Good Again

Проснувшись чуть пораньше, я наблюдала за спящим Питом. Он растянулся, лежа на животе, засунув под подушку одну руку, другую же вытянув в сторону. Странно было не чувствовать нашей физической связи, теплой тяжести его сонного тела, ведь обычно по утрам он всегда прижимал меня к себе. Но все же его расслабленное тело излучало полное довольство. В отличие от меня, он обычно никогда не разваливался во сне на постели, компактно устроившись на одной и то же части кровати, и все время касаясь меня, цепляясь за меня. Сегодня все было по-другому: он занял собой чуть ли не все пространство, казалось, он был повсюду. Как если бы он, наконец, дал себе разрешение раздвинуть границы своей безопасной зоны, и больше не держаться со всех сил за некие условные границы. Возможно, наша с ним физическая связь и сейчас никуда не делась: просто то, что между нами только что произошло, сделало неразрывно связующую нас невидимую нить — даже не нить, мощный канат — длиннее. Я невольно улыбалась, думая о прошлой ночи, особенно о прошлой ночи. Наша первая ночь вместе была чудесной, но была несколько омрачена вспышкой ревности Пита и последовавшим за ней приступом. Но прошлая ночь была иной, невероятной. Я узнавала Пита с новой стороны, которая прежде была от меня скрыта. Он был со мною требовательным, безудержным, настолько не похожим на обычного себя: открытого и щедрого. Как будто никак не мог насытиться нашей близостью. Как будто метил свою территорию на поверхности моей кожи. У меня никогда не было иллюзий относительно секса — я знала что он собой представляет на функциональном уровне. Теперь же мне открылась мощь, которую он в себе таит помимо чистой физиологии, и почему так многое из того, что делают люди, вертится вокруг него — особенно если эти люди любят друг друга. Никогда прежде я не чувствовала себя более живой, чем когда занималась любовью с Питом, и я не могла и представить, чтобы заняться этим с кем-нибудь другим. Казалось, неизбежность того, к чему мы с ним теперь пришли, что было между нами, лишь крепла с каждым движением по моему телу его больших и нежных рук. А еще я чувствовала с ним себя прекрасной: гибкой, сильной, соблазнительной. Мои шрамы не имели значения. Я видела себя глазами Пита, и чувствовала себя от этого не столь уж и надломленной. И это чувство было как наркотик. Мне до боли хотелось преодолеть сейчас короткое пространство между нами, но Пит так сладко спал, что я не посмела его будить. Больше не в силах оставаться на месте, я тихо выскользнула из кровати, подняла с пола и натянула снова его рубашку, зардевшись от воспоминания о том, какой эффект эта рубашка на мне вчера произвела. Крадучись спустившись по лестнице, я пошла принимать душ в гостевой ванной. Мне не хотелось смывать с себя запах Пита — каждая его капля пота на моей коже, каждое его жаркое прикосновение обозначали, что я принадлежу ему — впрочем, я знала, что очень скоро его аромат на моей коже снова появится, снова окутает меня как плащом. Вид кухни меня несколько отрезвил. Обычно Пит был столь методичен во всех своих действиях, что я не привыкла видеть кухню в беспорядке. Я принялась мыть посуду, выбрасывать остатки еды, и убирать то, что еще можно было доесть. Объедки вчерашней индейки отправились в миску Лютика. Сырные булочки я все без остатка прикончила еще вчера, и я рассеянно коснулась живота, вспоминая какими они были вкусными и сытными. Обычно мы не пользовались посудомойкой — не так уж и много посуды мы пачкали. Но сегодня я была не в настроении сама все драить. И засунула в нее не только тарелки, но даже миски и кастрюли. Отыскав забавное мыло, которое для нее предназначалось, я повернула рычаг и услыхала как завелся механический мотор — непривычный, странный звук в доме, обитатели которого все привыкли делать вручную. Поставив на плите кипятиться воду для чая и достав две чашки, я насыпала заварку в два небольших металлических ситечка. Все эти простые повседневные дела заставляли меня чувствовать себя… нормальной, так что я могла бы даже забыть, что прежде у меня была совсем другая