Good Again

Комментарий автора: Особая благодарность SolasVioletta за помощь и подсказку в выборе песни для этой главы. Мне прямо сейчас остро, как очередная доза, нужен хотя бы кусочек «Порочной Любви»! Крепко держа Пита за руку, я покидала Деревню Победителей. Прошло больше месяца со Дня Поминовения, и я снова возвращалась в город. В тот же день, как пообещала себе на озере отправиться с Питом в Дом Правосудия, чтобы начать восстановление пекарни. До этого же я не ходила по этим улицам, пожалуй, с тех пор, как снимала здесь пропагандистские ролики. Я вспоминала о том, как пела «Дерево висельника», а Финник рассказывал все собранные им капитолийские секреты, лишь бы отвлечь внимание на время операции по спасению Пита, Джоанны и Энни из заточения. В последнее время я уже успела несколько раз побывать в городе с Питом, так как для запуска пекарни нужно было заполнить кучу бумаг. Теперь мне удалось лучше рассмотреть то, как быстро восстал наш Дистрикт из руин. А еще, когда никто не толпился больше перед Домом Правосудия, можно было как следует насладиться видом огромного стеклянного мемориала в память о тех, чьи жизни, включая жизнь моей Прим, растоптала злобная пята Капитолия. И я не упускала возможность всякий раз коснуться ее имени у основания памятника. До некоторой степени Капитолий растоптал и нас с Питом, хотя теперь, когда мы с ним были вместе, многое в жизни засияло ярче. Нельзя было сказать, что я ни о чем не сожалела — решив так, я бы, выходит, смирилась с тем, что мое нынешнее счастье стоило всех тех наших потерь, всех смертей дорогих мне людей. Но и другого пути я себе теперь не могла представить, и не хотела представлять, и просто позволила себе принять все так, как есть, не пытаясь соизмерять свою теперешнюю жизнь с трагедиями, которые сопровождали меня до этого момента, которые вели меня к нему. Сегодня мы отправились в город, чтобы отдать уже заполненные Питом документы. В последние недели он стал вникать во множество нюансов открытия собственного дела с нуля. Нынешнее правительство выделяло гранты начинающим предпринимателям, которые готовы были заново отстраивать разрушенные войной производства. Я помогала Питу заполнять бумаги и изучать готовые архитектурные проекты государственного Министерства Реконструкции, чтобы выбрать тот из них, что сгодился бы под пекарню. В Капитолии сейчас не хватало архитекторов, которые могли бы на местах, в Дистриктах, проектировать безопасные новые здания и общественные сооружения, так что в планах застройки фигурировали в основном типовые проекты под различные нужды. На самом деле нехватка квалифицированных кадров, как и другие последствия войны, чувствовался в нашей когда-то едва не вымершей стране как никогда остро, особенно в страдающих от недостатка самого необходимого Дистриктах. Молодых старались поскорее обучить основам оказания медицинской помощи, администрирования, управления финансами, а также пожаротушению, педагогике, охране правопорядка — подобные специалисты были в ужасном дефиците повсюду, кроме, возможно, самого Капитолия. Некоторым Дистриктам после войны удалось восстановиться намного быстрее, чем прочим: Третьему с его Электроникой, Шестому с его Транспортом, и, конечно, Тринадцатому. А некоторые, как Второй и Восьмой, еще едва только вставали с колен после того, как были полностью разорены войной. В Дистрикте Двенадцать, насколько я теперь могла судить, все было по-другому. Возможно, потому что это был родной Дистрикт Сойки-Пересмешницы, или же оттого, что Капитолий решил сделать его образцово-показательным после того, как его стерли с лица земли. Весь центр города был полностью отстроен, улицы гладко вымощены. Те самые потрясшие меня фонари стояли, как часовые на посту, и ярко освещали окрестности. Но самым впечатляющим было начавшееся сооружение фабрики по производству лекарств, а кроме того Медицинского Университета и Школы Медицины на северной окраине, где прежде находился Шлак. Там все теперь было новое: дома, школа, лаборатории и амбулатория с приемным покоем, которая должна была уже начать обслуживать местное население. Мне очень хотелось там побывать, но я пришла в город с Питом, у нас были дела, и не стала сбиваться с намеченного маршрута. Поднимаясь по ступеням Дома Правосудия, я не могла не заметить, как люди на нас пристально глядят, показывают на нас друг другу. Но я крепилась, ведь я была здесь не ради них, а ради Пита, ради нас. Теперь я уже не так страдала на публике. И к чести жителей Двенадцатого, они не устраивали