Лёд

Ветер не унимался всю ночь и совсем выстудил шатер. Под своими одеялами мы продрогли до костей. Алассарэ под толстой медвежьей шкурой тоже пробирал озноб. Но виной тому был не холод и не сквозняки: лоб его оказался горячим, словно жаровня, окруженные тенями глаза блестели слишком ярким, сухим блеском. — Чему удивляться, — со вздохом сказал Лальмион. — Такие раны без лихорадки не обходятся. Ничего, через круг-другой уляжется помаленьку. Он устало потер лицо, и я с новым огорчением заметила, что целитель выглядит немногим лучше своего подопечного. — Не страшно, — прошелестел Алассарэ. — Можно снег на мне… топить… Как всегда, он бодрился. Но по крепко сжатым, бескровным губам и напряженным крыльям носа, по затрудненному, сдержанному дыханию понятно было, что он снова мучается от боли. По-хорошему, нам следовало и этот круг оставаться на месте, чтобы дать раненому отлежаться, а целителям — без помех и переутомления врачевать его. Но Тиндал заявил решительно: — Надо уходить. В тот день он встал раньше всех, вылез наружу и, несмотря на свирепый ветер, долго бродил вокруг шатра. Вернулся он замерзший и мрачный. Я думала, его, как и остальных, тревожит состояние Алассарэ. Но Тиндала беспокоило другое: — Чувствуете, как дует? И все с севера. Лед зашевелился, скоро поползет. — С чего вдруг? — удивилась Арквенэн. — Тут льдины в сажень толщиной! — Но это не твердь. И лед здесь не так-то прочен, даром, что толст. Ты же видишь, его уже корежило, и не раз. Да. Бугры и гряды, среди которых мы стояли, ясно свидетельствовали о прошлом буйстве льда. Но так не хотелось верить, что оно повторится! Ведь тогда нам придется выступать в путь прямо сейчас, тащить по буеракам едва ожившего Алассарэ. Выдержит ли он? С другой стороны… Чутье почти никогда не подводило Тиндала. Если мы останемся на месте — не придется ли срываться в бестолковой спешке, спасаясь от надвигающейся гибели? — Если лед взломается, мы потеряем тропу, — подал голос Ниэллин. — Тогда догнать наших станет еще труднее. — Тиндал, когда? — спросил Айканаро. Брат пожал плечами: — Часа через два-три… Может, через четверть круга. Не позже. — Понятно. Тогда… Почтенный Лальмион, вам с Ниэллином — час на то, чтобы подлечить Алассарэ. Потом едим, собираемся и идем. Остановимся, как только достигнем надежного места. — Достигнем ли? — проворчала Арквенэн. — Должны, — ответил Айканаро непререкаемым тоном. Как ни хотелось Арквенэн упрямиться, распоряжения Айканаро пришлось признать разумными. Вместе с Тиндалом он вылез наружу снаряжать волокуши. Целители склонились над раненым. А мы с Арквенэн занялись стряпней, повернувшись к ним спиной. Сегодня Алассарэ не пытался прогнать нас. Подавая лекарям воду, я украдкой взглянула на него. Он отощал еще сильнее — ребра так и выпирали под исполосованной синяками и царапинами кожей, живот будто прилип к спинному хребту. Края швов кое-где покраснели и припухли, Ниэллин осторожно промокал тряпицей проступавшую там мутноватую сукровицу. Ох, до исцеления еще очень и очень далеко… Кормить беднягу Лальмион запретил, и пришлось тому снова довольствоваться горьким ивовым отваром. Мы же плотно наелись медвежьей похлебки, чтобы набраться сил для тяжелого перехода. Потом как всегда собрали вещи, увязали сумки и тюки. Алассарэ тоже превратили в подобие тюка: прикрыв раны обрывками рубахи, запеленали в плащ и одеяло, а поверху обернули толстой медвежьей шкурой. Он и тут пробовал шутить — мол, всю жизнь мечтал вернуться в младенчество, чтобы его кормили с ложечки, носили на руках и позволяли бездельничать, пока другие работают. Однако каждое слово давалось ему с трудом, и Лальмион посоветовал бездельничать молча — чтобы ненароком не прибавить работы другим. На самые крепкие сани мы постелили оленьи шкуры, поверх них устроили закутанного Алассарэ, надежно привязали веревкой. Остальную поклажу взгромоздили на две другие волокуши. Они стали едва ли не тяжелее, чем были в самом начале похода. Нам с Арквенэн пришлось упереться до боли в мышцах, чтобы сдвинуть свою с места! Заканчивая сборы, мы слышали уже отдаленный грохот льдов. Предчувствия Тиндала сбылись. Надо поторапливаться, если мы хотим уйти от беды! Тиндал и Айканаро повели нас на восток, по еще не заметенной тропе. Следом Ниэллин и Лальмион везли Алассарэ, а мы с Арквенэн замыкали наш маленький отряд. Шквалы по-прежнему налетали с севера, делая мороз крепче, а льды слабее. Мы надеялись, что, двигаясь поперек ветра, минуем опасность быстрее, чем если попытаемся уйти по ветру, на юг. Да и не хотелось терять