Привычный порядок вещей

      — Мяоу!       Румпельштильцхен открыл глаза. Румпель почувствовал вонь: пахло дерьмом, кровью и копотью, и попытался встать. Голова закружилась, а ноги не слушались: у него не вышло даже сдвинуться с места.       Ладонь царапало что-то твёрдое и гранёное. Он разжал кулак, позволив предмету упасть в лужу. Лежать в таком положении не было желания. Он с огромным трудом опёрся на локти и сел. Перед глазами всё плыло. К нему подбежало что-то рыжее и коснулось чем-то тёплым и пушистым.       — Мяоу! — потребовало оно. Румпельштильцхен с изумлением узнал свою кошку Сдобу.       — Покормлю я тебя, покормлю! — пробормотал он и попробовал оттолкнуть её, когда та куснула его за предплечье. На ощупь кошка была недостаточно мягкой и тёплой, все ощущения казались смазанными, будто он долго собирал хворост без рукавиц в лютый мороз. Взгляд упал на ладонь: кожа на ней как-то странно блестела и стала зеленовато-золотой. Он резко отдёрнул руку, будто кошка обожгла его.       Тошнота подступила к горлу. Он не понимал, что происходит. Сдобы не могло быть в замке. Он не такой, как Зосо, он — человек, он — не Тёмный. От ужаса хотелось рвать на себе волосы, но не хватало сил. Он сделал глубокий вдох.       Ложь. Я Тёмный.       Вместо паники пришло осознание. Он потянулся к кошке, чтобы ещё раз ощутить её тепло и почувствовать, что всё по-прежнему. Хорошо. Он жив, он победил Зосо, Бей жив. Ему ничего не угрожает.       В этот раз Сдоба не вырвалась, лишь начала тереться боком о его лицо. Шерсть защекотала нос, и Румпельштильцхен чихнул. В момент к нему вернулось зрение. От увиденного сердце пропустило удар. В углу, рядом с печкой, обняв колени, сидел бледный Бей. Мальчик, с ног до головы испачканный в крови, смотрел в одну точку и повторял:       — Это не ты, это не ты, это не ты!       Страх за ребёнка заставил взять себя в руки и с огромным трудом встать. Румпельштильцхен, шатаясь, как пьяный, побрёл к Бею и сел перед ним на колени. Неужели, неужели, Бей опять в опасности, — одна мысль об этом причиняла боль.       Румпельштильцхен дрожащей рукой погладил его по мокрым волосам и внимательно осмотрел. От сердца отлегло, когда он понял, что сын не ранен — лишь до смерти перепугался и весь перепачкался. Бей не обратил внимания на прикосновение. Взгляд Румпеля забегал по комнате.       Что же делать, что же делать…       Как-то он вывел сослуживца из похожего состояния. Лишь дал пощёчину и заставил три раза глубоко вздохнуть, и всё, тот уже кричал, а не заворожённо смотрел на труп забитого до смерти Эрни. Не хотелось причинять Бею боль. Не хотелось. Совсем. Сейчас сын и так боится его, нельзя делать ему ещё больнее.       — Это не ты, это не ты, это не ты! — повторял Бей.       Румпельштильцхен погладил сына по лицу. Несчастный, запуганный ребёнок. Уже выглядит, почти как взрослый, но всё также ещё слаб.       Вдруг Бей трясущейся рукой потянулся к отцу и сразу опустил её. Ему нужен тот, кого он боится, но любит по-прежнему. Румпель знал это и хотел верить, что остался самим собой.       Да, его кожа стала золотой и чешуйчатой. Да, он сделал что-то ужасное. Да, он боится, что упадёт во тьму и станет хуже любого убийцы. Да, у него есть магия, и его жизнь изменилась навсегда. Да…       — Да, я теперь не я, но я никогда, Бей, слышишь, не брошу тебя. Ты, ты жив — это главное, — голос Румпельштильцхена дрожал, и по лицу текли слёзы. — Не предам.       