Привычный порядок вещей

Гет
NC-17
В процессе
85
автор
Размер:
планируется Макси, написано 202 страницы, 27 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
85 Нравится 129 Отзывы 31 В сборник Скачать

11. Мечты сбываются

Настройки текста

Здесь — грань жизни и смерти, а там — усталые шлюхи, Добровольные рабы и дешёвые постои… И восходящее солнце освещает Камни, на месте которых когда-то были сердца… Deine Lakaien — Six Oʼclock

      Мила проводила выскользнувшего в дверной проём Бея грустным и раздосадованным взглядом, но стоило ей посмотреть на Румпеля, как в глазах вновь вспыхнули гнев и раздражение. Крестьянин поджал губы и аккуратно, стараясь не задеть прялку, встал со своего места и подошёл к любимой. Она пахла таверной — потом, вином, дымом, но это не значило ровным счётом ничего.       Ей приходилось очень тяжело, особенно в последний год. Румпель не возражал, когда Мила пропускала стаканчик-другой: надо же хоть как-то себя успокоить и расслабиться. Румпельштильцхен вернулся с войны калекой: он не мог ходить слишком далеко и таскать тяжести — нога начинала дико болеть. Спасали отвары из трав, но у них было столько побочных эффектов, что крестьянин варил их только раз в год, когда отправлялся в день летнего солнцестояния собирать цветы розовых звёзд, бутоны хрустальных роз-шептунов, листья перцового зверобоя и корни укропа гномотавернуса заглючного. Все растения были очень редкими, и зелья из них стоили дорого и могли избавить от многих болезней. В том числе от боли в ноге, но в его случае — лишь ненадолго.       Сам Румпель принимал эти зелья в исключительных случаях: когда надо было куда-то далеко пойти или когда боль от в ноге усиливалась из-за плохой погоды и становилась совсем невыносимой. Когда зелье не действовало, Миле приходилось работать за Румпеля. Она занималась большей частью хозяйства. Заготовка дров, запасы на зиму, уход за скотом и огородом — всё ложилось на её слабые плечи. А ещё приходилось торговать пряжей в соседних городах, и Мила часто неделями не появлялась дома. Сердце Румпеля сжималось от тоски. Он ничем не мог ей помочь и и чувствовал себя обузой для любимой. Чтобы хоть как-то загладить вину за усталость любимой, крестьянин прял со скоростью бешеного паука и брал столько заказов, что работал и днём и ночью, позволяя себе считанные часы отдыха. Только бы у его семейства всегда было достаточно денег и всё самое лучшее, что крестьяне могли на них купить.       Он стирал пальцы в кровь, и глаза становились красными и сухими, но это не значило ровным счётом ничего в сравнении со счастливой улыбкой его прекрасной Милы, когда та хвасталась перед деревенскими бабами обновой, которую не могла позволить себе ни одна из них.       Ещё Румпельштильцхен хорошо готовил и всегда встречал жену у порога вкусным и ароматным ужином: его коронное блюдо — суп из подмороженных ворон с грибами — славилось на всю деревню, а попробовать его пирожки собирались ребятишки со всей округи. Бея это обычно возмущало: мальчика многие не жаловали, а подлиз, что внезапно становились его лучшими друзьями из-за выпечки отца, он не любил, к тому же он предпочитал, чтобы все сладости доставались ему.        Впрочем, чаще Бей отправлялся за уловом один — прядильщика из него не вышло — слишком невнимательный, пастуха — тоже: ему нравилось лежать посреди луга, удобно устроившись на мягком стогу с колдовской книгой в руках, и лениво поедать дикую землянику, собранную на опушке леса неподалёку, за этим занятием он с лёгкостью мог проворонить всё стадо. А вот рыбалку мальчик любил и готов был сутками сидеть с удочкой и ждать, когда на крючок попадёт что-то крупное и аппетитное.       Несмотря на все усилия Румпельштильцхена, Мила всё равно сильно уставала и часто ходила, снедаемая неведомой тоской. Прядильщик винил в этом себя. Если бы он только мог, то сделал бы ради любимой всё, что было в его силах, не щадя себя. А так… Чувство вины съедало изнутри. Он не мог позволить ей страдать, но позволял…. И это заставляло горевать.        