тропу — последнюю связь с нашим народом. Увы. Как ни старались мы поторапливаться, быстро идти не получалась. Даже натоптанная, тропа среди буераков была неровной. Перегруженные волокуши трещали на каждом бугре, и мы вынуждены были тащить их с особой осторожностью. Что уж говорить о санях Алассарэ! Ниэллин с Лальмионом раз за разом, надрываясь, поднимали их, переносили на руках и все равно не могли уберечь от толчков и рывков. Алассарэ то и дело стонал — должно быть, от тряски боль в ранах стала нестерпимой. Но врачевать его на ходу не было никакой возможности, а остановиться мы не могли: грохот ожившего льда настигал нас. Вскоре лед под ногами содрогнулся раз, другой… а потом с оглушительным треском взломался неподалеку! Льдины полезли одна на другую, на глазах выращивая новую гряду. От нее к нам поползли расселины. Мы, хоть и ждали этого, на мгновение остолбенели; но Тиндал рявкнул: «Вперед!», — и мы ринулись за ним. По его команде мы то изо всех сил налегали на постромки волокуш, убегая от вспучивающихся бугров и трещин, то останавливались, пропуская их перед собой. По каким-то приметам он угадывал, взять ли нам правее или левее — и льдины под ногами оставались целыми, а вокруг вставали на дыбы, со скрежетом сталкивались, крушили и разбивали друг друга. Бояться было некогда. Нам требовалось все внимание, вся сила, ловкость и осторожность, чтобы уцелеть в бешеной пляске льда и не потерять припасы. И чтобы сохранить жизнь Алассарэ. Ниэллин и Лальмион не могли везти его бережно, как прежде. При первом же нашем отчаянном броске он потерял сознание. Целители даже не пытались привести его в чувство. Да, так лучше, на время он избавлен от мучений… Лишь бы бесчувствие не перешло в смертное оцепенение! Понять это на ходу было невозможно. Мы укутали Алассарэ на совесть, и лицо его скрывалось в тени, в глубине мехового кокона. Заметно лишь было, как голова бессильно мотается при каждом толчке. Ниэллин часто с беспокойством оглядывался на него и пытался смягчить дерганое движение саней. У него получалось плохо, тем хуже, что Лальмион почти не помогал ему. Целитель так и не восстановил силы после вчерашнего перенапряжения. Торопливая ходьба по бугристому льду быстро вымотала его. Он начал спотыкаться и, случалось, не столько толкал волокушу, сколько тяжело наваливался на нее, чтобы не упасть. Тогда Ниэллину приходилось тянуть с удвоенной силой, ведь Алассарэ, закутанный в толстую медвежью шкуру, весил немногим меньше обычного груза. Хотелось помочь им, но как? Никто из нас не мог оставить своего напарника, чтобы подменить ослабевшего Лальмиона: надеяться на него не приходилось, а ни мы с Арквенэн, ни Тиндал с Айканаро не утащили бы свои сани в одиночку. Ниэллин же кое-как справлялся — пока путь нам не преградила широкая, в несколько сотен шагов, полоса битого льда. Лед здесь раздробило совсем недавно, уже после того, как прошел наш народ: тропа, которую все еще ухитрялся находить Тиндал, терялась в мешанине вспаханных льдин. Подвижки продолжались, лед вокруг нас трещал, угрожая расколоться и вспучиться. Нам ничего не оставалась, как идти дальше, не дожидаясь, пока щели между льдинами расширятся и взломанный лед превратится в настоящее разводье. Здесь волокуши то и дело застревали между осколками льда или грозили провалиться в трещину. Невозможно было везти их вдвоем. Тогда мы стали перетаскивать их по очереди, наваливаясь всем скопом. Даже это было куда как нелегко! На каждом шагу кто-нибудь из нас спотыкался или проваливался ногой в яму, дергая свой край волокуши и больно оттягивая руки остальным. Иной раз, не удержавшись, мы валились друг на друга — и спешно вскакивали, чтобы не промокнуть в подступавшей снизу воде. Ноги и руки у меня дрожали от перенапряжения, но остановиться было нельзя. Иначе мы попросту погрузились бы в ледяную трясину. Мы продвигались короткими переходами между льдинами побольше и попрочнее, где можно было на время оставить сани. Перетащив одну волокушу, мы возвращались за следующей. Алассарэ старались нести на весу, как на носилках. Айканаро запретил Лальмиону таскать, и он налегке шел за раненым. Но даже так он то и дело оступался, падал, а один раз выше колен провалился в глубокую трещину. Бросив волокушу, Ниэллин едва успел поймать его. Сани тряхнуло, руки мне с силой дернуло, и я с трудом удержала свой угол. Алассарэ еле слышно застонал… По крайней мере он жив! Как только мы остановились, Лальмион упал на колени рядом с раненым, положил руку ему на лоб и сидел так все время, пока мы таскали поклажу. Наверное, Алассарэ совсем плох, раз снова нуждается во врачевании. Хоть бы оно не отняло остатки сил у Лальмиона! Беготня взад-вперед по вспаханному льду изнурила всех. Последнюю сотню шагов мы едва ли не ползли на коленях. Зато на той стороне трясины ледовое поле было ровнее, а грохот и толчки подвижок чуть притихли. Ноги у меня подгибались, и я бы рухнула прямо там, где стояла. Но Тиндал позволил нам лишь короткую передышку — мол, лед недостаточно надежен, чтобы рассиживаться. И мы упорно ковыляли вперед, со злым усердием дергая и толкая волокуши, на ходу немеющими руками растирая себе лицо, чтобы нос и щеки не отвалились от свирепого морозного ветра. Лальмион, шатаясь, брел передо мною. Он то и дело оступался, иногда падал на колени, и всякий раз было боязно, что он не встанет. Но он держался. Только через пару часов Тиндал объявил, что мы миновали опасные места, вышли на прочный лед и теперь можем остановиться на ночевку. Вовремя! Ветер к тому времени переменился, задул навстречу с такой силой, что забивал дыхание в глотку, и каждый вдох отдавался в груди режущей болью. Небо затянуло тучами, а вскоре полетели хлопья снега. Пока мы ставили шатер, вьюга разыгралась всерьез. За шатром быстро намело сугроб, а рядом с волокушами пришлось воткнуть копья, чтобы обозначить место на случай, если их совсем занесет. Хорошо еще, что снегопад не застиг нас на взломанном льду! Внутри шатра мы сразу же запалили лампу и, когда чуть потеплело, размотали меховой кокон Алассарэ. Он по-прежнему горел в жару, на прикрывавших раны тряпицах проступили пятна крови и гноя. Правда, едва Лальмион начал ощупывать его, он очнулся. Но лучше бы он оставался в бесчувствии! Застонав, он схватился за живот, перекатился на бок, и его несколько раз вырвало вонючей бурой слизью. Потом начались пустые рвотные спазмы, столь сильные, что Алассарэ едва мог дышать. Целители схватились за раненого вдвоем; Ниэллин крепко держал его, пока Лальмион, положив ладони ему на живот, пытался унять страшный приступ. Прошло не меньше получаса, прежде чем Алассарэ, весь взмокший от пота, затих. Но целители весь вечер не отходили от него — снова укутав, по ложке поили водой и непрерывно, меняя друг друга, врачевали руками, чтобы скорее смягчить причиненный тряской вред. У нас не хватило духу останавливать их: Алассарэ был так плох, что еле открывал глаза и вовсе не пытался шутить. Да и всем нам было не до шуток. После тяжелого перехода руки и ноги у меня отваливались, а от тревоги за Алассарэ не ладилось никакое дело. Я все роняла и чуть не опрокинула котелок с водой прямо на лампу. Тиндал отобрал его, сказав, что сам займется стряпней. А мы с Арквенэн вылезли наружу, забрав испачканные плащ и одеяло. Мы долго возились в снегу, прежде чем оттерли их начисто. Повезло еще, что липкая гадость не попала на медвежью шкуру. Айканаро, который не мог в бездействии смотреть на чужие мучения, то бродил вокруг шатра, подтягивая крепления, чтобы стены не провисали от снега, то принимался откапывать волокуши — освобождал место для нового сугроба. Тиндал внутри звякал посудой и досадливо ворчал. Похоже, умения кашевара давались ему нелегко! Все же к ночи мы закончили неотложные дела и почувствовали некоторое облегчение. Главное, Алассарэ не стало хуже: жар чуть ослабел, рвота не повторялась. Он немного приободрился и даже смог проглотить размоченный в лечебном отваре кусочек лембаса. Жаль, этот хлебец был последним. Найдись еще хотя бы один, можно было бы уговорить и целителей съесть по крошке. А так Ниэллин едва не испепелил меня взглядом, стоило лишь заикнуться об этом. Мясо в вареве Тиндала оказалось полусырым, но мы сжевали его, не различая вкуса, и тут же улеглись спать. Только Лальмион остался сторожить Алассарэ, а заодно присмотреть за горящей лампой. Ниэллин попытался было спорить, но уснул на полуслове. И я провалилась в сон, едва моя голова коснулась подстилки. Среди ночи я проснулась. Лампа еще горела, но огонек загораживала от меня спина Лальмиона. В шатре заметно потеплело. На провисших, покрытых изморозью полотнищах кое-где виднелись пятна сырости, мне на лицо упала капля. Однако не она разбудила меня — я поняла это, когда снова услышала сдавленный тихий стон. Алассарэ?.. Нет, он спокойно спит между Ниэллином и Арквенэн, да и остальные не шелохнутся. Тогда кто? Неслышно, чтобы никого не потревожить, я села и, дотянувшись, коснулась плеча Лальмиона. Вздрогнув, он обернулся, резко поджал под себя босые ступни, пытаясь спрятать их… Но было поздно. Я увидела, и от ужаса живот у меня