Лёд

Очнулась я от страшного, болезненного, бьющего тело озноба. Он поднимался из заледеневшего нутра, даром, что спину будто обжигал огонь. Жесткие, горячие путы охватывали меня, прижимая к источнику жара. Там, где кожу не жгло, ее касалось что-то мягкое и щекотное. Слышался грохот и скрежет льда, и даже сквозь озноб я чувствовала, как сотрясается мое ложе. Надо бежать! Спасаться! Я дернулась, пытаясь освободиться, распахнула глаза — беспросветная тьма… Ослепла! В ужасе я забилась, закричала — и не узнала свой голос в хриплом, прерывистом вое. Тут же меня коснулся настойчивый зов Ниэллина и его шепот: — Тинвэ, Тинвэ, очнись. Тихо. Потерпи немного, сейчас полегчает… «Где мы? Почему темно?!» Язык не повиновался, и ужас мой ринулся в осанвэ. В душе Ниэллина поверх тревоги вскипела радость, сразу умалившая мой страх. — Все хорошо, милая, — торопливо сказал он вслух. — Не бойся! Мы в норе. А лампу я не зажигал. Дыхание его жаром обдавало затылок, и я осознала наконец, что путы — это его руки и ноги, что он крепко обнимает меня со спины, прижимая к себе, и что мы с ним лежим внутри медвежьей шкуры, нагие, точно младенцы в утробе матери. Так вот как он отогрел меня! Собою! Жар, который мало-помалу одолевает застрявший во мне холод — это жар его тела! Вновь загрохотало, затрещало. Лед под нами вздрогнул и накренился… — Н-Ниэл-лин… н-надо уходить… — Нет, Тинвэ. Нет. Мы не можем. Не раньше, чем ты согреешься. Не бойся, наша льдина крепкая. Откуда ему знать? Он ведь не чувствует лед, как Тиндал! Что, если льдина расколется прямо под нами?! «Тогда явимся в Мандос вместе. Не придется искать друг друга», — услышала я мысль Ниэллина. Так себе утешение! Но он был прав: уйти мы не могли. Едва я упрямо выдралась из его объятий, меня снова охватила дрожь. Не удалось даже выползти из-под шкуры, что уж говорить о бегстве… Мы погибнем оба. И Ниэллин — из-за меня! От бессилия, холода и страха я разрыдалась. Тогда Ниэллин снова обнял меня, осторожно и легко, в темноте нашел и сжал мою руку. Его близость уняла дрожь, смягчила страх, прочь изгнала холод. Умом я понимала, что против ледяной стихии он бессилен, — но его объятия казались защитой от всех бед мира. Грохот льдов отодвинулся, жуткий мрак вокруг превратился в уютную темноту… На смену слезам пришла усталость. Она окутала меня, точно густой, плотный мех, и я сама не заметила, как уснула. Проснувшись, я уже не мерзла, хоть и оказалась под шкурой одна. Было по-прежнему темно, но лед успокоился, больше не вздрагивал и не трещал. Неподалеку хрустел снег под чьими-то шагами, слышался шорох и хлопки от ударов по мягкому. Едва я позвала Ниэллина, он откликнулся: — Сейчас, только лампу зажгу! Вскоре у изголовья зашуршало, лицо обдал морозный воздух, и на мгновение меня ослепил яркий огонек. Пока я моргала, радуясь, что глаза целы, Ниэллин осторожно заполз в укрытие. Теперь видно стало, что убежищем нам служит перевернутая волокуша, одним боком опертая на ледяные глыбы. Щели между глыбами были заткнуты сумками, отверстие входа прикрыто одеялом. В тесной, низкой норе для нас едва хватало места. Пристроившись рядом, Ниэллин отвел волосы с моего лица, пристально взглянул в глаза, губами коснулся лба.  — Не холодно? Я помотала головой. Его близость грела в стужу лучше всякого костра! Ниэллин улыбнулся, но за улыбкой его пряталась невеселая озабоченность. — Придется тебе полежать. Я еще твою одежду не высушил. Вернее, лед из нее не выбил, — сказал он, оправдываясь. — Вот, держи пока. Он подал мне теплую шерстяную рубаху: — Отец ее сберег… на всякий случай. Теперь пригодится. Ну да. Свои запасные рубахи Ниэллин давно извел на повязки и фитили для ламп. Мои вещи остались на той стороне, на нашей с Арквенэн волокуше. Теперь и мне, наряду с Алассарэ, досталось наследство Лальмиона. Он и в Чертогах продолжает заботиться о нас… Выпростав из-под шкуры руку, я взяла рубаху. От резкого холода кожа сразу покрылась мурашками, а при мысли, что придется вылезти, натянуть на себя заледеневшие штаны и обе куртки, меня вновь пробрал озноб. Нет, мне вовсе не хотелось выбираться из теплой меховой полости. Хотелось, чтобы Ниэллин снова лег рядом раздетый, обнял бы меня, прижал к себе, поцеловал бы и… Щеки мои вспыхнули. Я хочу лечь с ним как с мужем. Но… не в обычае мужчине и женщине возлежать друг с другом, не принеся супружеского обета! А до обета ли Ниэллину, когда в нем не остыла скорбь по отцу? Да и какие клятвы мы можем принести здесь — среди холода и мрака, на краю гибели, без благословления родичей и Владык? И… Ниэллин-то не говорил, что хочет этого! Он будто прочел мои мысли — покраснел, отвел глаза, пробормотал смущенно: — Прости, Тинвэ, что я… лег с тобою так… не спросясь. Но что было делать? Я не мог согреть тебя иначе… Конечно! Он — целитель. Он лег со мной для того, чтобы спасти от холода и смерти, а не потому, что этого хотел. Меня кольнула внезапная обида, но я подавила ее — она неуместна. Ниэллин спас мне жизнь, и он волен в своих желаниях. У меня нет права ни навязываться ему, ни обижаться! Спохватившись, я торопливо сказала: — Ничего. Я не сержусь. Спасибо. Он вскинул недоуменный взгляд, пошевелил губами… Незачем ему и дальше оправдываться передо мною! И я опередила его:  — Что теперь будем делать? — Будем отсюда выбираться, — подавив вздох, ответил Ниэллин. Он рассказал, что, пока мы спали, трещина превратилась в широкое разводье. Западный край вместе с нами потихоньку сносит на юг… или это восточный, весь изломанный, ползет на север. Наших не видно: им пришлось уйти от разводья в глубь ледовых полей. Но Айканаро дозвался Ниэллина, чтобы сообщить их единодушное решение: без нас они дальше не пойдут. — Зря, наверное, — устало потерев лицо, добавил Ниэллин. — Лед нас в разные стороны тащит. Боюсь, напрасно время потеряем, гоняясь друг за другом. Может, лучше сразу на восток идти… Ладно, там видно будет… В любом случае, с надеждой на встречу с друзьями или без нее, нам надо было перебраться на ту сторону разводья. Ждать, пока намерзнет молодой лед, не стоило: неизвестно, сколько времени продлится ожидание, не сломают ли хрупкую наледь новые подвижки, не раздавит ли нас, в конце концов. Немыслимо бездействовать, всецело доверившись милости коварных льдов! И мы решили искать переправу. Ниэллин тут же принялся за сборы: оставив лампу, выполз из укрытия и, судя по звукам, вновь принялся выколачивать мою мерзлую одежду. А я, поглубже зарывшись в шкуру, послала зов Тиндалу. Он ответил быстро, словно прислушивался и ждал. Осанвэ его было отдаленным, но ясным, и радость в нем не заглушала беспокойства: «Сестричка! Живая! Как вы там?» «Хорошо, — я не стала вдаваться в подробности. — Посоветуй, куда нам идти?» Беспокойство Тиндала усилилось, и он ответил не сразу: «Разводье длинное, к северу шире. Вашу сторону толком не слышу, вода мешает…. Вас несет на юг? Туда идите, там должно сузиться. Может, мост где найдете. Только осторожно! Мы тоже на юг вдоль разводья пробиваться будем. Встретимся обязательно!» Уловив мое недоверие, Тиндал объяснил, что, если я буду отвечать всякий раз, как он меня позовет, то по четкости осанвэ станет понятно, насколько мы приблизились друг к другу. И, когда мы окажемся достаточно близко, он укажет путь зажженными стрелами. Сомнительная задумка — с помощью осанвэ искать друг друга среди искореженных ледовых полей. И неизвестно еще, какие преграды взгромоздили между нами льды! Найти здесь кого-то можно только чудом… Но