?       Вдруг становится неприятно говорить, и день на мгновение перестает быть особенным. — Я… Это неправильно с моей стороны и безумно грубо, но ты можешь уйти, сколько бы Дарел не требовал за свои деньги. Я благодарен тебе за такую особенную компанию в день моего рождения. Но будет во сто крат хуже, если тебе и далее будет так неприятно рядом со мной. Я понимаю, что уже поздно, и лучше тебе пойти отдохнуть.       Китнисс пугается услышанных слов. Ей кажется, что ничего хорошего ни ей, ни её семье не сулит ранний уход от Мелларка. Что он может сделать, когда она уйдет? Позвонит другу? Ну уж тогда заказчик сразу все передаст Сноу. И страшно представить, что будет тогда. — Нет, — взволнованно шепчет она и больше не отводит взгляд, когда Пит глядит на неё в ответ в полной надежде. — Я хочу еще остаться. — Мне совсем не хочется быть для тебя обузой, Китнисс. Ты уверена?       И девушка нехотя кивает. — Позволь мне тогда отвести тебя обратно, в дом, чтобы я перестал волноваться.       В ответ — второй вымученный кивок.       Китнисс не спешит вставать. Она смотрит на раскрытую перед ней в ожидании ладонь и пару секунд переводит дух, гасит страх, прежде чем дарит первое прикосновение к себе.       Босые ступни легко и отрывисто шагают по прохладным кафельным плиткам. Впервые Китнисс вспоминает про туфли с небольшой тоской и оборачивается, пытаясь отыскать их взглядом. Но на прежнем месте их нет. Девушка решает спросить у ведущего её вперед хозяина, но замечает лаковый отблеск своих каблуков в другой руке Пита.       Помещение за прозрачной стеной встречает пару полумраком, тягучей тишиной и теплом. Но они не останавливаются: спускаются по лестнице, пару раз делают поворот, пока наконец не приходят к одной из множества дверей. — Восемнадцать. Мне исполнилось восемнадцать, но душа моя застряла где-то раньше, — вдруг звучит ответ на давний вопрос.       Пит оборачивается и как будто перевязывает взгляды. Китнисс чувствует, как погружается её разум, и что-то внутри тела, потаенное и тихое готово признать почти магнитную силу этого совсем неизвестного ей парня. Но мысли её не достаточно глубоко. — Значит, ты теперь можешь не отказывать себе во всех удовольствиях Капитолия? — Я же говорю — моя душа еще слишком мала, чтобы осознавать все, что наша столица умудряется нести в себе. Я не хочу этого знать.       И в эти слова так хочется верить той, которая сама еще должна была быть ребенком, той, которая мечтает остаться чистой.       Ручка медленно поворачивается, щелкает замок. В открывающемся полумраке проявляются бледные образы линий и фигур на стене. Китнисс переступает порог и ощущает плотный, мягкий аромат комнаты. Как будто бы пахнет чем-то старым, наполненным памятью — такой запах в её старом доме. — Я сейчас включу свет.       Пит торопливо оставляет ладонь гостьи и зажигает маленький ночник где-то в углу. Свет мягкий, даже не приходится жмуриться, но он достаточно освещает особенную обстановку и делает ясной картину на стене. — Это комната когда-то была моей детской.       И Китнисс становится понятно, зачем и откуда на стене нарисован этот сад с деревянным мостиком через ручей, тонкими ветвями ивы над скамьей и маленький домик перед изгибающимися хребтами далеких гор. Можно подумать, что она готова прыгнуть в это нереальное спокойствие масляного пейзажа от того, как решительны её шаги по деревянным доскам пола. Узловатые пальцы прижимаются к гладкой листве, гладят её, находят темные поручни моста и обводят поток голубого ручья. — Эта стена такова уже восемнадцать лет. И останется прежней до конца моей жизни. Я иногда немного ремонтирую её, чтобы краска не осыпалась и не портила рисунок.       Острым глазом девушка находит тонкую паутинку трещин на стене домика и осторожно касается её кончиком пальца. — Вот здесь подправь, иначе дом не убережешь.       Парень осторожно наклоняется, вглядываясь. — Эту стену разрисовывал один знакомый художник моей семьи, и немного помогала мама. Она мне всегда говорила, что одна из этих звезд на моей ладони – она, а другую она подарит мне, когда я стану достаточно взрослым, чтобы суметь удержать её в руках.       В этот раз Пит протягивает руку Китнисс, чтобы та смогла увидеть те самые звезды, свитые из тонких линий на его коже. — Правда, звезды, — выдыхает она. — Мама говорила, что приведет её однажды, где бы ей не довелось быть. И я верил в это искренне, пока она была жива, а сейчас могу только хранить надежду.       Все происходящее и сказанное начинает казаться Китнисс слишком личным, интимным. Это за гранью того, что она была готова вдруг принять. — Прости, — бормочет девушка и обхватывает себя за плечи. — Тебе не за что извиняться. Наверное, я чересчур стараюсь быть честным.       