скрутило, а в горле встал ком. Ноги Лальмиона были страшно обморожены. Покрытые багровыми пузырями стопы вздулись, как подушки, на правой кожа лопнула, и из язвы текла кровянистая жижа. Посиневшие, распухшие пальцы торчали жуткими обрубками. Вот почему он шёл так плохо! Как это случилось? Наверное, он промочил ноги на битом льду, а потом еще долго стоял на коленях рядом с Алассарэ. И никому не сказал! Он истощен, а значит, уязвимее прочих. И лечить сам себя он не сможет! — Лальмион… — с трудом выдавила я. — Дай помогу… Давай разбудим Ниэллина! — Не смей. Он произнес это шепотом, но так твердо, что я и впрямь не посмела растолкать Ниэллина. Растерянная и напуганная, я таращилась на него... а он был бесстрастен, будто это не его ноги превратились в сплошную мокнущую рану! — Я скажу Ниэллину сам, утром, — не повышая голоса, продолжал целитель. — Сейчас ему надо набраться сил. У него будет трудный день. Да! Лальмиону нельзя больше в ущерб себе врачевать Алассарэ. Значит, Ниэллин сам будет заниматься обоими больными. Чем это обернется для него? Таким же истощением и болезнью? Мысли мои заметались. Как мы пойдем дальше? Лальмион не сможет идти быстро. Он вообще не сможет идти! Нам придется тащить сразу двоих. Мы будем плестись так медленно, что никогда не догоним наш народ. Дойдем ли мы вообще до берега, хоть когда-нибудь?! Я глубоко вздохнула, пытаясь побороть давящий страх. Не о том я думаю! Сейчас надо как-то помочь Лальмиону. Ему наверняка очень больно, надо хотя бы облегчить боль! Осталась ли у нас мазь? Мазь осталась, и Лальмион не стал противиться моей заботе. Дрожащими руками я смазывала ему ноги, а на глаза мне набегали жгучие слезы. Все бесполезно! Пальцы омертвели, их придется отсечь, и еще неизвестно, осталась ли живая плоть в стопах. Как Лальмион переживет это? А Ниэллин? — Не горюй, девочка моя, — тихо прошептал целитель. — Все будет хорошо. Я помотала головой. Что теперь может быть хорошего? А Лальмион продолжал безмятежно, и исхудавшее лицо его словно осветилось изнутри: — Знаешь, как красивы леса моей родины? Березы в молодой листве, словно в кружеве. Дубы выше башен Тириона. Ивы смотрятся в воды реки, будто пышноволосые девы в зеркало. А светлячки на полянах — сошедшие с неба звезды… Ты увидишь это, обещаю! Он мне сказку рассказывает, как маленькой девочке, чтобы развлечь и успокоить! Но я уже не дитя, а его беду не заговоришь ласковыми словами! — Давай все-таки разбудим Ниэллина! — попросила я жалобно. Лальмион приложил палец к губам: — Тш-ш. Не надо, пусть поспит. Мне уже легче. Ложись и ты. Утро вечера мудренее. Он погладил меня по голове, и на меня навалилась неодолимая сонливость. Я едва доползала до своего места… и тут же оказалась в кружевной березовой роще на берегу медленной реки. Между берез высились могучие дубы, ивы омывали ветви в прозрачной воде, и каждое дерево было усыпано сонмами серебристо мерцающих звёзд. Утром меня разбудил шорох, хруст снега и летевшие на лицо холодные брызги: кто-то ходил снаружи, отряхивая шатер. Внутри было темно и тихо. Приподнявшись, я осмотрелась. Рядом со мной не хватало Тиндала, остальные еще спали. В темноте я кое-как разглядела Лальмиона, который неподвижно лежал с краю, с головой завернувшись в одеяло. Тут же я вспомнила все, что было ночью, и на душу мне легла ледяная глыба. Пусть он поспит подольше, хоть немного отсрочит свои мучения! И надо сказать о несчастье Ниэллину. Но как не хочется будить его ради такой вести! Пока я собиралась с духом, в шатер влез Тиндал, весь запорошенный снежной пылью, с котелками в руках. — Не спишь? — шепнул он. — Зря. Там метет — дальше носа не видать. Никуда мы сегодня не пойдем. Может, оно и к лучшему. И для Алассарэ, и для Лальмиона покой сейчас куда полезней движения. И, если мы останемся на месте, Ниэллину хватит сил хоть немного подлечить обоих больных! Не стоило прерывать их сон, пока не будут готовы еда и питье. Мы с Тиндалом тихонько возились на свободном клочке у входа — разожгли лампу, на треноге приладили набитый снегом и льдом котелок. Ползая на коленях с другим котелком в руке, Тиндал зацепился за чью-то сумку, пошатнулся, неловко оперся свободной рукой на плечо Лальмиона. Тут же отпрянул, обернулся извиниться… на мгновение застыл, вглядываясь… и сдернул одеяло. Лальмион исчез! На его месте лежал сверток из двух сумок и плаща, прикрытый меховой курткой так, что в темноте казалось, будто там кто-то есть. — Что за шутки! — от растерянности громко воскликнул Тиндал. — Куда он делся? Один ушел? Внутри у меня все оборвалось. Я