Тем более при малейших проявлениях заботы Мила отталкивала его, называла то приставучим банным листом, то приторным киселём, от которого хочется блевать, а в последнее время всё чаще звучало обидное — немужчина. И для этого были причины.       Деревенские тоже подливали масла в огонь. Многие им завидовали. Румпеля называли каблуком и бесполым тюфяком, а когда об него, пропахшего нужной в приготовлении снадобий валерьянкой, тёрлись все местные коты и кошки, добавляли что-то про сильного и независимого прядильщика. Милу все поголовно считали шлюхой, клеветали, что та спит со всеми подряд, а в город ездит ублажать пиратов и постоянных клиентов. И сочувствовать ей успевали при этом — всегда до отвращения единодушно со злорадством пополам с презрением: муж-то сам не в состоянии, вот спасается, как может, бедняжка. Как же Румпельштильцхену порой хотелось избить их за это, но он понимал: бесполезно. Он себя полностью контролировал, сдерживался. Если ему сломают руки в драке, семья останется без денег. Приходилось терпеть унижения, за которые лишь иногда выпадал случай отплатить, заламывая непомерные цены за обучение подмастерьев да подсыпая в лекарственные зелья сильнейшее слабительное. Но несмотря на мелкую месть, он всё равно ощущал свою ущербность.        Он был уверен: все конфликты с Милой из-за деревенских слухов. Из-за них жена постоянно просила переехать в другое место. Румпель был непреклонен: терять прикормленных клиентов и доступ к лучшей в Королевстве шерсти овец, что продавалась только здесь, ему не хотелось.       А в этот год всё стало ещё хуже. Румпельштильцхен очень перед ней провинился. И теперь даже притронуться к любимой жене не смел, а так хотелось стать ближе и любить ночи напролёт.       — Я ухожу от тебя, — сказала Мила твёрдым и слишком спокойным голосом. Взгляд ничего не выражал, а на лице играла презрительная ухмылка.       Румпель на миг задохнулся, голова закружилась, перед глазами замелькали чёрные и красные точки. Всё же он нашёл в себе силы встать с табурета, но сделать шаг навстречу не решался — слишком страшно.       — К-куда? — вымолвил он испуганно, как только дар речи к нему вернулся.       Зависла пауза. Мила поджала губу. Всё уже давно к этому шло, и где-то в глубине души Румпель осознавал это, но не желал признавать и старался удержать до последнего. Их отношения год назад дали трещину, что с каждым днём становилась всё шире и уже напоминала пропасть, тем более Мила и не стремилась к примирению, лишь подбивая своего когда-то любимого к новым ссорам и скандалам. Он сдерживался из-за Бея: мальчик ни в чём не виноват, и больно ему делать не хотелось. Впрочем, повод для такого поведения у неё был серьёзный. Удивительно, почему она раньше не ушла, но именно промедление давало иллюзорную надежду, что они ещё будут счастливы вместе.       Всё началось год назад, в день летнего равноденствия, когда отмечали Мистическую ночь голубых фей. В этот праздник по землям Зачарованного леса гуляла нечистая сила. Одним она безвозмездно исполняла желания, другим ломала судьбы. И каждый хотел оказаться на месте первых и не попасть в число вторых. Во славу добрых и злых фей города наполнялись блеском и разноцветными всполохами красок, огней парадов. Взрывались радужными фонтанами фейерверки, пиво и вино лились хмельной рекой, причём, по любимой всеми пьяницами традиции, несколько часов совершенно бесплатно.       Карманники были в восторге, впрочем, как и лавочники: от выпитого люди хуже соображали и расставались с деньгами легче, чем обычно. Тем более, опять же по традиции, каждый в этот день обязан был что-то купить во славу фей, что покровительствовали торговцам и всегда, прежде чем зажигались огни фейерверков, являлись в города и осыпали одного из них золотом или с помощью волшебной печати на год защищали счастливчика от налогов, бандитов как с большой дороги, так и из городской ратуши. Крошечные волшебницы не забывали одаривать и простых покупателей, выборочно исполняя одному из них заветное желание.       