Он обнял его и почувствовал едва заметное облегчение от ощущения, что самый близкий человек сейчас рядом с ним. Живой. Румпельштильцхен слышал, как медленно и ровно бьётся сердце Бея, и это была лучшая награда за всё, что с ним произошло, за этот выжавший все соки день. Он чувствовал запахи пота и крови, дерьма, но сквозь смрад доносились привычные для сына запахи свежей рыбы и яблок, что усмиряли тревогу Румпеля. Сквозь них пробивался ещё один аромат — незнакомый и одновременно родной, и очень приятный, словно Румпель прижался к обнажённой груди Милы, когда они ещё не ссорились и были счастливы. Тот будоражил и…       Тут его осенило. Запах страха. По книге он всегда возбуждал. Он его чувствует, он — маг, он, он может избавить от страха сына, у него есть все силы для этого.       Румпельштильцхен улыбнулся и поцеловал Бея в висок, действуя по наитию, вложил в это прикосновение всю любовь и нежность, что испытывал сейчас. Мальчик вздрогнул, закашлялся и грубо оттолкнул отца. Румпельштильцхен отпрянул. Бей вскочил со своего места и, тыча в него пальцем, испуганно произнёс:       — Ты не мог убить Зосо и стать Тёмным, не мог. Я не верю.       — Смог, — с придыханием произнёс Румпель. — И не горжусь этим. У меня не оставалось иного выбора. Зато теперь ты спасён.       — Я, я не просил об этом. Ты не должен был убивать Зосо, не должен был становиться Тёмным.       Румпельштильцхен хотел улыбнуться, но не вышло. Он знал, что причина обиды Бея в другом, совсем в другом. Румпелю ещё долго не получить прощения.       — Придётся признать обратное, — как можно спокойнее произнёс Румпель. — Бей, я знаю, ты в ужасе от случившегося, но поверь, я по-прежнему люблю тебя.       — Тогда зачем выгнал маму? — огрызнулся Бей.       Румпельштильцхен поджал губы. Он так и знал.       — Она сама ушла, Бей, — прошептал Румпельштильцхен.       — Неправда, это ты во всём виноват! — гневно выкрикнул Бей, но глаза его влажно заблестели.       Румпельштильцхен молчал. Оправдываться не имело смысла.       Бей, красный от ярости, принялся кидать в камин вещи. В непотушенный с ночи огонь летели бобины с пряжей и охапки с трудом запасённых трав. Огонь мгновенно поглотил сушёные стебли и листву. Дым и дурманящий сладковато-горький аромат заполнили комнату и перебили царящий в комнате смрад. Румпельштильцхен чихнул и как можно крепче прижал к себе кошку. Сдоба шипела и извивалась, словно только что пойманный уж, стараясь оцарапать или укусить держащие её золотисто-зелёные руки. Румпельштильцхен почти не чувствовал боли: каждый след когтей и зубов был похож на укол тупой иглой. Он не хотел, чтобы кошка попала под руку Бею. Он не хотел останавливать сына.       — Получай, тебе же прибыль важнее, чем мама, чем я.       Румпельштильцхену хотелось смеяться, но не было сил. Он слишком устал. Сейчас получалось лишь молча смотреть, как рушится вся его жизнь. Он не испытывал сожаления по этому поводу. Так и должно было случиться. Давно. Давным-давно.       Впрочем, Бей ошибся с их ценностью. На бобинах был брак, который Румпель принципиально не продал бы, а самая ценная трава сушилась на жарком чердаке. Но стоило сыну взять в руки прялку, как в груди Румпеля что-то ёкнуло, и невидимая пелена спала с глаз.       Да, теперь он — Тёмный, но играть с магией опасно: расплата будет жестокой и неминуемой. А так у него и сына всегда будет заработанный потом кусок хлеба от продаж — честный кусок, без жульничества с судьбой.       Ещё Румпель вновь вспомнил про другого сослуживца: тот после смерти друга тоже кричал и бросался вещами, ничья пощёчина его не остановила, и истерика окончилась тем, что он ножом вспорол себе живот.       Если Бей что-то сделает с собой. Он и так не вполне…       Ему даже додумать было страшно про «ненормальный», хотя об этом давно говорила вся деревня, хотя Румпель любил его любого и принимал таким как есть. Но сейчас вновь закрыть глаза на проблемы, как было недавно с Милой, — смерти подобно. Хватит.       