Эвердин совсем не нравится свалившаяся на неё откровенность и то, что глаза напротив не улыбаются вместе с губами. Это что-то внезапное для них обоих, ведь Пит не похож на того, кто станет душить кого-то своими рыданиями.       Между богатым жителем Капитолия и девушкой из бедного дистрикта появляется связь в горе, в прошлом, и Китнисс начинает осознавать её все больше и больше. Нет, не стоит сейчас думать об отце. Даже в мыслях он не должен видеть того, что происходит с его дочерью. Тогда девушка решает, что будет слушать все, что захочет ей рассказать капитолиец, лишь бы оттянуть время, перевести его в разговоры, но сама ничего горького о себе не расскажет. — Ты хорошо помнишь её?       Пит понимает вопрос с первой секунды, но не верит в его реальность. Голубые глаза распахиваются; грудь высоко поднимается от глубокого вдоха и замирает так на короткое время; и стук сердца в наполненных воздухом легочных подушках становится настойчивее и громче.       Молчание длится слишком долго, чтобы Китнисс не приняла его без страха за произнесенные слова. Она корит себя, боится обернуться, пока парень за её спиной медленно обходит мольберт и тумбу, перепачканную красками. — Достаточно хорошо, чтобы, открыв глаза утром, я мог представить её в дверях своей комнаты. И… не сейчас, Китнисс. Больше не нужно. — Как скажешь.       Позади наконец начинают рождаться тихие звуки: что-то похожее на шуршание картона и стук деревянных палочек. — Поможешь мне? — наконец раздается спокойный мужской голос.       Китнисс непонимающе оборачивается и молчит. — Помоги мне нарисовать тебя. — Но я никогда не рисовала. Все, что я могу — палкой на земле начертить нечто похожее на собаку и солнце.       Пит принимает улыбкой сарказм гостьи. — От тебя всего лишь нужно сидеть смирно и говорить со мной о чем-нибудь приятном. — Значит, все, что я должна делать, — ничего не делать? Так просто? — Позировать художнику совсем не сложно. Попробуй. Если, конечно, ты позволишь…       Медленный движением ладони Пит обводит пространство комнаты. — Выбирай себе место поудобнее.       Меблировка мастерской достаточно скудна, если не сказать, что практически отсутствует. Шкафы и комоды в таких комнатах заменяют ряды картинных рам и холстов; место кровати занимает мольберт, тумба для красок, кованый стул и мягкая скамья — единственное удобное место для гостей.       Но Китнисс задерживает свой взгляд на широком подоконнике и мысленно примеряется — сумеет ли на нем удобно расположиться, так, чтобы платье не задиралось и не мешало.       Она движется медленно, не сводя взгляда с окна, проводит ладонью по белой поверхности доски и прижимается к ней бедрами, забираясь выше.       Пит — художник, и он жадно ловит взглядом контраст золотисто-оранжевого женского платья на фоне сине-фиолетового неба за стеклом, тонкие блики ночных огней на завитках каштановых локонов. Капитолий делает эту девушку ярче, но она все равно другая, «контрастная» миру за стенами дома. — Есть какие-нибудь пожелания?       Китнисс жмет плечи, болтает ногами, а потом склоняет голову и двигает руками в стороны, стараясь найти нужную позу. — Сядь так, чтобы тебе было удобно.       Подоконник длинный и широкий, так что на нем легко удается расположить вытянутые ноги, но Китнисс хочется приобнять их руками. Она чуть сгибает обе коленки, прежде чем вспоминает, что на ней платье, а рядом капитолиец, поэтому позволяет себе поднять лишь одну ногу. — А я сяду рядом.       Кованный стул коротко стучит ножками о пол рядом с Китнисс, а затем его седлает художник, держа в одной руке небольшую доску с листами. Пит старается поправлять левую ногу незаметно, но гостья обращает на это внимание и смотрит непонимающе, ведь кажется, будто бы она совсем неживая. — Что с ней?       Пит на мгновение вскидывает взгляд. — Авария, в которой погибла мама, — коротко и немного раздраженно говорит он и вновь замолкает. — Я задаю слишком много вопросов?       Джоанна говорила, не лезть к клиентам с личными вопросами, только если они сами не начнут болтать о какой-нибудь лирической ерунде из своей жизни. А Китнисс после первой неудачи постаралась со второй. Вдруг Пит за это посчитает её слишком любопытной и захочет наказать?       Но Мелларк почему-то вновь дарит девушке лишь усталую улыбку и ни капли злости. — Давай теперь я попробую?       Он берет карандаш в правую руку, в левую — доску, и смотрит на Китнисс. — Расскажи мне о себе. — Я не мастер говорить в принципе, а о себе — тем более. — Хмурится девушка. — Может быть, спросишь конкретнее? — Хорошо. Попробуй рассказать о своей семье. Что ты больше всего в ней любишь?       В мастерской повисает тишина. Пит ждет, когда Китнисс начнет говорить, и при первых же её словах рождается тихое шуршание грифеля о бумагу.