Феи приглашали всех жителей города и окрестных деревень отправиться в чащобу на прополку входа в их жилища от ядовитых сорняков, взамен обещая вечное счастье. Многие соглашались.       Ядовитыми растения были исключительно для фей, а людей могли вылечить от многих болезней и стоили среди алхимиков и аптекарей баснословно дорого.        Румпель знал об этом. Его обучили отличать настоящие цветы папоротника от ложных. Первые стоили в два раза дороже вторых, приносили хороший доход и, что тоже очень важно, избавляли прядильщика от боли в ноге. Но в чащобу фей так просто не пробраться: надо знать особые тайные тропы, иначе можно шагнуть не туда и увязнуть в болоте или попасть в ловушку. Поэтому конкурентов у Румпеля было не так много.        Он хотел передать знания, полученные ещё в детстве от прях, Бею. Однажды он взял его с собой и сказал, что ни в коем случае нельзя сходить с тропы, но сын плохо его слушал, сошёл с тропы и провалился в замаскированную яму-ловушку. Лишь чудом удалось его вытащить оттуда — помогли феи и подарили крестьянину за старые заслуги мешочек с волшебным бобом, что открывал портал, который вёл в мир без магии. Мальчик, к горю крестьянина, сломал ногу и на всю жизнь заработал страх перед прогулками в лес.       Впрочем, Бей родился в рубашке. Отойди он чуть дальше, Румпель бы его не услышал, не смог спасти и позвать на помощь. А она бы ему пригодилась. По словам прях, феи специально придумали праздник, чтобы заманивать жаждущих наживы и есть заблудившихся живьём: спасти от незавидной участи мог лишь цветок папоротника, причём обязательно настоящий, как тот, что был тогда у Румпеля в руках. Впрочем, случившееся казалось ему подозрительным. Когда он звал на помощь, то думал лишь о жизни Бея, которая значила для него очень много, звал без надежды на что-либо, и ему повезло, чудом. Только прядильщик в чудеса не верил, а потому запретил сыну открывать подарок — вдруг там запрятана ловушка. Мальчик нехотя повиновался, но долго ещё ворчал на излишнюю подозрительность отца, а тот в свою очередь жалел, что вообще взял его с собой.       С тех пор сын оставался дома. Мила уходила на ярмарку торговать пряжей и всегда возвращалась с хорошей выручкой, а один раз их семейство было на год избавлено от налогов. Так удалось построить добротный каменный дом, вместо тех хлипких деревянных холуп, в которых жило большинство деревенских.       Но один раз поход на ярмарку плохо кончился. Между городом и деревней, где жил Румпель, как раз на середине пути, стояла таверна. Там Милу хорошо знали и часто видели пьяной. Прядильщик закрывал глаза на подобное, позволяя ей иногда отдохнуть от работы. В деревне на него смотрели как на полного идиота, а он жалел любимую, считал, что и так её слишком нагружает, и мечтал избавить от всех забот, лишь бы его драгоценная Мила была счастлива. Ей нравилось бывать в таверне, а, значит, она имела на это право. Мысль, что она может там встречаться с кем-то другим, казалась Румпелю кощунством. Он же всё ради неё делал, и она не могла не ценить этого. Впрочем, была и иная причина: Румпель, стремясь вовремя выполнить заказы, порой прял сутками напролёт, и на скандалы элементарно не хватало сил, хотя он прекрасно понимал, какой опасности Мила себя подвергает. К тому же она была неробкого десятка и могла за себя постоять. Но один раз сделать это не удалось.       Приземистое здание из красного кирпича, из узких окон-бойниц с грязными стёклами льётся свет, кованая вывеска, на которой красуются пивная кружка и рак, открытая дубовую дверь, исчерченная ударами ножей от былых потасовок. Перед Румпелем была таверна, что стоит на перекрёстке, как раз между его деревней, городом и чащобой, из которой совсем недавно вышел крестьянин. Он поёжился от внезапного порыва ветра, судорога свела ему лодыжку, заставила отпустить на землю вязанку трав и приняться растирать ногу.       Придётся заночевать здесь, иначе боль лишь усилится.       Из таверны несло теплом и запахом жареного мяса. Желудок призывно заурчал. Послышался звон бокалов и нестройное, пьяное пение. А Румпель, кроме голода, ощутил всепоглощающую усталость.       — Помогите! — полный ужаса крик Милы донёсся из таверны и мгновенно потонул в остальной какофонии.       Нет.       Усталость мгновенно исчезла, а боль потеряла значение. Тревога потом выступила на лбу крестьянина и заставила сердце биться быстрее. Он забыл обо всём и ринулся в таверну. Дым, смешанный с перегаром и сладковатым запахом наркотика, защекотал нос. Румпель чихнул. В таверне яблоку было негде упасть, и многие стояли у входа и курили самокрутки.       — Вы не посмеете! — послышалось откуда-то из глубины зала. Кричала Мила.       Румпель поджал губы и начал пробираться сквозь толпу, орудуя локтями. Ему отдавили ноги и долго ругались вслед. Он бы ответил, но не желал тратить время.       Крестьянин с детства прекрасно знал эту публику и старался лишний раз среди неё не появляться. И его здесь знали: кто-то откровенно издевался, а кто-то, наоборот, старался пропустить вперёд, потому что не желал лишний раз связываться, считая чернокнижником, да и карманники, по распространённому мнению, бывшими не бывают.       Вскоре он оказался в центре зала. Увиденное заставило застыть в ужасе: к дубовому столу кожаными ремнями пристегнули полуобнажённую и избитую в кровь женщину, его женщину. Лохмотья изорванного платья свисали вниз, а мокрые от пота и крови пряди прилипли к лицу. Мила пыталась вырваться, но тщетно, ничего не выходило. Вокруг стола стояло несколько пиратов со спущенными штанами, их зады светлыми пятнами выделялись в тяжёлом полумраке таверны. Один из пиратов — с рыжей бородой и чёрной повязкой на глазу — раздвинул ноги Милы и резко вошёл в неё.       Она на миг задохнулась и с ненавистью взвыла. Кучка зрителей вокруг стола расхохоталась, особенно весело было двоим пиратам с членами в руках. Они ждали своей очереди.       Кто-то толкнул Румпельштильцхена в живот и что-то смехом произнёс, — от тупой боли помутилось перед глазами, и из них брызнули слёзы, — он не услышал реплики и с трудом удержался на ногах.       Недопустимо, недопустимо, недопустимо, — набатом в такт сердцу билось в голове.       Допустимо. Никто не желал связываться с пиратами — они творили любой беспредел, и подобное Румпель, как и все остальные, видел не раз, впервые ещё в детстве, и от такого мерзкого и недостойного зрелища всегда хотелось блевать. Впрочем, многие научились не обращать внимания на происходящее, как и он сам, и теперь от этого становилось ещё противнее, страшнее.       Что же делать? Румпельштильцхен осмотрел зал, изо всех сил стараясь не глядеть на Милу. Звать на помощь бесполезно, нужно действовать самому, и он усилием воли подавил панику. Оружия с собой нет: стебли цветов папоротника он предпочитал рвать руками, а не резать ножом. Тяжёлая вязанка осталась у входа — огреть ей по голове не получится. Да и какое из цветов оружие?!       Руки. Он никогда не лез в драку, боялся сломать их и оставить свою семью без еды. Да и хилый прядильщик против закалённых в морских боях пиратов — исход предрешён. Но Мила, но позор — их обоих. Её, к его ненависти, справедливо назовут шлюхой. Он станет для неё трусом. Трусом, таким же, как его отец, червяком, раздавленным лопатой.       Руки, переломанные руки. И что дальше? Голод. Как они будут без его пряжи деньги зарабатывать? Он не простит себе, если Бею придётся побираться или, как ему когда-то, чистить карманы кучке пьяниц, постоянно рискуя быть покалеченным, если не убитым, если не изнасилованным. А Мила, — Румпель с горечью и жалостью посмотрел, как она стонет под пиратом, — умела лишь торговать на рынке пряжей, даже готовить почти всегда приходилось ему. И ответ на вопрос, как ей придётся зарабатывать, напрашивался сам собой.       Придётся потерпеть.       Он ненавидел себя за малодушие и бессилие. Казалось, что больно делают не Миле — ему самому. Сердце обливалось кровью. Только из двух зол хотелось выбирать не меньшее, а ничего. Придётся позволить причинить боль своей любимой, опозориться, но он не видел иного пути. Она его возненавидит и никогда не поймёт, зато останется шанс выжить.       