Он отбросил от себя кошку. Та с возмущенным шипением выгнула спину и спряталась под лавкой, где стоял ушат с водой. Румпель, не задумываясь, схватил его. Бей уже приготовился бросить прялку в очаг, но так и застыл на месте, окаченный с ног до головы холодной водой. Сын в ужасе разжал руки. Прялка с грохотом упала на пол, а Бей посмотрел на неё так, словно впервые увидел. Он изо всех сил старался не глядеть на отца.       — Чего ты как маленький, в самом деле, — проворчал Румпель и бросился обнимать сына, что весь дрожал как осиновый лист. Тот уткнулся носом ему в грудь и захлюпал.        В комнате было душно от запаха горящей шерсти и дурмана лекарственных трав. Вместе с обуглившимися бобинами умирала какая-то часть его жизни. Или так уже произошло, когда ушла Мила. Или гораздо раньше, когда ради забытья в магии его предал отец. Всё не имело значения. Главное — жив Бей. Да, он не простит его ещё долго, но это лучше, гораздо лучше, чем получить с поля боя похоронку с именем сына.       Румпельштильцхен радовался, что Бей быстро пришёл в себя после убийства Зосо на его глазах. Радовался, что у сына хватает сил на злость: значит, для него не всё потеряно, и тот будет счастлив позже, несмотря ни на что. И искренне верил, что его ребёнок не сойдёт с ума, останется прежним. Только улыбаться нельзя. Наверняка Бею покажется, что он над ним издевается, а это совсем не так.       Румпельштильцхен вдыхал запах трав и гари. Запах страха, с которым, если верить книге, ещё предстояло научиться работать. И Румпельштильцхену вдруг стало спокойно, удивительно спокойно, возможно, впервые за долгие годы. И даже где-то хорошо, несмотря на тревогу.        Бей поднял голову и долго и внимательно смотрел в глаза Румпелю. Он не отвёл взгляд. Ему хотелось поддержать Бея, хоть как-то показать, что он понимает его боль и обиду. Румпельштильцхен не знал как. Зато прекрасно понимал, что Бей ещё долго его не простит. Милу он всегда любил сильнее его, хоть она почти не занималась сыном.       — Неужели, неужели, тебе всё равно? — глухо спросил Бей. Его голос звучал тише, без прежней злости, осталась лишь обида, смешанная с удивлением.       — Ты думал, всё иначе? — произнёс Румпель мягко. — Я никогда не продам тебя ради…       — Я не прав, прости, прости, ты — герой…       Возможно, Бей не был до конца искренним, и всё равно у Румпеля отлегло от сердца, и стало гораздо спокойнее. Больше всего на свете хотелось верить, что он прощён.       — Бей, я... — он хотел было сказать что-то ободряющее, но тут раздался грохот.       Двое рыцарей из караула герцога вышибли дверь. На лицах незваных гостей читалась ненависть, но Румпель своим новым обонянием почувствовал от них настолько сильный запах страха, что едва не облизнулся от удовольствия. Вдруг он захотел, чтобы эти ублюдки наложили в штаны от ужаса и принялись на коленях клянчить пощаду, как все незаплатившие вовремя налоги. Теперь у него была для этого сила. Впрочем, они своё получат. В луже лежит рубин, крупный и дорогой, а главное — заколдованный. Этих козлов сгубит их же жадность.       Только Бей всё равно обнимал его и ещё крепче прижался к нему. Румпель понял: он не должен увидать расправу. Вдруг Бей, высказав наболевшее, успокоился и начал ему доверять, хоть чуть-чуть, хоть попробовал снова довериться. Румпелю не хотелось ещё раз становиться в его глазах убийцей.       Бей тем временем отпустил отца и подбородком указал на торчащее под рубашкой очертание эфеса. Румпель кивнул.       А если?       Решение пришло мгновенно. Он взял сына за плечо, схватил недовольно зашипевшую Сдобу за шкирку и представил себе красную, дубовую, чуть растрескавшуюся дверь с нарисованным на ней рыцарским шлемом. Румпельштильцхен, как и тогда в замке, мысленно собрал замешательство, страх и радость, что Бей жив, пустил это тёплым потоком к правой руке. Как только тот достиг цели, Румпель, словно по наитию, взмахнул ладонью, и комната скрылась в фиолетовом дыму.       