вдруг оно случится? Вспыхнувшая во мне надежда побеждала доводы разума. Если повезет, мы встретимся в ближайший круг-другой. Надо собираться и выходить скорее! Я торопливо надела рубаху Лальмиона, мягкую и теплую, позвала Ниэллина. Он, однако, еще некоторое время топтался снаружи: все выбивал мои вещи. Потом закинул их под волокушу, следом осторожно просунул лютню и заполз сам. Услышав пересказ моего разговора с Тиндалом. Ниэллин обрадовался, но как-то вяло: — Да, может получиться. Только… Это все равно что в жмурки в лабиринте играть. Да еще никогда не знаешь, куда лед утащит. Вдруг разминемся? Надо быть готовыми, если что, идти самим. Правильные слова. Но досадные. Жаль, что Ниэллин не разделил мое воодушевление! С другой стороны, мы так и так остались вдвоем и пойдем сами, по крайней мере, до встречи с нашими. Хуже уже не будет! Ниэллин думал иначе: озабоченное, хмурое выражение так и не сошло с его лица. Кое-как пристроившись полулежа, он по очереди согрел над лампой руки. Потом взял лютню, тронул струны — те откликнулись грустным созвучием. Вот бы спел! Тогда и у него, и у меня на душе посветлеет! Но он, дождавшись, пока звон смолкнет, принялся раскручивать колки и по очереди снимать струны. — Что ты делаешь?! Он ответил лишь после того, как бережно свернул каждую струну и убрал в свою сумку. — Кончилась растопка. Совсем. Без огня нам долго не продержаться. Не успела я сообразить, о чем речь, как Ниэллин с онемевшей лютней выбрался наружу. Вскоре раздался треск. Я натянула заледеневшую одежду так быстро, что почти не почувствовала холода, и на четвереньках вылезла из-под волокуши. Стоя на коленях, Ниэллин с каменно-спокойным лицом расщеплял лютню, раз за разом вонзая в нее нож. Это было неправильно до жути. Он не должен ломать свою лютню! Не он! Он этого не заслужил! Душа моя трескалась с каждым ударом ножа, и надежда с воодушевлением, словно кровь, вытекала через трещины. Сдержать всхлип не удалось. Ниэллин вздрогнул, поднял голову… и, выронив нож, кинулся ко мне. Помог встать, обнял: — Тинвэ, ну что ты? Не плачь! Это — всего лишь лютня. Выберемся, до берега дойдем — я новую смастерю. Что ж поделаешь, сейчас огонь нужнее песен. Он опять прав. А я виновата! Если бы не моя неуклюжесть, мы не остались бы одни, вместе нашли бы для растопки что-нибудь другое! — Не плачь, Тинвэ, — ласково повторил Ниэллин. — Моя лютня не стоит твоих слез. Он легко поцеловал мне глаза и, выпустив, вернулся к своему ужасному занятию: отодрал с ребер пластины лакированного дерева, расщепил на тонкие лучинки, настрогал стружку с грифа, сложил все в мешочек для растопки. Останки — маленькие обрезки дерева — убрал в сумку. Потом поднял голову и, силясь улыбнуться, снова пообещал: — Сделаю новую лучше старой. Давай поедим, да и выходить пора. Если он держится, мне тем более не годится раскисать! И я, сморгнув слезы, кивнула. Котелка для готовки у нас не было, поэтому мы натопили воды прямо в кружках и поели строганины. Потом разобрали укрытие — перевернули волокушу днищем вниз, увязали пожитки: медвежью шкуру и одеяла, три сумки, бесполезные здесь мечи, мешок с едой… Ниэллин молчал и не открывал осанвэ — наверное, не хотел делиться своими печалями. Будто мне и так не видно, что ему плохо! Я было подступила к нему с утешениями, но он ответил, мягко и непроницаемо: «Не тревожься, Тинвэ. Это только лютня. Со мной все в порядке». Как лезть к нему в душу, если он не желает этого? Когда мы заканчивали со сборами, с юга донесся отдаленный протяжный грохот и сотрясение. Ох, только бы лед у нас на пути не разломался окончательно! Мы выждали немного, но грохот не повторялся, и льдины стояли неподвижно. Ободренные этим видимым спокойствием, мы побрели на