Трус. Всего лишь трус. И урод даже больший, чем все пираты вместе взятые.       Румпельштильцхен застыл, не в силах пошевелиться, стоял и мог лишь смотреть, не отрываясь, даже не на Милу, на свои башмаки. Слишком мерзко. Всё напоминало дурной сон. Кошмар. Этого не должно было произойти.       Ощущение нереальности происходящего усилилось. В таверну ворвался молодой черноволосый пират, затянутый в кожу. На лице отразилась искренняя ненависть, а на металлическом крюке, заменявшем незнакомцу кисть руки, — отблеск свечей.       — Ты, — выдохнул он с яростью, глядя на рыжего пирата рядом с Милой.        Румпель видел, как Киллиан насаживает пирата на шпагу. Брызги стекают с Милы красными ручьями, а кишки в лоскутах окровавленной ткани валятся ей на ноги и живот. Предсмертный хрип насильника. Он падает на Милу. Ей остаётся лишь обессилено кричать, с трудом пытаясь прошептать с благодарностью:       — Киллиан, спасибо, — его жена откуда-то знает имя своего спасителя, что опоздал совсем ненадолго.       — Капитан, — заблеяли два других пирата в один голос и принялись одеваться. Киллиан ничего не сказал им и не сделал, зато стащил с Милы мертвеца.       По толпе пробежал обескураженный шёпот. Все явно ждали продолжения.       Шоу закончилось, сволочи.       Румпель сплюнул на пол и как можно быстрее заковылял к заплаканной Миле, которую Киллиан уже отвязал от стола, укрыл своим плащом и что-то успокаивающе говорил на ухо. Происходящее казалось совершенно нереальным, но радовало так, что он перестал видеть всё вокруг. Главное — всё закончилось, его любимая жива. Не важно каким образом, не важно, кто спас её и что пират обнимает слишком нежно. Румпель изо всех сил пытался поверить: Мила простит его, поймёт, другого выбора всё равно не было. Только каждый шаг до неё давался с огромным трудом. Он понимал: прежними их отношения не станут никогда.       — Мила, — прошептал Румпель пересохшими губами и упал перед растрёпанной женой на колени.       — Не смей ко мне прикасаться, трус! — выпалила та с ненавистью. — Ты, всё из-за твоей чёртовой пряжи, я не должна была оказаться здесь. Я никогда не прощу тебя.       Удар ногой в живот вышиб дыхание. Перед глазами заплясали чёрные пятна.       Румпельштильцхен потерял сознание. Била Мила, но в нём жила вера: она имела на это право, так ему и надо за всё, за то, что он всего лишь посмел быть с ней рядом или родиться на свет.       После этого случая она всё же вернулась к нему, но их отношения с постоянными скандалами напоминали ад. Румпельштильцхен до последнего верил, что они помирятся, и всё будет по-прежнему. Мила всегда любила его, как и он её, несмотря на свою фатальную ошибку. Он сочувствовал ей и старался делать всё ради неё. Румпель с сожалением понимал, что она его возненавидела, постоянно издевалась над ним, и иногда ему даже казалось, что получала от этого удовольствие. Прядильщик гнал от себя эти мысли и до последнего верил: их любовь — настоящая и позволит им всё преодолеть.       Ещё, случись подобное с кем-то другим, Румпель бы только посмеялся. Всё напоминало бред. С пиратами приходилось сталкиваться ранее, и никто из них не отличался благородством. Её спаситель — Киллиан — скорее бы начал её насиловать вместо убитого, чем спас бы Милу. И да — подоспел он вовремя, как оказалось, его жене особого вреда причинить не успели: у пирата не встал. Румпель наблюдал со спины и ничего толком не разглядел. Она сама призналась мужу и винила его не в том, что произошло, а в том, что едва не произошло. Но если бы не Киллиан, ей было намного хуже, её могли бы вообще убить, и никто бы внимания не обратил. Всем хотелось жить. А тут Киллиан подошёл слишком вовремя, будто всё знал заранее. Она всячески его превозносила и ставила в пример, что вызывало лишь раздражение. Тем более Мила явно была с ним знакома, да и другие пираты его признали. Подозрительно.       