Мгновение. Туман рассеялся, и вот они уже стоят на на маленьком островке посреди озера, у крыльца небольшого каменного дома под старой липой, именно перед той дверью, какую представил себе Румпель.       — Получилось! — обрадовался он и постучался.       — Мяу! — напомнила о себе Сдоба и попыталась лягнуть Румпеля лапой, но тот не отпустил её.       На шум вышел высокий плечистый мужчина в красной холщёвой рубахе и серых штанах. У него были курчавые, рыжие волосы и довольно красивое, по мнению всех деревенских женщин, лицо, которое портила огромная фиолетовая волосатая родинка на крыле носа. Увидев Румпеля, он оторопел, но быстро пришёл в себя и ухмыляясь произнёс:       — Это Мила тебя такой кожей наградила? А то ты всё — она мне не изменяет, а сам на прокажённого похож!       Бей насупился и сжал кулаки. Румпель сильнее вцепился сыну плечо и с раздражением произнёс:       — Пендя, не будь Пендюком, за нами гонятся, я…       — Да наслышан я о твоих подвигах, проходи! Думаю, наши сюда не скоро доберутся.       С этими словами он отошёл в сторону, пропуская их в глубь своего, как всегда наполненного дымом, жилища. Румпель аккуратно отпустил кошку на пол, и та, гордо распушив хвост, улеглась под лавкой рядом с печкой.       Дом Пенди был намного меньше, чем у Румпеля, и там едва помещались два стола, два шкафа, кровать, лавка, табурет и два дорогих кресла. Давнишний, хоть и не самый близкий, друг Пендрагон жил здесь вместе с женой Мюриэль, что, увидев своих гостей, мгновенно перестала намывать в бадье огурцы и, тряся огромным задом, бросилась им навстречу.       — Бей, где ты так изваракался? — поинтересовалась она и принялась тереть мальчику лицо мокрой тряпкой, Бей попытался увернуться, но безуспешно. — Я как раз баньку натопила, пойдём, вымоешься!       Бей жалобно посмотрел на отца, но Румпель лишь широко улыбнулся куме и позволил его увести.       — А я? — спросил тихо Пендрагон и большими-большими и такими честными-пречестными глазами посмотрел на Мюриэль. Та обернулась и грозно шикнула на него:       — А ты воду с колодца натаскал, морковь прорядил?       — Но Мюрочка! — запротестовал он.       — И никаких Мюрочек!       С этими словами она вышла с упирающимся Беем на улицу. Пендрагон втянул голову в плечи и выпрямился, лишь когда его обожаемая Мюрочка скрылась за углом.       От отца — разорившегося дворянина и путешественника, спустившего всё состояние на азартные игры, — Пендрагону достались два резных кресла c мягкими, обтянутыми бычьей кожей, спинками и сиденьями. Его друг отодвинул одно из них и жестом пригласил Румпеля сесть. Он подчинился.       Пендрагон опасливо посмотрел в окно, проверяя, далеко ли ушла его жена, затем вышел на середину комнаты и громко произнёс:       — Джинн тысяча четыреста, появись!       Комнату заполнил едкий голубоватый дым, пахнущий тухлыми яйцами. Вскоре он развеялся. На сто­ле по­явил­ся стран­ный при­бор: ог­ромный, мед­ный би­дон с тре­мя но­сика­ми. Под ним лежала небольшая круглая гранитная плита, исчерченная рунами, что то и дело вспыхивала искрами. К каждому носику было приставлено по бутылке, куда капала золотистая и прозрачная жидкость.       — Ещё не успел нацедить? — спросил Румпель, глядя на бутылку, где лишь на самом донышке блестела на солнце знаменитая на всё герцогство настойка. От отца-путешественника Пендрагону достались не только кресла, но и привезённый из Аграбы самогонный аппарат. Пить в этих далёких краях запрещала религия, согрешившим рубили головы, потому им приходилось идти на различные хитрости, вроде заклинания Невидимости, что снималось только голосом хозяина аппарата. Впрочем, и в Зачарованном лесу нельзя было продавать алкоголь всем, кроме пары баронов с Юга, оттого и для Пендрагона защита от посторонних оказалась весьма кстати.        