юг. Увы, бодрости мне хватило ненадолго — настолько медленно и трудно мы вдвоем пробирались по изломанному льду. Все время идти вдоль воды было невозможно: на пути то и дело попадались трещины и нагромождения обломков. Чтобы обойти их, мы заворачивали правее, углубляясь в ледовый лабиринт. Но боязно было далеко отойти от разводья, потерять его из виду и пропустить переправу. Миновав очередное препятствие, мы возвращались к воде — для того только, чтобы через сотню-другую шагов снова упереться в крутую гряду или оказаться на краю расселины. Ниэллину не доставало чутья Тиндала. В путанице преград он подолгу раздумывал, выбирая дорогу, и все равно часто ошибался и заводил нас в тупик. Приходилось возвращаться по своим следам и пробовать другой путь. Ничто так не раздражало и не выматывало, как бесплодные перетаскивания волокуши взад-вперед! От них я устала куда быстрее, чем от обычной ходьбы. Заметив, что я еле плетусь, Ниэллин предложил разведывать дорогу налегке, чтобы мне лишний раз не надрываться с волокушей. Я согласилась. Но как же страшно и тоскливо оставаться одной! Дрожа, я топталась возле саней под завывания и стоны ветра. И, чем дольше ждала Ниэллина, тем глубже погружалась в уныние. Что, если он потеряется, не вернется ко мне? У него нет ни одеяла, ни огня, ни еды. Один, он погибнет неминуемо! Мы и вдвоем не выберемся отсюда. Будем блуждать в непролазном лабиринте, пока не рухнем в трещину или нас не раздавят взбесившиеся льдины. Хуже того! Тиндал и наши друзья тоже рискуют погибнуть, если не бросят нас, а будут упрямо разыскивать в этих буераках… Угораздило же нас с Ниэллином застрять! Вольно ему было задержаться из-за лекарской сумки! Вольно было мне упасть в воду! Зря он меня вытащил. Лучше бы дал утонуть. Я бы уже отмучилась, а он не расстался бы с друзьями. Тиндал быстро вывел бы всех на прочный лед, а там и народ догнали бы… Теперь мы все пропадем из-за промедления Ниэллина и моей неловкости! Я знала, что мысли эти дурные: ничего не исправят, ничем не помогут и лишь убивают во мне остатки надежды. Но избавиться от них не могла. Не прибавило радости и дотянувшееся до меня осанвэ Тиндала. Брат огорченно сообщал, что лед на редкость плох и они ползут еле-еле. Судя по тому, что я слышала его хуже прежнего, расстояние между нами увеличилось. Так я и знала! Их усилия тщетны. Льды не позволят нам встретиться, так и будут растаскивать друг от друга! Ниэллину я ничего не сказала: не хотелось лишать надежды и его. Он и без того сбился с ног, бегая туда-сюда в поисках пути, да еще меня старался подбодрить — возвращаясь, с улыбкой заглядывал мне в лицо, ласково брал за руку, говорил: «Пойдем, Тинвэ. Проход есть. Через пару сотен шагов будет проще». Предсказания его ни разу не сбылись. Но все же от его слов и улыбки мне становилось легче, и я находила силы брести, кое-как подталкивая волокушу. Вдобавок меня чем дальше, тем злее терзала стужа. Как ни бил Ниэллин мою одежду, весь лед из нее выбить не удалось, и она держала тепло хуже обычного. Во время остановок промозглый холод пробирал до костей, при ходьбе я не успевала как следует согреться — и к вечеру совсем окоченела. Когда Ниэллин решил встать на ночлег и начал разгружать волокушу, я столбом застыла на месте: от холода и уныния мною овладела тупая, оцепенелая лень. Ниэллин пытался растормошить меня, заставить двигаться — без толку: я не хотела и пальцем шевельнуть и на его уговоры лишь вяло огрызалась. Тогда он, ругаясь сквозь зубы, стащил с себя меховую куртку и натянул ее на меня прямо поверх всей одежды, прихватил поясом. Сам же, полураздетый, вновь принялся возиться с санями. Тут я опомнилась. Что он делает? Наверное, он разгорячен своей беготней. Но мороз и ветер не принесут