жизнь, помеченная кровью, огнем и смертью. Да, так оно и было. Заслышав над головой легкий «тук-тук» — Пит надевал свой протез — я разлила кипяток по чашкам и на небольшом подносе понесла их наверх. Пит был в душе, а я, поставив свою ношу, заправила постель и вновь вернулась вниз, за своим рюкзаком. Открыв его, я стала раскладывать свои вещи по ящичкам, развешивать одежду в гардеробной. Разложила на постели кремовый сарафан с оборками — такими желтыми, что они тут же напомнили мне об одуванчиках и Пите. Хотя в последнее время все напоминало мне о Пите. Я управилась так быстро, что, когда он вышел из душа, то увидел лишь пустой рюкзак и висящие на плечиках платья. Сама же я переодеться так и не успела. Его глаза скользнули по мне, и в них читалась такая смесь застенчивости и неприкрытого желания, что меня сковала неловкость. На нем были только шорты, и от одного его вида меня пронзил заряд нервного электричества. А стоило мне взять чашку, и она тонко зазвенела в дрожащих пальцах, когда я вынимала ситечко с заваркой. Он тоже сел на кровать, уперев в пол протез. Так мы и сидели рядом и молча пили чай, лишь наши пальцы переплелись. Я бросила на него взгляд поверх края чашки.  — Как твоя нога? — спросила я.  — Гораздо лучше. Хотя и в синяках. Потянувшись к нему, я погладила его по щеке, на которой теперь расплылось багрово-синее пятно.  — Не только нога, — я прошептала. Он поймал мою ладонь и зарылся в нее лицом. Как много раз я уже так его ласкала, но все равно его прикосновение огнем жгло кожу. Поднеся мою ладонь к губам, он её поцеловал.  — Никаких кошмаров? — спросил он. — Нет, никаких. Мы погрузились в неловкое молчание, и эта тишина, и то, что за ней крылось, можно было даже потрогать, настолько оно было осязаемым.  — Славное платье, — сказал он, взглянув на мой сарафан.  — Циннино, — ответила я, тяжело сглотнув.  — Мне больше нравится, когда ты в моей рубашке, — он улыбнулся, слегка потянув за подол.  — Да уж, — я тоже улыбнулась, и сердце застучало чаще. И снова эта двусмысленная тишина.  — Ты голоден? — спросила я.  — Ужасно, — ответил он шепотом.  — Хочешь, я что-нибудь приготовлю? — Нет, — его взгляд посерьёзнел. Взяв чашки, я аккуратно поставила их на столик. И тогда, стремглав бросившись к нему, неспешно его оседлала.  — Тогда ладно, — сказала я. Взяв его лицо обеими руками, я тщательно, глубокого его поцеловала, чувствуя вкус чая на его губах. Он нежно отвечал на поцелуй, рука его пробралась вдоль шеи в гущу моих распущенных волос. И все мои расплывчатые планы на сегодня вдруг испарились, как роса в знойный полдень. Мы оба излучали жар. От меня не осталось ничего кроме движений, все слова и мысли куда-то утекли. Его поцелуи стали еще настойчивее, руки заскользили под рубашкой, по голой спине по обе стороны от позвоночника. Потом он добрался до моих ягодиц и сжал их, рванул меня к себе, и я громко глотнула воздуха. Когда он стягивал рубашку с моих плеч, пытаясь её снять, я намертво запуталась в рукавах, обе руки оказались стянутыми сзади меня, точно в ловушке. И он не стал меня освобождать, так и оставил.  — Не двигайся, — прорычал он и взял обеими руками меня за грудь, обхватив их ладонями и сжав. Заведя одну руку мне за спину он потянул за рубашку так, что мне пришлось выгнуть спину, подставляя ему груди. Он их потер, играя с ними обеими, прежде чем остановиться на одной, потягивая за сосок, скользя языком по моей коже. Я уже была мокрой — ошеломительно мокрой — и у меня в животе уже все ныло, моля об освобождении. После прошлой ночи внутри еще побаливало, но боль была скорее желанной, чем мучительной. Я запрокинула голову и задвигалась, пытаясь перетянуть его ласки и на другую сторону, руки все еще были в плену за спиной — его большая ладонь комкала ткань, удерживая меня на месте. И я была в восторге от пребывания в этом плену. Его губы переползли мне на плечи, стали ласкать мне шею. Он будто пожирал меня, и пульсация внизу живота стала практически невыносимой.  — Можно я тебя коснусь, — беспомощно зашептала я. Пит не ответил, лишь притянул к себе для поцелуя, а его пальцы осторожно вынули мои запястья из рукавов рубашки. Наконец освободившись, мои руки стали бродить по его широкой груди и мощным плечам. Рот прокладывал дорожку вдоль его шеи, пробуя на вкус шрамы. Мне все еще было непривычно и сладко ощущать его кожу губами. Он застонал от моего напора, и мне было приятно сознавать, что я заставляю его издавать такие звуки. Тем временем его руки нырнули между моих ягодиц, вглубь, и он еще сильнее застонал, когда почувствовал, какая же я мокрая. Слегка меня приподняв, он несколькими судорожными движениями бедер освободился от трусов, и его желание выскочило наружу, явно истомившись в неволе. Взяв мою руку, он положил ее на эту часть своего тела, позволив мне себя направить, когда, держа меня сверху, медленно стал прижиматься ко мне тазом, и его сам собой неспешно проник в меня. Меня вновь настигло это чувство наполненности. Но в этот раз он взял меня медленно, не так, как прошлой ночью, позволяя мне привыкнуть к ощущениям от присутствия внутри себя, как я теперь думала, весьма большого мужского органа — хотя сравнивать мне было вообще-то не с чем, ведь прежде мне никогда еще не доводилось видеть мужской эрекции.  — О, Пит! — выдохнула я, до конца на него опустившись, наполненность теперь я чувствовала много сильнее, чем прошлой и позапрошлой ночью. И он впился в меня поцелуем, не давая двинуться, пока мы оба смаковали ощущение того, что он теперь полностью, весь был внутри меня. Мне было невдомек, как нужно двигаться, и я позволила ему мной рулить, пока он сам был в поисках самого подходящего для нас способа двигаться в унисон. Я стонала прямо ему в губы, вращала бедрами, заставляя и его стонать, потом стала слегка на нем подпрыгивать, чувствуя, как он скользит внутри меня.  — Китнисс! — выдохнул он, сжимая мою талию и начиная приподнимать меня и затем вновь медленно опускать на себя. Когда же он, не в силах больше сохранять сидячую позицию, откинулся на кровать, приподнимаясь навстречу мне на локтях, я убрала руки с его плеч, схватив его теперь за поясницу, используя ее как опору. От этого ощущение полноты только усилилось, хотя прежде это казалось уже невозможным. Наклонившись, чтобы покрыть поцелуями его грудь и шею, я прочертила языком узоры на его коже, дразня его соски так, как он раздразнил мои. Он же от этого начал корчиться, и его стоны дарили мне пьянящее, головокружительное ощущение своей власти над ним. Он продолжал отрывисто двигаться внутри меня. И я, усевшись на него с прямой спиной, стала сама подниматься и опускаться, и он внизу толкался в меня бедрами, наши движения обрели четкий ритм. Сильные руки сжимали мою грудь, настойчиво гладили бока, живот и бедра.  — Потрогай себя, Китнисс. Я посмотрела на него сверху вниз в недоумении. Но он взял мой палец и поднёс его к маленькому бугорку между моих ног. Когда я прикоснулась к этой точке, по позвоночнику проскочил заряд электричества. Он нежно направлял меня, безмолвно обучая меня тому, что сам делал для меня вчера. Когда я смогла подстроиться к нашему ритму, который вызывал во мне еще больше ощущений, он взял меня за талию и мы продолжили эту гонку всерьёз. Это было самое сильное чувственное ощущение, которое мне доводилось переживать, пружина внутри меня сжалась до упора, прежде чем раскрыться, дав мне освобождение, при том я еще могла её удерживать. И я стонала, задыхалась, хныкала, издавала звуки, которые были для меня немыслимы при любых иных обстоятельствах. Пит же, закусив губу, любовался тем, как я уже настойчиво себя ласкаю.  — Ах, я так близко, — выкрикнула я. Скоро, слишком скоро, я c криком выгнулась назад. — О, Пит! — и запрокинула голову, теряясь в сладких конвульсиях, от которых волны блаженства толчками растекались по всеми телу. Пит увеличил скорость, сжав меня еще крепче. Я видела, что он борется, пытаясь удержаться на краю, когда его захлестнули мои настойчивые волны. И я остановилась, на миг перестав в него врезаться, и вновь вильнула бедрами, наслаждаясь действием, которое это на него оказывает, своей властью над ним. Теперь уже он выгнул спину, почти задохнувшись от моего внезапного натиска. В конце концов, больше не в силах сдерживаться, он начал бешено в меня толкаться. И я слегка отступила, позволяя ему вести, отдавая ему весь контроль. И вскоре его прекрасные черты исказились, и я почувствовала это: невероятное напряжение внутри меня, затем тепло. Все его тело содрогнулось в экстазе. Он притянул меня вниз, к себе и тесно сжал, пытаясь побороть сбившееся дыхание. Так и мы и лежали несколько бесконечных минут, и его пальцы поглаживали мне спину. Я полностью растворилась в частом и сильном стуке его сердца возле своего уха, в ритме его тяжелого, глубокого дыхания.  — С тобой все хорошо? — прошептал он чуть погодя.  — Даже слишком, — был мой ответ. За его смешком угадывалось смущение.  — Разве может быть слишком хорошо? Я вздохнула.  — Наверное. Тем более, что я считала, что больше никогда не буду счастлива. И мне все кажется, что что-нибудь ужасное еще может случиться. И хоть теперь мы в безопасности, я все еще чувствую себя такой…  — Уязвимой? — предположил Пит. — Да, именно. Как было с Прим, — мой голос сорвался. — Пит, я так ее любила. И жила в страхе, что потеряю её, и потеряла, потеряла… — я вся задрожала, ведь я не привыкла так смело вызывать ее образ в сознании при свете дня. Чувствуя, что слезы подступают, я всячески пыталась их унять, — Теперь у меня есть ты, и мне хочется запереть все ставни и все двери, и положить у изголовья лук и стрелы, как будто нож над тобой уже занесен. Мне все еще кажется, что в любую минуту сюда могут ворваться миротворцы, забрать тебя, и мне останется только кричать и звать тебя, безо всякой надежды вновь тебя увидеть, — я спрятала лицо у него на груди, напуганная тем, что он может подумать об этой моей вспышке, невольно вспоминая об ужасе Квартальной Бойни, когда мы с ним в отчаянии изо всех сил кричали и звали, не в силах друг друга найти… Пит поцеловал меня в макушку и отодвинулся, чтобы на меня взглянуть. Его голубые глаза смотрели на меня так, как могли смотреть лишь его глаза.  — Я не могу пообещать, что ничего плохого с нами больше не случится — никто не может дать такого обещания. Но я могу пообещать, что я никогда по своей воле тебя не покину, а если вдруг придется, — он грустно улыбнулся, наверняка думая о том, как его держали в заточении. — тогда я сделаю все от меня зависящее, чтобы к тебе вернуться, — он тесно прижал меня к себе. — Нам нужно начать верить, что теперь все в мире идет к лучшему, иначе не будет нам покоя. Я кивнула в ответ, лелея надежду, что мне чудесным образом удастся, наконец, научиться доверять. Вдруг меня посетила внезапная идея, и я вскочила, застав его этим врасплох. Направившись к своему прикроватному столику, куда я уже успела вновь разложить свои вещи, я открыла выдвижной ящик и осторожно извлекла на свет небольшую коробку. Пит сел, откинувшись на подушки. Я тоже села и, водрузив коробку на кровать, стала доставать оттуда содержимое. Предметов было всего три. Первым оказалась выводная трубка, которую Хеймитч отправил нам, измученным жаждой, на парашюте на арену, в безводные джунгли. У Пита появились морщинки вокруг глаз, когда он поднес к ним выводную трубку, чтобы внимательнее её рассмотреть.  — Ты её сохранила? Я кивнула, улыбаясь.  — Она спасла нам жизнь. Хоть мы и не сразу догадались, что это такое, помнишь?  — Ещё бы. Какая жуткая Арена, — прошептал Пит. Тогда я достала следующий предмет. Он глубоко вдохнул, когда я протянула ему его потертый золотой медальон на тонкой цепочке. Пит долго ничего не говорил, изучая его.  — Я собирался там умереть, — прошептал он. — И заготовил это, чтобы убедить тебя позволить мне сделать то, что мне было нужно. Тогда это вряд ли на тебя подействовало… Но, в конце концов, почти все пошло по моему сценарию, ведь так? — сказал он серьёзно. Я замотала головой.  — Я тоже шла туда, чтобы умереть. Ничто не могло убедить меня поменять моё решение. Этого не случилось только из-за стечения обстоятельств и подлого обмана. И вряд ли можно назвать то, что случилось потом, «твоим сценарием», — выпалила я с некоторой горячностью.  — Эй, — сказал он мягко, пытаясь меня успокоить. — Теперь мы здесь. Вот что самое главное, — и он коснулся моей щеки. Я просто кивнула, пытаясь стряхнуть с себя раздражение, когда достала третий, самый маленький предмет. Я инстинктивно прокатала его возле губ, ощущая нежной кожей прохладную твердость. Потом отдала эту самую дорогую мне вещь Питу. Он медленно повертел серую жемчужину в пальцах, а я неотрывно на него глядела. И я прошептала, будто про себя:  — Я носила эту жемчужину в кармане все время с тех пор, как взорвалась Арена. Даже взяла ее на штурм Капитолия. И когда взяла ключ от твоих наручников, то положила их с ней в один карман. Я помню, потому что они терлись друг о друга, пока я шла. Когда тебя захватил Капитолий, я себе выдумала, что это твоя жизнь, и пока она со мной, ты тоже будешь в безопасности. Но я ведь не смогла тебя сберечь… Это ты всегда держал свое слово. Ты сам вернулся ко мне, — я замолчала, теребя бахрому на покрывале. Пит, казалось, был так потрясен моим признанием, что лишился дара речь. Мы долго вместе смотрели на жемчужину, которую он перекатывал в пальцах, как раньше постоянно делала я сама. Осторожно вложив все три предмета в коробку, он вернул ее на столик. Потом он уложил меня на спину, и целовал до тех пор, пока я не задохнулась. Тогда он поднес губы к моему уху и прошептал.  — Ты в самом деле ждала меня, правда? — я только кивнула, непрошеные слезы покатились по вискам, на мои волосы, — Я был не так уж и неправ, — сказал он мне куда-то в шею.  — Ох, Пит, если бы кто меня спросил тогда, что же я творю, я бы и не знала, то ответить. Хотела отмщения? Пыталась выполнить соглашение Сойки-Пересмешницы? Но если ты спросишь меня теперь... Если взглянуть назад, то с самой первой нашей встречи я постоянно искала тебя или ждала. — Даже когда думала, что я скорешился с профи? — спросил он, целуя меня в плечо. Сквозь слезы я улыбнулась.  — Ну, наверное, тогда нет, — и всхлипнула, — Прости меня за Гейла, — прошептала я. Пит поднял на меня глаза.  — Нет, я больше не желаю это обсуждать. Я был такой дурак, Китнисс. Так много не знал. Хеймитч рассказал мне что с тобой творилось, когда меня лечили в Тринадцатом. Это я должен перед тобой извиняться за то, что был таким ослом. Давай забудем обо всем этом, чтобы это больше между нами не стояло, ладно? — умолял он. Я вновь кивнула, вытирая слезы тыльной стороной ладони. Он же улыбнулся в ответ на этот жест и вновь меня поцеловал, и за поцелуем скрывалось еще одно смелое обещание. Вскоре он застонал и отпрянул, уже тяжело дыша.  — Я так долго тебя любил, что это стало такой же частью меня, как мое имя, — он снова с жаром прилип к моим губам, и я почувствовала, как мое тело ему отвечает. Мне снова хотелось, чтобы он оказался во мне, я была жадной, ведь мы так долго были с ним разлучены — и содержимое коробки снова мне об этом напомнило. Но, запечатлев на моих губах еще один долгий поцелуй, заставил меня встать с кровати.  — Пойдем, тебе нужно что-нибудь поесть, — сказал он, собираясь вставая и сам, тряхнув взлохмаченными светлыми кудрями и явно собираясь отпустить еще пару острот в мой адрес.  — Нет, — я снова притянула его к себе, состроив недовольную гримасу.  — Что значит «нет»? Ты что, не голодна? — Рассмеялся он.  — Нет, — ответила я.  — Ну, и чего ты тогда хочешь? — принялся он меня дразнить, прекрасно зная на самом деле что к чему. Я ухмыльнулась, и взялась обеими руками за то, что не стала бы называть вслух — он был уже наполовину готов, и от моего захвата стал набухать еще быстрее. Он схватил ртом воздух и весь напрягся.  — А ты ненасытная, знаешь ли, — затряс он головой, все еще улыбаясь.  — Я полагаю, это может сойти за терапию. Доктор Аврелий бы одобрил, — я начала поглаживать его, твердо, но, надеюсь, не слишком жестко. Он весь напрягся, явно сбившись с мысли.  — Думаешь? Ладно, но я сделаю это только в целях поддержания твоего душевного здоровья, — и он поцеловал меня совсем иначе, глубоким, берущим за душу поцелуем. И пока я его ласкала, этот поцелуй преисполнился обещаний, которые, я знала, он непременно сдержит.