А именно благодаря его настойкам Румпель с ним и познакомился. Ему хотелось отпраздновать свадьбу с Милой с размахом, но на хорошее вино денег не хватало. Один из торговцев свёл его с Пендрагоном. Они быстро нашли общий язык, так как Румпель знал от прях о травах и ягодах, способных сделать настойки ещё хмельнее и забористее, а также где их найти и в каких пропорциях добавлять. Сам он почти не пил в отличие от многих деревенских, зато мог неплохо заработать на своих знаниях. Так Румпель и поступил к большому удовольствию своего друга, что был в восторге от его рецептов, как и все пьяницы в деревне и в двух посёлках по соседству.       Последним Пендрагон не давал в долг, а некоторым, например, подросткам вроде Бея, принципиально не продавал и капли пойла. За это многие его ласково называли то Пендюком, то Пиндорасом. В том числе Мила, которая этого друга Румпеля не переваривала. Впрочем, это было взаимно, оттого Пендрагон почти не бывал в их доме, являясь крёстным Бея. Хотя это совершенно не мешало сыну часто гостить у него и обучаться грамоте.       Изготовление алкоголя было прибыльным, но всё же увлечением. Большую часть времени Пендрагон, как и его отец до кругосветного путешествия, работал писарем в замке, записывая за герцогом указы и ведя учёт налогов. Оттого-то он и мог дать своему крестнику больше знаний, чем полуграмотный Румпель. Впрочем, Бея, к огромному сожалению его отца, не интересовало ничего, кроме волшебной книги, привезённой с войны. А вот Румпель, когда удавалось выкроить хоть немного времени, с удовольствием тратил его на чтение и с меньшим рвением — на выслушивание стихов Пендрагона, посвящённых своей драгоценной жене. Поэзия, написанная на пьяную голову, получалась не слишком складной, а потому Румпель искренне радовался, когда Мюриэль выливала его заначку с вдохновением в озеро у дома.       — Жаль, что так мало, я, я бы не отказался от твоей настоечки, — признался Румпельштильцхен после небольшой паузы, во время которой Пендрагон внимательно смотрел на него, ожидая подробностей.       Румпель молчал. Кто бы ему самому рассказал подробности. Говорить не хотелось, даже о Миле, даже о Бее. Хотелось сидеть, расслабившись в мягкости кожаного кресла, и не делать больше ничего, только ощущать теплоту и тяжесть в усталых руках и ногах и верить, что вставать с сиденья не придётся никогда. Взгляд осоловелых карих глаз коснулся мытых огурцов, и желудок жалобно заурчал. Румпель весь день ничего не ел.       — Есть какая-нибудь в доме еда, кроме огурцов?       Пендя лишь грустно вздохнул. Тем временем желудок продолжал свою невесёлую песнь. И тут Румпеля осенило: он же теперь маг. Конечно, за магию придётся платить, но сейчас ему слишком сильно хотелось есть. Он представил себе блюдо, почувствовал поток силы, текущий от плеч к ладоням, и позволил ему пройти сквозь кожу. Над столами зависли небольшие лиловые облака, и, как только они рассеялись, перед Румпелем и Пендей появились позолоченные тарелки, где чуть дымилось зажаренное до золотистой корочки кроличье мясо с овощами. Чуть поодаль стояли порции для Мюриэль и Бея.       Пендя открыл рот и долго не мог выговорить ни слова. Румпель улыбнулся его изумлению и неожиданно подумал, что надо бы придумать какой-нибудь эффектный жест для таких случаев. Сейчас было не до этого, впрочем, как и не до осторожности, слишком сильно хотелось есть.       