ему пользы! — Ниэллин, не мерзни. Возьми свою куртку, мне уже тепло! Он отмахнулся. Что ж, не слушает — я сама позабочусь о нем. Но выпутаться из его куртки, тяжелой и тесной, оказалось нелегко. Когда я, вспотевшая от борьбы, стащила ее, Ниэллин уже дрожал. Я уговорила его надеть куртку. Как и накануне, мы боком взгромоздили пустую волокушу на ледяные глыбы, постелили внутрь медвежью шкуру, заткнули щели сумками. Ниэллин достал новую растопку. Сухая, пропитанная лаком стружка занялась от одной искры. Мы запалили лампу, натопили в кружках воды, настрогали мерзлого мяса… Все было как обычно — и по-другому. Казалось, оставшись вдвоем, мы должны были чувствовать особую близость. Однако между нами будто пролегло отчуждение. Одолев краткую вспышку раздражения, Ниэллин вновь стал терпелив и мягок. Но так и не открыл осанвэ. От этого чудилось, что в душе он обижен или сердит, и во мне против воли шевелилась ответная обида. Он, наверное, жалеет, что связался со мною, что из-за меня ему пришлось расстаться с товарищами, разбить лютню. Но, конечно, молчит об этом. Напрасно! Я все равно догадалась и согласна: ему есть о чем жалеть — навесил на себя такую обузу! Спохватившись, в ужасе от собственных недобрых мыслей, я прогнала их прочь. Как можно думать такое о Ниэллине? Он любит меня и не жалеет о моем спасении! Вот бы, открыв осанвэ, прикоснуться к его душе, почувствовать его любовь! Тогда мои уныние и усталость развеются без следа. Но… прежде они навалятся на Ниэллина, да и нелепые подозрения скрыть не удастся. Он точно обидится и будет прав! Мы улеглись на медвежью шкуру, не раздеваясь, укрылись одеялами. Ниэллин загасил светильник и, придвинувшись, обнял меня поверх всех покровов. Не таких объятий мне хотелось! Но сегодня ему незачем ложиться со мной иначе, я ведь не умираю от холода… Сон одолел меня, избавив от колкой досады. В эту ночь мне было тепло, я хорошо выспалась и проснулась в добром настроении. Оно еще улучшилось, когда я дозвалась Тиндала: его осанвэ стало яснее, а значит, друзьям удалось хоть немного нагнать нас, несмотря на движение льда. И впрямь есть надежда на встречу! Однако Ниэллин все еще был не в духе: хмурился, молчал и еле выдавил из себя улыбку в ответ на хорошую весть. Должно быть, мои вчерашние обиды задели его, хоть я скрывала их как могла. И это в придачу к трудному пути и к разбитой лютне! Быть может, если я сегодня не буду вредничать, он приободрится? Без проволочек мы собрались и вышли в путь. За ночь небо затянуло облаками, звезды скрылись. Опасаясь заблудиться без путеводных знаков, мы старались не отходить от разводья. В темноте пробираться по буеракам приходилось едва ли не на ощупь, и мы двигались вперед со скоростью улитки. Все же скоро разводье заметно сузилось. Не успели мы обрадоваться, как попали в совсем уж невообразимые нагромождения вывороченных льдин. С пол-лиги мы не столько перебирались через гряды, сколько лезли по ним — с одной скользкой глыбы на другую. Силы наши почти иссякли, когда, одолев очередной гребень, мы увидели, что разводье закончилось и далеко на восток от нас простирается сплошной лед. Должно быть, в этом месте ледовые поля сомкнулись, смяв и вздыбив края. Теперь нам надо было вернуться к разводью и идти на север по восточной его стороне, навстречу друзьям в надежде рано или поздно найти их. Здесь бугры и трещины попадались реже, и поначалу мы шли довольно быстро. Но вскоре я заметила, что с Ниэллином неладно: время от времени он спотыкался, замедлял шаг, и ему требовалось отдышаться всякий раз, как мы перетаскивали волокушу через какое-нибудь препятствие. Это не похоже на простую обиду! Что с ним? — Ничего, — буркнул он, когда я решилась спросить. — От вчерашней беготни