прошептала, цепенея: — Он не мог. У него ноги обморожены. — Что?.. Ниэллин, вскинувшись, взглянул на место Лальмиона, а потом впился глазами в меня: — Тинвэ, что ты говоришь? Где отец?! — Не знаю! Он обморозил ноги… сильно. Я видела ночью, случайно. Он запретил тебя будить. Обещал сам сказать, утром! — Тинвэ!.. Никогда еще не слышала я в голосе Ниэллина такого отчаяния и упрека! На мгновение он застыл, сосредоточившись — звал Лальмиона по осанвэ? А потом, не сказав ни слова, натянул сапоги и ринулся наружу. — Куда ты? Стой! — крикнул Айканаро. — Проклятье!.. Тиндал, за ним! Оба они в мгновение ока выскочили следом за Ниэллином, едва не опрокинув треногу с котелком. В шатре остались мы с Арквенэн и так и не проснувшийся Алассарэ. — Не понимаю… Тинвэ, что случилось? Куда делся Лальмион? — дрожащим голосом спросила Арквенэн после долгого молчания. Я спрятала лицо в ладонях. Понимание обрушилось на меня, лишив сил, движения и речи. Лальмион ушел, чтобы умереть. Он истратил себя на врачевание Алассарэ. И, когда обморозился, не захотел быть обузой. Не захотел задерживать нас и истощать своими ранами силы Ниэллина. Поэтому он говорил со мной так странно. Он прощался! А я не догадалась. Он все продумал: уложил вместо себя тюки, укрыл курткой и одеялом, чтобы мы не хватились его до срока. А сам, полураздетый, ушел в мороз и метель. Долго ли он брел на больных ногах, прежде чем холод выпил из него последние силы? Неважно. Его уже не спасти. Он ушел не меньше часа назад. Мороз успел убить его. А метель погребла. И, если Ниэллин, Айканаро и Тиндал будут искать его слишком долго, они сами сгинут в снежной круговерти… — Тинвэ, не молчи! — взмолилась Арквенэн. — Скажи хоть что-нибудь! — Он умер, — пробормотала я в ладони. Арквенэн всхлипнула. Послышался шорох, будто кто-то ворочается, а потом Алассарэ спросил слабым, хриплым голосом: — Кто умер? Я живой… Что с вами такое? Где остальные-то? Я открыла лицо. Алассарэ, приподнявшись на локте, с недоумением смотрел на нас. Арквенэн было просияла, но тут же уголки губ у нее скорбно опустились: — Лальмион пропал. Тинвэ говорит, он ноги обморозил. Ерунда какая-то! Как он мог уйти?.. Ложись, ложись обратно, тебе же тяжело еще! — Обморозился и ушел?! Алассарэ попытался сесть, но тут же, задохнувшись, упал на шкуры. Лицо его свело судорогой, на глазах выступили слезы. — Тебе плохо? Где болит?! — переполошилась Арквенэн. Он помотал головой, потом пробормотал: — Замучил я его. Лучше бы меня медведь сожрал. — Вот еще! — Арквенэн всплеснула руками. — Кому от этого стало бы лучше? — Всем. — Ерунда какая! — она потрогала лоб Алассарэ. — Вроде и жара нет, а будто не в себе… Алассарэ не ответил. Выглядел он подавленным и мрачным, даром, что ему явно полегчало. Он корит себя в несчастье Лальмиона, а виновата-то я! Надо было не слушать целителя, а без жалости будить Ниэллина. Он помог бы отцу, удержал бы от отчаянного шага! Однако… что тогда сталось бы с ним самим? А что будет с ним — и с Тиндалом, и с Айканаро — теперь? Сколько они будут бродить среди вьюги в поисках пропавшего — пока сами не замерзнут? Нет, этого не случится! Это будет слишком ужасно! А может, я и Лальмиона похоронила слишком рано? Вдруг он каким-то чудом жив? Вдруг его удастся найти?! Эта надежда заставила нас с Арквенэн шевелиться: если Лальмиона найдут, мы должны быть готовы отогревать его. Мы сняли с огня похлебку и поставили ее так, чтобы не пролить. Вскипятили в другом котелке воды, подсушили над лампой отсыревшие одеяла и подсунули их Алассарэ под спину — так и ему удобнее, и одеяла не остынут. Хлопоты успокаивали, создавали видимость благополучия — мы все делаем правильно, значит, все будет хорошо... Боясь разрушить эту видимость, я не смела послать мысленный зов ни Тиндалу, ни Ниэллину. Ответят ли они? И каков будет их ответ? Прошло немало времени, но метель завывала пуще прежнего, а наши мужчины не возвращались. Уж не заплутали ли они? Надо подать им знак огнем! Вдвоем с Арквенэн мы с трудом натянули лук Тиндала, нашли сигнальную стрелу с наконечником, обмотанным просаленной тряпицей. Но, только я собралась вылезти наружу и поджечь стрелу, как Тиндал, Ниэллин и Айканаро явились. Втроем. У меня опустились руки. Значит, надежды на спасение Лальмиона больше нет. Они долго топтались у входа, отряхиваясь от снега. Потом в шатер ввалился Ниэллин и, слепо оглянувшись, ничком рухнул на свое место. Следом влезли Айканаро и Тиндал. Они сразу уселись возле лампы, протянув руки к самому огоньку. Все было ясно без слов. Но Арквенэн