Румпель взял вилку, до этого лежащую у тарелки, воткнул её в сочащийся соусом кусочек и положил его в рот. Мясо таяло во рту. На вкус оно оказалось именно таким, какое любил Румпель: в меру сочное, не жёсткое, зажаренное, но и не подгоревшее. Невидимый повар не забыл и про приправы — они подчеркивали, а не перебивали вкус кролика, придавая ему пикантности. Состав специй тоже радовал: в блюде были любимые Румпелем травы и овощи, включая редкости, вроде перца огненного и протёртого корня скачущего товарищ-топинамбура. Даже его тетушки-прядильщицы не сделали бы вкуснее. На колени рыжей молнией прыгнула Сдоба и принялась тереться о шею, выпрашивая громким мявом кусочек.       Румпель к недовольному шипению кошки скинул её с себя и наколдовал порцию сырого мяса. Сдоба выгнула спину и распушила хвост. Она начала тыкаться носом в свою плошку, чуть позже ей всё же удалось разглядеть еду и начать, пофыркивая, чавкать.       Румпель продолжил трапезу. Вскоре его тарелка опустела, и он почувствовал, нет, не приятную сытую сонливость во всём теле, а уже знакомый запах страха, но тот был куда насыщеннее и ярче, чем недавно, и одновременно было в нём что-то застарелое, будто пропитанное нафталином. Он исходил от Пендрагона.       Покажи свой страх!       Румпель, действуя по наитию, мысленно отдал приказ. Запах страха усилился, перебив другие ароматы. Всё в комнате приобрело фиолетовый оттенок. Мебель исчезла, осталось лишь одно кресло. На нём сидела Мюриэль и тихо плакала, уткнувшись лицом в плечо обнимающего её Пендрагона. Его руки путались в кудрях жены, сжимая тугие, рыжие локоны. Он поцеловал свою любимую в холодную от слёз щеку и мягко произнёс:       -В следующий раз всё получится.       Так вот в чём дело!       Румпель сжал руку в кулак, и морок рассеялся. Теперь перед ним вновь за столом сидел Пендрагон и продолжал есть кролика. Мюриэль рядом не было.       Румпель читал о подобном в книге. Теперь он может видеть самый сильный страх человека, и это будет происходить каждый раз, стоит ему применить магию.       Румпеля это не испугало, но сильно удивило видение. По книге увиденное — это одновременно заветное желание и самый сильный страх Пендрагона. Он даже представить себе не мог, что Пендрагон настолько боится остаться без наследников.       Большинство в деревне завидовали его семье, у многих детей рождалось столько, что жители были не в силах их прокормить, и те умирали с голода. К Румпелю часто шли за травой, способной прервать беременность. Он врал, что не знает ничего про это растение, предпочитая не брать на себя грех — смерть нерождённого ребёнка. Впрочем, трава не лежала без дела. Если её пить регулярно, то можно вообще лишиться возможности забеременеть. Мила второго малыша не хотела, Румпель — тоже, потому что все в деревне говорили: Бей ненормальный, и второй мог родиться таким же.       И всё же, каким бы Бей ни был, Румпель не представлял своей жизни без него. Это огромная радость, что он у него есть, сможет продолжить род и будет счастлив с ним и всеми заработанными прядением деньгами. Тем более никто, кроме Бея, не мог так хорошо поднять ему настроение какой-нибудь мелкой каверзой, вроде совершенно случайно оказавшейся лягушки за шиворотом у крайне неприятной заказчицы. И всегда, несмотря на ссоры, он мог поддержать его. Он сочувствовал Пендрагону и Мюриэль: оба лишены этого.       — Так вот в чём дело!       — Какое именно дело? — переспросил встрепенувшийся Пендрагон.       Румпель настолько глубоко погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как сказал эту фразу вслух.       — У тебя никогда не будет детей, — сказал он рассеянно.       — Чего? — опешил Пендрагон. — Откуда, откуда ты знаешь?! Неужели Мюриэль…       Он, раскрасневшись, вскочил из-за стола, подбежал к Румпелю и попытался схватить его за рубашку.       