устал. Ерунда, — и добавил мягче: — Не бери в голову. Пока лед позволяет, надо идти. Чтобы наших встретить поскорее. Не могла я не брать в голову! Я видела, как тяжело он волочит ноги, как зябко ежится, отворачиваясь от ветра. Да он совсем замерз! Вдруг обморозился, как Лальмион? Высмотрев подходящее укрытие — глубокую нишу под опиравшимися друг на друга льдинами — я заявила, что сил у меня больше нет и дальше не ступлю ни шагу. Ниэллин не спорил. С моей помощью он разгрузил волокушу, прикрыл ею лаз. Получился низкий грот, который был просторнее норы под санями. Когда мы заползли туда, расстелили шкуру и разожгли лампу, я первым делом заставила Ниэллина разуться… и вздохнула с облегчением, увидев, что ноги его целы. Однако он совсем измотался: вытянулся на шкуре и уснул, не дождавшись, пока я согрею воды и сделаю ужин. В одиночестве пожевав строганину и напившись тепловатой воды, я загасила лампу и тоже улеглась. Спала я недолго. Меня разбудили отрывистые, саднящие звуки кашля. Ниэллин! Подскочив в кромешной темноте, я нашарила его рядом. Он лежал на боку, обхватив себя руками. Его била крупная дрожь, и он кашлял не переставая. Прошла вечность, пока мне удалось на ощупь найти огниво и растопку, высечь искру, раздуть лучинку и зажечь лампу. Ниэллин все кашлял. Я потрясла его за плечо, перевернула на спину — он едва приоткрыл глаза. — Ниэллин, что с тобой?! Он не ответил. Руки его заледенели, лоб пылал, между приступами кашля он дышал часто и тяжело, будто долго бежал по неровному льду, и при каждом вдохе в груди у него хрипело. Сомнений нет, это грудная хворь. Надо же ей накинуться сейчас, когда мы одни, когда на лиги и лиги вокруг нет никого, способного к врачеванию! Почему он так разболелся?! Едва вопрос пришел мне на ум, как я уже знала ответ. Кого угодно изнурят бесконечные лишения и непомерные усилия, ранение друга, смерть отца… А тут еще гибель лютни и мои капризы! Если бы я вчера не поддалась унынию, если бы заставила себя двигаться и согрелась сама, то Ниэллину не пришлось бы раздеваться и мерзнуть на ветру. В его болезни — моя вина, и не малая! Но сокрушаться некогда, надо помочь ему! Я снова попыталась привести его в чувство: — Ниэллин, очнись! Что мне делать? Где лекарство? — Душно… позови… отца… Я похолодела. У него помутился рассудок, он не помнит даже, что Лальмион погиб! А вдруг я не справлюсь и он… тоже … Нет! От грудной хвори не каждый умирает. Ниэллин выживет, если я буду лечить его, а не бесполезно заламывать руки! Чтобы облегчить дыхание, я распахнула на нем меховую одежду, распустила шнуровки куртки и рубахи, растерла грудь жиром из светильника. Потом, порывшись в сумке Лальмиона, нашла мешочек с ивовой корой. Будет ли от нее толк? Я не знала. Но других-то лекарств нет. Ножом я сколола кусок льда со стены, раздробила в кружке, а потом бесконечно долго держала ее над самым огоньком лампы, дожидаясь, пока лед растает, а вода закипит. В кипятке заварила кору и этим отваром напоила Ниэллина. Сперва ему полегчало: он прекратил кашлять и крепко заснул. Теперь стал слышен вой ветра и шуршание снаружи, и я заметила, как в щели под волокушей набивается снег. Опять метет… Уже давно меня звал Тиндал, но, занятая больным, я не могла ответить ему. Теперь ответила и сразу ощутила его расстройство и досаду. Он сердился на меня — почему молчу, — но куда больше сокрушался из-за вьюги, застигшей их в непролазных буераках. Дальше идти невозможно, надо ждать, пока хоть немного просветлеет. Тиндал и нас просил переждать непогоду на месте, «а то потеряетесь, убредете куда-нибудь, не будем знать, где искать вас!». «Не беспокойся. Мы уже стоим, — ответила я. — Нам торопиться некуда» И закрылась. Не могла я признаться Тиндалу в болезни