***

Вряд ли ненасытной можно было назвать только меня. Питу, как вскоре выяснилось, это определение тоже более чем подходило. Может, дело было в том, что нам было по восемнадцать, что мы сгорали от любви и располагали огромным количеством свободного времени, но факт, что несколько недель к ряду ночные кошмары не посещали нас вообще. А я уже и позабыла, как это бывает — когда закрываешь глаза, не ожидая увидеть во сне душераздирающих ужасов. Из дома мы выходили лишь по необходимости: чтобы возделать сад, накормить Хеймитча, добыть в лесу мяса, забрать посылку со станции. Мы все еще спали гораздо меньше, чем все нормальные люди. Но мы теперь не избегали, бодрствуя, встречи с призраками и переродками. Меня даже смущало то, с какой охотой я предавалась всем радостям физической любви. Впервые в жизни я начала осознавать, что значит быть молодой и безрассудной. Но я все равно знала, что настанет время, когда горячка нашего безумия уляжется, и мне придется вновь столкнуться с моими прежними кошмарами. Все это было лишь отсрочкой, и я была счастлива принять её как бесценный дар, которым она на самом деле и была. Доктор Аврелий говорил со мной о благодарности, о том, как важно повернуть ход мыслей в новое русло, подумать о том, за что я могу быть признательна жизни, чтобы не зацикливаться только на потерях. Я была благодарна за то, что было у нас с Питом, и я всецело растворилась в этом. Дело было не в моем обычном эгоизме. Может я и, как говорят эти мозгоправы-доктора «приземленная, чуждая трансцендентного*», но этот конкретный, физический способ демонстрировать свою привязанность мне идеально подходил. Я никогда не была склонна к сантиментам, скорее — к действиям, и эти действия имели очевидный результат. Пит даже внешне становился счастливее, даже сиял, хотя в моих глазах он и до этого сиял как солнце. А оттого, что я была тому причиной, он становился мне еще дороже. Когда он был таким, я переставала наконец себя ненавидеть, и это, в свою очередь, позволяло мне выражать свою любовь еще более спонтанно и открыто. Насколько я видела, мне это хорошо давалось, и это здорово повысило мою самооценку. Хеймитч когда-то говорил, что, проживи я хоть тысячу жизней, я все равно не заслужу такого парня, как Пит. Может, так оно и было, но я чувствовала, что хотя бы отчасти искупаю свою вину, любя его как следует. Это было так хорошо. Невероятно хорошо. Когда лето стало клониться к концу, я снова отвела его на озеро. Теперь это озеро тоже было нашим, как были нашими и дом, и сад, и планы на будущее, которые мы стали постепенно строить. На озере же я взялась учить его плавать, заранее тоскуя о том времени, когда лед спрячет от нас эту водную гладь до будущего года. Я помогла снять Питу сапоги, мы оба разделись до нижнего белья, и я помогла ему пробраться через полоску илистого дна у берега. Держа его за талию, я обучала его сперва просто лежать на воде, что теперь было не так-то легко сделать без пробкового пояса, но делать это было в тысячу раз приятнее, ведь теперь на нас не пялилось бесчисленное множество посторонних глаз, как это было на Играх, когда я предприняла первые попытки его учить. И когда я шептала что-то ему на ухо, я говорила уже не о побеге и союзниках, но лишь о том, как хорошо у него уже выходит, и что в итоге все у него получится. Когда он посетовал из-за ноги, которую потерял в столь юном возрасте и из-за которой теперь порой терял мобильность, я нежно его целовала, говоря, что даже хромоногого я все ещё его люблю. Он рассмеялся тому, как звучало слово «хромоногий» и бросился в воду, призывая меня порезвиться. И мы плескались, как дети, макали друг друга и швыряли в воду, и все это закончилось теперь известной нам с ним игрой совсем не для детей. Лежа мокрой спиной на одеяле, он учил меня, как доставлять ему удовольствие. Нежно и без зубов, пожалуйста, и я была прилежной ученицей, исследую новые способы заставить его стонать от моих ласк. Попробовав на вкус его оргазм, я была поражена тем, насколько этот вкус был его вкусом, и вместе с тем — иным. Пит начал говорить о том, чтобы вновь открыть пекарню. Идея безумно радовала меня и пугала одновременно. Ведь вместе с ней мы бы открыли существование нашего