Надо было об этом сказать как-то помягче.       Румпель с досадой поджал губы и положил ему руку на плечо. Пендрагон остановился.       — Нет, она здесь ни при чём. Я же теперь Тёмный и могу видеть страхи и потаённые желания.       Неожиданно Пендрагон сел перед ним на колени и схватился бы за штанину, да изумлённый Румпель не позволил.       — Ты, ты мне поможешь? —забормотал он скороговоркой. — Мы уже совсем отчаялись: половину лекарей в королевстве объездили, а они, гады, обещают, что вот после этого порошка из сушёных глаз тритона Мюрочка обязательно забеременеет, а в результате — шиш! Мы уже столько денег этим шарлатанам спустили, что могли бы уже купить небольшой дворец в оазисе Агробы! Плевать на деньги, но всё же, всё же накрылось…. Только и остаётся, что пить да смотреть как Мюрочка, моя драгоценная Мюрочка от горя тает на глазах.       Так ты о Мюрочке переживаешь больше. Да стоит ли эта корова стольких усилий?       Речь друга вызвала столь острое раздражение, что Румпель не поднимаясь отодвинул стул подальше. Он глубоко вздохнул — запах страха, исходящий от Пендрагона, усилился в несколько раз. И вновь зал его избы, Ми­ла бь­ёт его, ка­та­юще­гося по по­лу от бо­ли в ло­дыж­ке, в жи­вот, Рум­пель задыхается. Рум­пель хва­та­ет гу­бами воз­дух, его ру­ки тря­сут­ся, при­ходит­ся как мож­но креп­че сжать их в ку­лаки, что­бы хоть как-то ус­по­ко­ить­ся. Мюриэль здесь ни при чём, она, наверняка, не такая, как Мила, и ни в чём не виновата.       Точно ни в чём? Да все они бабы такие.       Глубокий вдох. Воспоминания о недавнем унижении и потере когда-то любимой слишком свежи, и Румпель с огромным трудом взял себя в руки. Вскоре он смог рассуждать здраво.       Значит, видения чёткого ответа не дают. И его страх — остаться без своей драгоценной Мюриэль. Пендрагон, он ни в чём не виноват. Пусть будет счастлив с Мюриэль, возможно, ему повезёт больше, чем мне.       — Я могу тебе помочь, — ответил Румпель. — Но магия имеет свою цену.       Пендрагон широко улыбнулся и, встав с колен, отстегнул тугой чёрный кожаный кошель и кинул его в Румпеля со смешком:       — Лови, крохобор!       Румпель поймал и открыл кошель.       — Я же не об этом. Откат от применения, — начал было Румпель, да только его пальцы уже принялись пересчитывать звонкие монеты, тем более даже с магией, которую нельзя применять постоянно, они будут не лишними. — Десять серебрянников?       — Ты ещё торговаться будешь? — хмыкнул Пендрагон. — Последние отдаю.       Румпель хотел было отдать кошель другу обратно, но тот поспешно добавил:       — Завтра Кроули к свадьбе готовиться будут, без прибыли точно не останусь.       — Хорошо, — с этими словами Румпель убрал кошель и положил руку на предплечье Пендрагона. Его взгляд коснулся самогонного аппарата: наверняка, все проблемы с зачатием именно из-за бражки да настоек. Новоиспечённый Тёмный не стал высказывать эту кощунственную для друга мысль вслух, а вместо этого мысленно собрал своё раздражение и смешал со всеми чувствами к своему сыну. На кончиках пальцев вспыхнул видимый лишь Румпелю лиловый огонёк.       Тёмный как можно ярче представил себе невыспавшегося, но довольного Пендрагона и улыбающуюся и усталую Мюриэль, укачивающих в люльке двух младенцев.       Искра сорвалась с его пальцев и юркнула под льняную рубашку Пендрагона.       — Будут у вас дети: двое — мальчик и девочка, — сказал Румпель и ухмыляясь добавил: — Надеюсь, как их заделать, объяснять не придётся.        — Неужели всё?! Наконец-то моя Мюрочка станет счастливой!        — Прямо-таки стонать от него начнет, — ухмыльнулся Румпель и похлопал друга по плечу. — Но только после нашего ухода.        — Да ну тебя, Румпель! — пробормотал Пендя, тут его лицо приняло сосредоточенное выражение, а из голоса исчезли шутливые нотки. — А как вы вернётесь? Вас же там ждёт стража.        — Ну, я им волшебный рубин оставил. Когда мы вернёмся, от них не останется ничего, кроме горстки пепла.        Единственный урок, который дал ему отец и приносил реальную пользу, был: «Используй чужую жадность и не прогадаешь!» И навряд ли рыцари заметили бы подвох, а потому Румпель не переживал на их счёт.       Но Пендрогон на его фразу лишь неодобрительно покачал головой.        — Навряд ли они оставят тебя в покое. Одни погибнут — новых пришлют.        — С чего они так взбеленились? Из-за какого-то ненужного ножичка? Никто же не в курсе, что с их помощью Тёмным управлять можно. Вообще удивительно, что они после вчерашнего турнира ко мне вломились, а не приползли.        Румпель откровенно не понимал, в чем дело. Пендя с досадой ударил кулаком по столу и, поджав губы, внимательно посмотрел прямо в глаза другу.        — Ножичка?! — закричал он. — Да какой, к неведомым краям, ножичек. Ты же замок весь спалил и герцога и всех его прихлебателей зажарил.        — И съел? — ухмыльнулся Румпель, и тут до него дошёл смысл сказанного. — Чего?! Но этого не может быть. Я знаю, что каким-то образом убил Зосо, но я, я ничего не помню, всё, как в красном тумане было, — забормотал Румпель, часто хлопая ресницами.        Он резко замолчал. Повисла пауза, Пендрагон рассматривал свои руки, а Румпель, прикрыв лицо ладонью, пытался понять, что же с ним произошло. В очередной раз за сегодня он не мог поверить, что всё это происходит именно с ним. Этого просто не могло произойти. Не мог он уничтожить стольких людей и не помнить об этом. Главное — как бы он ни злился, он никому не желал смерти и сожалел о погибших и их семьях, потерявших близких. Каким бы ублюдком герцог ни был, он и многие невиновные в замке не заслужили такой страшной и мгновенной смерти. Румпель глубоко вздохнул, чтобы успокоить бешено стучащее сердце. Дело сделано, придётся как-то жить дальше с чувством вины за прерванные жизни. Жить и знать, что так может произойти в любой другой раз из-за огромной силы, что он пока не в состоянии контролировать. Пока не в состоянии, с рубинами совладать удалось, значит, и с Тёмной магией он разберётся. Румпель верил в это.        — Ну, свидетелей, как ты пол замка сжёг, в живых не осталось, они в дыму задохнулись, — спокойно произнёс Пендрагон, избегая смотреть другу в глаза. — Зато все видели, как ты в огненном шаре к себе домой летел.        — Я летел?! — переспросил Румпель.        — Да. Видели те стражники, что дежурили. Они от такого зрелища аж протрезвели.        — Наверное, шар был создан с помощью рубинов, — его язык заплетался, а голова вновь заболела и казалась тяжелее чугуна, и всё же до него начало что-то доходить. — Я ничего не помню. Эти ублюдки застрелили Глорию, а дальше, дальше не помню ничего.        — Глорию?! — удивился Пендрагон. — А она-то тут при чём?       Глория. Воспоминания о том, как её безжизненное тело повисло у него на руках, о Бее, что сидел у печки, с трудом сдерживая плач, о Миле и о Зосо. Молчать о произошедшем уже не было сил. Слова потоком срывались с губ. Он не боялся ни осуждения, ни непонимания: ему надо было хоть как-то избавиться от переполнявшего его горя и обиды за всю несправедливость, жертвой которой пришлось стать. С каждым словом Румпелю становилось легче, боль отступала. Предстояло решить ещё множество проблем, но он уже не чувствовал себя в западне.       Пендрагон слушал его внимательно, лишь иногда что-то уточнял или вставлял удивлённые возгласы. И Румпелю, как оказалось, этого было вполне достаточно.