спросила: — Не нашли? Тиндал помотал головой. — Мы сами-то еле нашлись, — угрюмо сказал Айканаро. — Хорошо, Тиндал во льдах как рыба в воде. Дорогу пятками чует. А так… Следов нет, даже наши мигом замело. Ветер так завывает, что не перекричишь. Осанвэ... Только друг друга и слышали. Не дозовешься того, кто уже в Чертогах. Он немного посидел, молча хмурясь, затем потянулся к котелку с похлебкой, подвесил его над лампой подогреть. Чуть погодя Тиндал достал миски, махнул нам, приглашая к трапезе. Окликнул Ниэллина — тот лишь дернул плечом: «Отстаньте!» Покачав головой, Тиндал разлил похлебку. Арквенэн с миской в руках подсела к Алассарэ, чтобы предложить поесть и ему. А я не решилась даже заговорить с Ниэллином или мысленно позвать его. Чувство вины сжимало сердце, комом стояло в горле, сковывало и язык, и осанвэ. Почему, ну почему ночью я послушалась Лальмиона? Если бы я сразу сказала Ниэллину, все могло бы сложиться по-другому! Ели молча. Мне кусок не лез в перехваченное горло, и я вскоре отодвинула плошку. Когда похлебка в ней покрылась пленкой жира, Тиндал забрал ее. А Айканаро, внимательно взглянув мне в лицо, спросил, что же все-таки случилось ночью. Стараясь не расплакаться и не сбиться, я рассказала, как нечаянно увидела обмороженные ноги Лальмиона, как пыталась помочь, как он дважды запретил будить Ниэллина и обещал поутру признаться сам… Обещал, что все будет хорошо! Я умолчала лишь о том, как он говорил со мной о родных лесах — боялась, что не выдержу и разрыдаюсь. Хватит и того, что у Арквенэн слезы текут ручьем… Ниэллин не шевельнулся, но по его враз окаменевшей спине я чувствовала, какой болью отзывается в нем каждое слово. И к скорби моей вдруг примешалась горькая обида: за что Лальмион так обошелся с сыном? Отказал ему в праве помочь отцу, в последнем напутствии и прощании! Рассказ мой был краток. Когда я закончила, в шатре вновь повисла тишина. Айканаро задумчиво смотрел на чадящий огонек лампы. Потом, поправив фитиль, глубоко вздохнул и начал твердо: — Лальмион совершил подвиг. Он никогда не жалел себя ради других. Не жалел умений и сил, не пожалел и жизни. То, что он сделал, сделано ради нас. И ради тебя, Ниэллин, — чуть громче добавил он. — Я его об этом не просил, — не оборачиваясь, пробормотал Ниэллин сдавленным, глухим голосом. — Никто не просил. Он решил сам. Решил остаться здесь, чтобы мы дошли. Мы теперь не имеем права погибнуть. Хоть ползком, а обязаны до берега добраться. — Скажи это льдам. — Скажу. А сейчас говорю — плохая благодарность будет от нас Лальмиону, если мы позволим горю лишить нас надежды. Если отдадимся скорби на растерзание! Ниэллин судорожно вздохнул. Потом, после долгой паузы, произнес ровно: — Не бойся. Мой долг мне известен. Горе не помешает исполнить его. — Да я же не о том!.. — Айканаро, погоди, — вмешался вдруг Алассарэ. — Оставь его. Ты все правильно сказал. Просто… надо привыкнуть. Ниэллин натянул на голову одеяло. Мы молчали. Наше горе сторонилось слов. Всем нам, покинувшим своих родителей, Лальмион был как отец. Не только Ниэллин — все мы осиротели. И теперь в молчании пытались свыкнуться с тянущей пустотой в сердце. Никакие слова не могли ни выразить, ни заполнить ее. Сильнее собственной тоски меня мучила безмолвная, безвыходная скорбь Ниэллина. Мучила тем больше, что я не смела приблизиться к нему. Мне казалось, любое мое слово не смягчит, а лишь растравит его горе. Простит ли он когда-нибудь мою невольную вину? Вьюга не унималась. Выл ветер, по шатру сухо шуршал снег. Время тянулось медленно и уныло. Мы сидели неподвижно, словно нас, как Лальмиона, навеки сковал мороз. Не хотелось ни есть, ни спать, ни занять руки — таким бессмысленным казалось любое дело. Арквенэн первая переборола оцепенение — достала куртку, которую мы шили для Алассарэ, протянула часть шитья мне. Я с трудом разогнула пальцы, чтобы взять иглу, и поначалу ковыряла ею вяло и неохотно. Однако кропотливая, сосредоточенная работа постепенно увлекла меня и вклинилась между мною и черным горем, не заглушив, но отодвинув его. Алассарэ, который время от времени вздыхал и ворочался под своей шкурой, вдруг со стоном свернулся в клубок. Тогда Ниэллин сел, подвинулся ближе к раненому, откинул шкуру… Алассарэ попытался отстраниться — Ниэллин сказал тем же безжизненным, ровным голосом: — Не дури. Лучше бы сразу позвал, как плохо стало. — Отстань… — прокряхтел Алассарэ. — Само пройдет… Ниэллин молча повернул его на спину и привычным движением положил руки ему на живот, на едва поджившие багровые рубцы. Торопливо собрав