Ниэллина! Ведь ни он, ни Айканаро, ни Алассарэ с Арквенэн не в силах помочь ему. А они непременно ринутся к нам сквозь буран… и, чего доброго, сгинут сами. Этого я себе не прощу! Скажу позже, когда прекратится метель. Может, Ниэллину к тому времени станет лучше? К ужасу моему, вскоре у него вновь начался озноб и кашель, а сон превратился в беспокойное, не дающее отдыха забытье. Он метался так, что медвежья шкура сбивалась. Я расправляла шкуру, придерживала и приподнимала его, чтобы напоить. Он послушно глотал отвар, широко раскрывал блестящие глаза, но, не узнавая, смотрел сквозь меня, на что-то нездешнее, далекое от тесного убежища среди льдов. Не Чертоги ли Мандоса видел он? Я звала его вслух — он не слышал. Пыталась дозваться его по осанвэ, коснуться его души, облегчить муку — он был наглухо закрыт. Будто, привыкнув бороться с чужими страданиями, даже в беспамятстве не допускал меня до своих. От бесплодных усилий отчаяние все сильнее давило на меня, сковывало, запускало в сердце ледяные когти. Я пыталась стряхнуть его, пыталась вспомнить Свет и благодать родного края, воззвать к Элберет или к Манвэ... Но сквозь тучи и снег, сквозь низкий свод над головой не видно было звезд — и душа моя словно онемела. Не пришло ни звука песни, ни слова молитвы. Я могла лишь подавать больному питье, поддерживать при кашле и отирать выступавший у него на лбу липкий пот. Не знаю, сколько времени так прошло — несколько часов? полкруга? круг? Но Ниэллину стало совсем худо. Он не мог уже метаться и, задыхаясь, хватал ртом воздух, словно рыба на льду; черты его жутко заострились, взгляд помутнел, почерневшие губы запеклись корками. Я смочила их последними каплями отвара. А потом легла рядом, взяла его за руку, снова открыла осанвэ… и почувствовала, как сквозь пелену смертной муки Ниэллин потянулся ко мне. Он умирает. Я не сумела исцелить его и не сумею удержать, как он удержал Алассарэ. Наш поход среди льдов закончился. Но я не отпущу Ниэллина одного в последнее путешествие, куда вот-вот устремится его дух! Быть может, Владыка Мандос не разлучит нас, если мы предстанем перед ним вместе? Однако, когда душа моя встретилась с душой Ниэллина, мы не оказались в туманных Чертогах и не лишились телесных чувств. Как при жизни, нас окружила воющая ледяная тьма. Ветер не давал вдохнуть, снег пронзал насквозь, забивал грудь, распирал ее колкой, саднящей болью. Я чувствовала, как слабо сжимают мою ладонь холодные пальцы Ниэллина, как буря отталкивает его от меня, тянет прочь, чтобы отнять, унести, навечно скрыть во мраке! Нет! Не поддамся! Не отпущу любимого! Вцепившись обеими руками, я потащила его обратно, проталкиваясь сквозь ледяной ураган, как сквозь бешеное течение реки. Никогда еще не было мне так тяжело — ведь у Ниэллина не осталось сил противиться свирепому ветру. Шаг. Еще шаг. Немели руки, ноги вязли в снегу, лед под нами трещал и прогибался. Черная вода сочилась снизу, тисками охватывая лодыжки... Неважно! Я должна идти вперед. Густой снег летел в лицо, ослеплял, но сквозь него забрезжил теплый золотистый отсвет, похожий… Да! Похожий на свет Дерев! С каждым шагом отсвет становился ярче, пока не превратился в ровное, ясное сияние. Ветер слабел, идти сквозь него стало проще, да и Ниэллин уже не тянул меня назад, а легко шагал рядом. Рука его согрелась в моей руке. Скользкий лед под ногами сменился мягкой землей, из нее на глазах поднималась трава. Снег таял, слезами умывал лицо, влага испарялась от ласкового тепла, струящегося навстречу… Заблистала листва деревьев, послышался птичий щебет. Полной грудью я вдохнула нежный, ароматный, как вино, воздух… Неодолимая истома охватила меня. Пальцы разжались… Опустившись на траву, я погрузилась в глубокий сон.