идеального мирка для всего остального мира, жестокого и бесцеремонного. Он же рассуждал, что лучше бы ее построить на новом месте — возле открытого рынка, что стремительно разросся там, где раньше был Котел. Вытащив альбом для рисования, он разложил его на моем голом животе и продемонстрировал задуманный им дизайн внутреннего убранства: прилавки из нержавеющей стали, и печи — традиционные, из камня, и современные, из стали. Он представлял себе заведение со столиками, за которыми посетители могли бы перекусить и выпить чаю или кофе, а не просто забрать покупки и уйти, как это было раньше. Возможно, там будут происходить дружеские посиделки, чтобы поболтать обо всяких приятных глупостях, из которых и состоит мирная жизнь. Я обещала всячески помогать ему — в конце концов, ведь научил же он меня самой печь те самые обалденные, мои любимые сырные булочки? Его губы дрогнули в нежной улыбке, и он меня поцеловал, тронутый моим предложением. Он говорил о том, какие разрешения нужно получить для строительства и торговли в Доме Правосудия. И прямо там, на озере, я решила для себя, что буду ходить с ним в город, чтобы раскрутить должным образом запуск Семейной Пекарни Мелларков.  — Я ведь теперь, как бы там ни было, твоя семья, правда? — спросила я, смущаясь из-за того, насколько это было очевидно и неизбежно. Он тяжело сглотнул и так крепко сжал меня в объятьях, что чуть не раздавил свой драгоценный альбом. Кошмары снова до меня добрались, когда наши Книга Памяти стала обретать ясные очертания. Видно, слишком много в ней было потерянных душ, и я слишком сильно исстрадалась над этими страницами. Поначалу они мне снились обрывками, но с каждой ночью эти фрагменты оказывались все более навязчивыми и яркими, пока однажды мне не явился такой жуткий кошмар, что уже даже проснувшись, я долго не могла прийти в себя, судорожно ловя ртом воздух. Когда же я убедилась, что рваные края моего горя опять сошлись, и оно не грозит больше поглотить меня целиком, я, подняв голову, взглянула на Пита. Он уже давно не спал и, как обычно, в самую темную ночную пору держал меня в объятьях, помогая преодолеть самое ужасное. Его лицо заливал рассеянный лунный свет, проникший в нашу спальную через раскрытое окно. Я снова изучила контуры его лица, такого славного, что даже шрамам не удалось испортить его красоту. Мое сердце сжалось, как и всякий раз при мысли о муках, которые он претерпел, но не утратил при этом своего почти что ангельского лика. Взгляд мой остановился на его прищуренных глазах. Все, что я могла разглядеть в лунном свете — это обрамляющие их невероятно длинные и пушистые ресницы. При этом освещении их золотое свечение как всегда заворожило меня, как мало что другое в жизни могло заворожить. Глаза его широко распахнулись и он тоже принялся любоваться мной, ничуть не смущаясь моего пристального взгляда. Он был таким открытым, щедрым. В душе у Пита от меня ничто не могло укрыться, несмотря на всю ее глубину и тяжкое горе, которое его постигло. Но он все равно всегда держал для меня душу нараспашку и отдавал мне всего себя полностью, безоговорочно. Я лишь недавно осознала, что мне нужно делать, чтобы быть достойной его: дело было не в доблести и славных подвигах, а в том, чтобы тоже без оглядки отдавать ему себя, просто отвечать ему взаимностью. Порой меня накрывало чувство собственной никчемности, и мне казалось, что я и впрямь недостойна любви, что все мои усилия напрасны — ведь это же я некоторым образом погубила Прим, которую так любила. Но в эти мрачные минуты я вспоминала слова Доктора Аврелия о том, что мне нужно больше ценить себя, и помнить одну разумную формулу: я, несмотря ни на что, всё ещё достойна любить и быть любимой. И подчиняясь это идеальной формуле, я любила Пита и была счастлива чувствовать его невероятную любовь ко мне. ___________ *Трансценде́нтность (трансценденция, прил. трансценде́нтный) (от лат. transcendens — переступающий, превосходящий, выходящий за пределы)  — философский термин, характеризующий то, что принципиально недоступно опытному познанию или не основано на опыте. В широком смысле трансцендентное понимается в качестве «потустороннего» в отличие от имманентного как «посюстороннего» (Из Википедии)