грязную посуду, я вылезла наружу. Алассарэ нужно побыть без лишних глаз. И невыносимо видеть, как Ниэллин замыкается в своем горе, отгораживается им, будто стеной! Как разбить эту стену, не причиняя ему новой боли? Я не знала. Едва я начала тереть котелок снегом, сухим и сыпучим, как песок, из шатра выбралась Арквенэн, тоже с котелком в руках. Она принялась старательно набивать в него снег, но то и дело поглядывала на меня и вскоре заявила: — Тинвэ! Прекрати угрызаться. Ни в чем ты не виновата. — Я не угрызаюсь. — А то я не вижу, — фыркнула Арквенэн. — И остальные не лучше — глаза прячут, как после Альквалондэ. Будто своими руками Лальмиона жизни лишили! Она замолчала — наверное, ждала от меня возражений и спора. Но я не отвечала. Спорить было не о чем. Тогда Арквенэн с жаром заговорила снова: — А я вот что скажу — никто не виноват! Или, вернее, все виноваты, кто в этот поход пошел. Лальмион с нами наравне. Он ведь сам решал, где быть и что делать. С нами остаться сам решил. И ушел… тоже сам. Я его понимаю, — добавила она. — Не хотела бы я ног здесь лишиться. Лучше уж сразу умереть! В сердцах она так тряхнула котелком, что половина снега из него рассыпалась. Досадливо поморщившись, Арквенэн принялась заново набивать его. Я вздохнула. Подруге нельзя было отказать в здравомыслии. Но в ее словах было мало утешения даже для меня. Что уж говорить о Ниэллине… Когда мы, замерзшие и заснеженные, вернулись в шатер, Алассарэ мирно спал. Ниэллин снова ничком лежал на своем месте, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Не понять было, забылся он во сне или в горе. Тиндал перевязывал узлы на истертых ремнях постромок. А Айканаро причесывался. Вернее, морщась и шипя сквозь зубы, драл гребнем клочья волос. Золотистые волосы его вились сильнее, чем у Артанис, и дома, в Тирионе, лежали по плечам красивой пышной гривой. Здесь же непослушные кудри превратились в обузу, как раньше наши косы: все время норовили растрепаться и запутаться. Видно, Айканаро не брался за них уже несколько кругов, и локоны свалялись под капюшоном в неопрятные колтуны. Гребень увязал в них намертво. Вызволяя его, Айканаро всякий раз расставался с целой прядью. Смотреть на это не было никаких сил. Я отобрала у него гребень и, зажав в кулаке пучок волос, принялась постепенно расчесывать их, начиная с концов. Прядь за прядью я распутывала безобразные колтуны, а расчесав все, заплела волосы в короткую тугую косицу и крепко связала кожаным шнурком. — Благодарю, Тинвиэль, — с чувством сказал Айканаро. — Ты меня просто спасла. Без тебя пропала бы моя голова! Он приобнял меня и по-братски чмокнул в щеку. Послышался сдавленный вздох, я обернулась — и поймала взгляд Ниэллина! Тот с диким изумлением таращился на нас. А потом, разом помрачнев, вскочил и ринулся вон из шатра. — Что это с ним? — удивился Тиндал. Арквенэн хмыкнула: — Ну спасибо, Айканаро. Обоим удружил. — Ты о чем? — озадаченно спросил Айканаро. Тут же на лице его проступило понимание, и он пробормотал: — Может, оно и неплохо. Пусть лучше злится, чем бревном лежит. А я ничего не понимала, кроме одного: надо вернуть Ниэллина! Он не в себе от горя, мало ли что ему в голову взбредет?! И я торопливо выбралась наружу. По счастью, Ниэллин убежал недалеко. Он на коленях стоял в сугробе рядом с волокушами, ухватившись за полузасыпанное копье, понуро свесив непокрытую голову. Снег белел в его темных, растрепавшихся от ветра волосах. — Ниэллин! Что ты делаешь? Ты замерзнешь! — Уйди, — буркнул он, не оборачиваясь. — Иди обратно. К Айканаро. Тут только я поняла, в чем дело. Он ревнует! И к кому? К Айканаро, который мне как брат. Нашел время и повод! От жгучей обиды у меня чуть не брызнули слезы. — И уйду! — выпалила я. — Раз я не нужна тебе, так и скажи! Ниэллин вздрогнул, но только ниже опустил голову. А я сразу пожалела о своих словах. Его нельзя оставить одного, что бы он ни выдумал в своем умопомрачении! Подойдя, я отряхнула ему волосы, покрыла голову капюшоном и попросила: — Вставай. Пойдем в тепло. Нельзя так сидеть. Он выпустил копье, но не встал, а, обхватив меня руками, прижал к себе и, как ребенок, уткнулся лицом в мою куртку. — Тинвэ… — голос его звучал приглушенно и невнятно. — Ты правда меня любишь? — А ты сомневаешься? Не выпуская меня, он помотал головой, но вслух пробормотал: — Вдруг ты ошиблась… не поняла… так я тебя не держу. Впору было снова обидеться! — Глупости! В чем я могла ошибиться? — Во мне, — пояснил Ниэллин глухо. — Ты плохо меня знаешь. На это и сказать было нечего. Мы были знакомы с