Румпель с себя вины в трусости не снимал и не пытался оправдаться, только белые нитки упорно лезли из швов, и ему с трудом удавалось игнорировать факты. Он в любом случае любил Милу. Подставил, смалодушничал, но любил настолько, что закрывал глаза на все несостыковки, лишь бы вымолить у неё прощение. Лишь бы всё между ними было, как раньше. Тем более она же не ушла от него, значит, что-то чувствовала к нему, а не к его деньгам. Не взяла с собой Бея, значит, верила: всё ещё можно изменить, можно простить. Так произойдёт рано или поздно. Должно. Румпель ждал, терпел и унижался.       Теперь она уходит от него.       — К Киллиану, — с трудом выдавила Мила, потупив взор.       С губ Румпеля сорвался истеричный хохот. Он столько месяцев мучил себя пустыми предположениями. Всё решилось за один день. Прекрасно. Отлично. Он оттягивал этот момент и ничего не удалось, как всегда. Стоило разозлиться. Не получалось. Имя этого проклятого пирата лишило его последних сил.       — Всё было подстроено заранее? — сухо поинтересовался крестьянин, немного придя в себя.       Теперь настала очередь Милы удивлённо моргать, она отшатнулась от мужа, словно ожидая удара. Румпель лишь покачал головой, сложил руки в замок и с вызовом посмотрел в испуганные коньячные глаза. Надо было казаться твёрже, чем есть, но пальцы предательски дрожали.       — Так ты знал? — выпалила она.       — Я не такой дурак, каким ты меня считаешь, — фыркнул Румпель, едва разжимая плотно сомкнутые губы.       — И ты терпел все унижения? — Мила сделала ещё один шаг назад, её лицо скривилось от отвращения.       Он кивнул. Вспышка боли пронзила лодыжку. На глазах выступили слёзы. Румпельштильцхен опустился перед ней на одно колено.       — Я не мог тебя потерять, — прошептал он пересохшими губами и склонил перед ней голову.       Со стороны я похож сейчас на рыцаря на присяге. Верность, честь, достоинство. Или в чём они там клянутся. Но только перед кем? Перед достойным…       Он с трудом подавил накопившуюся внутри горечь, постарался говорить тем же подобострастным, но абсолютно искренним тоном.       — Можешь унижать меня сколько угодно. Главное — ты со мной, моя.       В его глазах мелькнула страсть. Румпельштильцхен схватил её за подол пенькового платья, пытаясь удержать при себе, словно веру и шанс лишний раз причаститься. Его слишком часто бросали: он не мог её потерять, права не имел.       — Ты, ты мне противен! — завизжала Мила и вновь отпрянула назад. Удар ногой в живот вышиб из крестьянина дыхание. Всё перед глазами почернело. Румпельштильцхен, отплёвываясь, скорчился на полу, прижав к себе колени. И всё же правая рука продолжала сжимать подол и тянуть его на себя.       — Зачем? — прохрипел он.       — Я-я думала в тебе есть хоть капля достоинства, и ты сам уйдёшь от меня, — прошипела она с ненавистью и вырвала из мозолистых пальцев кусок материи. — Столько лет. Каждый год вместе напоминал пытку. Я не могу тебя полюбить, не могу. А так ты ещё противнее мне становишься. Я пыталась забыть Киллиана, которого встретила, пока ты был на войне, полюбила и не смогла забыть.       — Отлично, — фыркнул Румпель. В нём ядовитой змеёй начинал подниматься гнев. Ноздри расширились, кулаки непроизвольно сжались. Он мог простить один обман, но не пятнадцать лет лжи. Крестьянин до последнего верил ей, а не слухам, а оказалось, всё иначе. Совсем. Мила его не любит, не имеет права не любить, но сейчас до тошноты стало понятно, что одной его любви здесь точно недостаточно. Румпельштильцхен попытался встать с колен ещё раз — боль в лодыжке заставила вновь кататься по полу.       — Зачем? Зачем? Зачем? — повторял он как заведённый.       — Киллиан уехал и попросил меня подождать, обещал вернуться, я поверила, — тараторила Мила. В голосе чувствовалось желание оправдаться или Румпельштильцхену показалось? Он ухмыльнулся. Счёт сравнялся.       — И почему же он бросил тебя? — он не мог говорить вкрадчиво, но так хотелось, а ещё — пожалеть её, только злость не давала.       — Попал в плен в другом мире и не мог за мной вернуться, а я ждала, — на глазах Милы неожиданно выступили слёзы и прочертили полосы на её щеках.       — В плен отверстий более умелых шлюх, видать, — фыркнул Румпель. Раньше он бы никогда так не сказал, но обида и гнев лишали возможностей говорить иначе.       — Да как ты… — теперь настала её очередь злиться. — Червяк!       Последняя фраза добила его чувства окончательно.       — А что так? — поинтересовался Румпель, если бы нога не болела так сильно, он бы ухмыльнулся. — Ты же ради денег со мной жила, правильно?       — А у тебя больше и нет достоинств, — рявкнула Мила, едва сдерживая истерику.       — Хорошо, — его голос стал нарочито спокойным. Смысла в оскорблениях не было, за него всё давно сказали жители деревни, теперь он даже согласился. Даже согласился с обвинениями в свой адрес: действительно, позволил на себе ездить и кому? Может, это гнев затуманивает разум, может, усталость, но любви к ней больше не было, ни капли.       А так и правда червяк, как и говорил его отец и теперь Мила. Когда-нибудь они поймут, как ошибались. Румпельштильцхен больше никому и никогда не позволит так к себе относиться. Она ответит ему за всё. Неизвестно, каким образом, но ответит.       Вставать не было сил, он продолжал лежать на полу. Мила бросала на него гневные взгляды.       — Уходи, только забирай с собой Бея, — слова давались ему с огромным трудом, но возможности их сказать больше не представится. — На корабле ему будет безопаснее, чем на войне с ограми. Он обречён, сама знаешь. Спаси его, умоляю.       Румпель подполз ближе и начал целовать ей ноги и грязные ботинки.       — Чтобы я на этого выродка смотрела и тебя вспоминала? — фыркнула Мила, но голос дрогнул, Румпель почувствовал в нём фальшь. — Война с ограми сделает из него мужчину, а не труса.       Он резко отпрянул от неё, встал с пола и начал отряхиваться. Руки задрожали ещё сильнее. Румпель старался не смотреть Миле в глаза. Ярость кипела в венах. Крестьянин ощущал, что впервые в жизни может не сдержаться и ударить её.       Она и Бея не любила, никого, кроме себя, и трусила сама, избегая правды. Зато как меня жизни учила и переделать старалась. Сука! Кого, кого я полюбил?       Может, никто его любви и не достоин. Или сам он любил неправильно. Иначе почему его вначале бросили родители, а потом Мила? Сперва отец — вор ушел в Нетляндию и в свои грёзы навсегда, теперь - Мила. Но она сейчас казалась не только проституткой, но и наивной дурой. Пираты безусловно будут с ней долго возиться и не причинят вреда, вместо этого подарят приключения на то самое место, что потом сами ей и разорвут своими членами. А потому он даже пальцем её не тронет и не станет уподобляться им. Сама получит своё.       На лице появилось отвращение. К себе, к ней. Ему противно, но умри она среди них, это его бы очень обрадовало. А любовь — нет для него её больше, да и не было. Бея он не бросит, без бабы не останется, но полюбить кого-то по-настоящему… запредельно, вряд ли, нет и ещё раз нет. И унижаться так же перед любой другой женщиной — запредельно, никогда такого не повторится. Он принял решение.       Мила восприняла его реакцию по-своему и развернувшись на каблуках вышла прочь, бросив на прощание:       — Слабак.       И, с грохотом захлопнув за собой дверь, оставила Румпеля трястись от гнева и желания рушить всё на своём пути. Он сдерживался. Все вещи ещё пригодятся ему и Бею. Сын-то любил его, да и он его тоже.       Румпельштильцхен на минуту поверил, что вот-вот решит все свои проблемы. Тонкие губы растянулись в улыбке. Он, кряхтя, отодвинул прялку. Одна из дощечек отличалась по цвету и всегда скрипела. Крестьянин нажал на неё — в половицах появилась щель, нос защекотал запах сырого дерева, а пальцев коснулся холод тайника. И пустота — там должен был лежать кошель с собранными по крупицам с огромным трудом деньгами на взятку, но там ничего не было.       — Мила, — рыкнул с ненавистью крестьянин и швырнул половицу в глиняный горшок. Тот разлетелся с мелодичным грохотом, заглушившим сорвавшуюся с губ прядильщика грубую брань. Так его благоверную ещё никто не называл.
Примечания:
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.