отрочества. Еще в прежней жизни не раз делили и забавы, и серьезный труд, ссорились и мирились. Вместе преодолели бесчисленные тяготы похода. Обменялись помолвочными дарами… Чего я не знаю о Ниэллине? А он заговорил так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы расслышать: — Я сам себя не знал. Не знал, что во мне столько… злости. Вот сейчас, с Айканаро… Понимаю, что дурь. А унять не получается. Он еще крепче притиснул меня к себе, словно боялся, что я вырвусь и убегу, и продолжал еле слышно: — Алассарэ детей спас. Мне б его песней славить. А я как подумаю — если б не рана его… отец… жив был бы. Будто он нарочно. И отец… Зачем так? Я вроде умом понимаю, для кого… благодарить должен, прощения просить. Вина-то моя кругом… а сердцем его простить не могу! Голос Ниэллина прервался. Глубоко вздохнув несколько раз, он выдавил: — Тинвэ… Во мне тьма. Как ты будешь со мной… с таким? Бедный! Вот что терзает его — разбуженные горем черные, недобрые мысли. Но зря он думает, что такой один! Разве я лучше? Мне-то надо куда меньше, чтобы обидеться и разозлиться. Даже с Ниэллином — сколько раз я бросалась едкими словами? А сколько раз по пустякам ругалась с Тиндалом или с Арквенэн! Если же вспомнить Альквалондэ… или день Проклятия… В Ниэллине ничуть не больше тьмы, чем в любом из нас. Просто тьма набирает силу, когда дух наш слабеет, будь то от страха, смятения или горя. Открыв осанвэ, я позвала Ниэллина. Он ответил не сразу, словно боялся до конца раскрыться передо мною. Боялся во всей полноте разделить со мной свое горе… и свою тьму. Я позвала еще — и на меня ринулось штормовое море, бурное, темное, горькое, как непролитые слезы. Но во мне не было страха. Я знала: суть моря не в ярости бури. Как бы ни бушевал ураган, какую бы муть ни поднимал с прибрежных мелей, воды глубин чисты. Не страшно окунуться в них. Да и чего страшиться реке, чье течение стремится к морю, чья судьба изначально — воедино слиться с ним? И я позволила стихии, прежде чужой, но не чуждой, подхватить себя, увлечь, поглотить… И когда это случилось, — когда воды реки и моря смешались и слились, — буря улеглась, буйство волн успокоилось... Наши души затопила печаль — бездонная, но прозрачная и тихая, как уснувшее под ясными звездами горное озеро. Очнулась я от окрика Арквенэн: — Совсем ума лишились! Сколько можно столбами торчать? Ко льду примерзнете, глупые! И правда, мы с Ниэллином так и стояли: он на коленях, прильнув ко мне, я — обхватив его руками за плечи, — и вокруг нас уже намело сугроб. Мне совсем не было холодно, но Ниэллин-то сидел прямо в снегу! Испугавшись, я потормошила его: — Ниэллин, очнись, вставай скорее! Ты же так обморозишься! Он покачал головой: — Нет. Не сейчас. С тобою мне тепло, — и вместо того, чтобы подняться, вскинул на меня взгляд: — Тинвэ, скажи… ты не оставишь меня? Праздный вопрос! Разве река может обернуть воды вспять и удалиться от моря? Но Ниэллину было нужно мое слово, и я пообещала твердо: — Никогда! А ты — ты всегда будешь со мною? — Да. Пока жив. Не совсем то, что я хотела бы услышать! Но… разве может Ниэллин — или любой из нас — обещать большее после всех несчастий? — Мне не нравится твое «пока», — сказала я честно. — Вставай, хватит сидеть в сугробе. Береги себя, ладно? Не хочу искать тебя в Чертогах Мандоса. — Не вздумай! Ниэллин испуганно вскочил на ноги и снова обнял меня. — И ты не делай глупостей, — пробубнила я в заснеженный мех его куртки. — Пока жива, я их тебе не спущу. Мы еще долго стояли под снегопадом, грея друг друга своим теплом. Арквенэн надоело ждать, и она спряталась в шатре. А мы с Ниэллином все не могли разомкнуть объятий — как когда-то давным-давно, в час Затмения. Но сейчас мы были стократ нужнее друг другу. Тогда мы впервые столкнулись с пугающей Тьмою вовне — и внутри нас. Однако тогда мы были дома. Рядом были матушка и отец, друзья и родичи, был весь наш народ, и мы не лишились еще теплой опеки Владык. Было кому успокоить и утешить нас, наставить и защитить… Здесь же мы оказались затеряны среди бескрайних льдов, среди холода и мрака — отвергнутые Владыками, разобщенные с народом, осиротевшие после гибели Лальмиона. У нас не было иного оберега от Тьмы, кроме любви, иной надежды, кроме верности. И нам негде было искать опоры крепче и защиты прочнее, кроме как друг в друге. Что еще готовят нам льды, чтобы испытать нашу любовь и надежду, нашу верность и крепость наших сил? Ниэллин склонился ко мне; его дыхание согрело мне лицо. — Не бойся, Тинвэ, — шепнул он. — Мы не поддадимся Тьме. Все будет хорошо.