шумихи вокруг того, куда я здесь хожу, что делаю. Зеваками же оказывались приехавшие сюда добровольцами уроженцы других Дистриктов, которые всё еще считали мое появление чем-то из ряда вон выходящим, и могли побросать все свои дела, лишь бы на меня таращиться. Но надо было отдать должное их чувству самосохранения, они хотя бы не пытались со мной заговорить. А может, это моя мрачная гримаса недвусмысленно гласила, что если что — я за себя не отвечаю. Инстинктивно почувствовав мой дискомфорт, Пит потянул меня к себе поближе. Когда мы вошли, я поняла, что никогда, наверно, не привыкну к тому, как изменился внутри Дом Правосудия после Революции. Полы и колонны теперь были мраморными, мебель и украшения были вырезаны из темного дерева, добытого в окрестных лесах. На расписанных потолочных панелях были изображены революционные сюжеты и символы: рука, поднявшая вверх три пальца в скорбном приветствии, горящий флаг Сойки-пересмешницы, штурм Орешка. Как странно было наблюдать опоэтизированную кистью художника историю со стороны после того, как чуть было не сгинул в ее водовороте. О ней можно было бы написать захватывающую книгу, снять сногсшибательный фильм, но для меня она значила лишь страдания моего тела и души, раны и шрамы, которые тем не менее могут развлечь будущие поколения. В вестибюле мы наткнулись на мэра Гринфилда. Он стоял и беседовал с группой одетых в костюмы людей, когда, заметив наше появление, сразу же прервал беседу и поспешил к нам. В сравнении с мэром Андерси он был сравнительно молод, возможно, слегка за сорок. Прежде он принадлежал к одной из старинных семей из торговых. Как и Пит, он потерял почти всю семью во время бомбардировки. Счастливый случай спас его вместе с единственным сыном, тогда как его жена сгорела заживо. У него тоже были светлые волосы и голубые глаза, как у торговцев, но он был более щуплым, чем Пит, и заметно его выше. Мне он кивнул, Питу же твердо пожал руку. Вся толпа одетых с иголочки людей таращилась на нас — да и кто бы не таращился? — пока мэр с нами здоровался: — Мистер Мелларк, мисс Эвердин. Приятно вас обоих видеть, — тепло улыбнулся он нам. Пит тут же включил на полную свое неотразимое обаяние — качество, которым я сама всегда была обделена.  — Спасибо, у нас все отлично. Мы собираемся занести бумаги насчет новой пекарни, — улыбнулся он в ответ.  — Я слышал о том, что вы собираетесь восстановить пекарню. Мы все от этого просто в восторге. В Дистрикте приличного хлеба днем с огнем не сыскать… — собеседник запнулся, — … уже давно. Пит в ответ только кивнул. Мы оба знали, что чуть было не слетело с языка у мэра, и были благодарны, что он не завершил свою мысль, как собирался, не ранил наши чувства.  — Позвольте, провожу вас в контору? Может быть, мое появление как-то ускорит процесс? — он улыбнулся собственной иронии и махнул нам следовать за ним. — Спасибо, — ответила я еле слышно, стараясь выглядеть спокойной. Пит же, со своей стороны, был само воплощение любезности. Они продолжили беседовать, я же окинула взглядом вестибюль и обнаружила на стене огромный, в человеческий рост и даже больше, плакат. На нем был длинный список пронумерованных пунктов, и я принялась его изучать. — Что это? — уточнила я. Мэр Гринфилд посмотрел на меня терпеливо.  — Это Всеобщая Декларация Прав Человека**. Вы разве не слышали речь президента Пэйлор после открытия мемориала?  — Мы сбежали от капитолийский репортеров, — неохотно ответил Пит. — Жаль. Очень стоящая была речь о том, какую ответственность несет Капитолий перед Дистриктами. В Капитолии тоже открыли мемориал, — сказал мэр Гринфилд и поведал нам что гигантская Арка Победителей теперь стоит на Круглой площади, там, где сбросили бомбы на детей с планолета. На Арке были высечены имена всех трибутов, которых забирали на Игры изо всех Дистриктов. К ней ведет Аллея Трибутов, и вдоль нее стоят парные статуи, мальчик и девочка, символизирующие каждый из Дистриктов. На каждой статуе высечено по два пункта из этой декларации. Всего же их 24. Кроме того, на них есть обновленные символы Дистриктов: огромный драгоценный камень для Первого, трезубец — для Четвертого, огонь — для Двенадцатого. Мэр в красках расписал нам все эти знаки почитания и подчеркнул, что Декларация содержит принципы, на основе которых должны быть прописаны новые законы Панема.  — Настоящее торжество прав человека. Но кто знает, сможем ли мы на самом деле жить по этим законам, — размышлял вслух мэр.  — Я думаю, права человека — весьма ходовой товар после того, как пал Капитолий, — сказал Пит, пробегая глазами декларацию.  — Точно. Но нынче славное время. Многие жаждали крови после падения Капитолия. Президент Пейлор мудро даровала Дистриктам расширенные полномочия. И лично я вполне оптимистично настроен относительно нашего нового правительства. Хорошо, когда вновь избранные лидеры своими глазами видели, как льется кровь, они лишний раз подумают, прежде чем прибегать к насилию. И тут я отвлеклась на чтение Декларации. Некоторые ее пункты отзывались во мне болезненным эхом. 1. Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. 2. Каждый человек должен обладать всеми правами и всеми свободами, без какого бы то ни было различия, как-то в отношении расы, цвета кожи, пола, языка, религии, политических или иных убеждений, национального или социального происхождения, имущественного, сословного или иного положения.. 3. Каждый человек имеет право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность.. 4. Никто не должен содержаться в рабстве или в подневольном состоянии; рабство и работорговля запрещаются во всех их видах. 5. Никто не должен подвергаться пыткам или жестоким, бесчеловечным или унижающим его достоинство обращению и наказанию. 6. Все люди равны перед законом и имеют право, без всякого различия, на равную защиту закона. Имеют право обращаться за юридической помощью со стороны Трибунала, когда их права попираются. 7. Никто не может быть подвергнут произвольному аресту, задержанию или изгнанию.. 8. Каждый человек имеет право, на то, чтобы его дело было рассмотрено гласно и с соблюдением всех требований справедливости независимым и беспристрастным судом. 9. Каждый человек имеет право считаться невиновным, пока его вина не будет доказана. 10. Никто не может подвергаться произвольному вмешательству в его личную и семейную жизнь, произвольным посягательствам на неприкосновенность его жилища, тайну его корреспонденции или на его честь и репутацию. Каждый человек имеет право на защиту закона от такого вмешательства или таких посягательств. 11. Каждый человек имеет право свободно передвигаться и выбирать себе местожительство в пределах каждого государства. 12. Мужчины и женщины, достигшие совершеннолетия, имеют право без всяких ограничений по признаку расы, национальности или религии вступать в брак и основывать свою семью. Они пользуются одинаковыми правами в отношении вступления в брак, во время состояния в браке и во время его расторжения. 13. Семья является естественной и основной ячейкой общества и имеет право на защиту со стороны общества и государства. 14. Каждый человек имеет право владеть имуществом как единолично, так и совместно с другими. Никто не должен быть произвольно лишен своего имущества. 15. Каждый человек имеет право на свободу мысли, совести и религии; это право включает свободу менять свою религию или убеждения и свободу исповедовать свою религию или убеждения как единолично, так и сообща с другими, публичным или частным порядком в учении, богослужении и выполнении религиозных и ритуальных обрядов. 16. Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ. 17. Каждый человек имеет право на свободу мирных собраний и ассоциаций. Никто не может быть принуждаем вступать в какую-либо ассоциацию. 18. Каждый имеет право на свободное выражение своих мыслей, распространение и получение информации. 19. Каждый человек имеет право принимать участие в управлении своей страной, избирать и быть избранным. 20. Каждый человек, как член общества, имеет право на социальное обеспечение и на доступ к возможностям для свободного развития его навыков. 21. Каждый человек имеет право на справедливые и благоприятные условия труда в безопасной среде и вступление в трудовые союзы. 22. Каждый человек имеет право на достаточный жизненный уровень и медицинскую помощь в случае болезни. 23. Каждый человек имеет право на доступное, бесплатное образование. 24. Никакая власть, избранная или назначенная, не имеет права предпринимать действия, направленные к уничтожению прав и свобод, изложенных в декларации. Даже не будучи историком, я понимала насколько огромны подобные уступки. Если именно к этому привели наши с Питом жертвы и потери, то, возможно, сожалеть о них — все равно что совершать предательство. На миг я испытала непривычное чувство гордости за то, что была Сойкой-пересмешницей. Но это была лишь краткая вспышка, ведь на поверку в итоге я оказалась всего лишь эгоисткой. Взглянув на Пита, на его покрытые шрамами ладони, искусственную ногу, вспомнив об имени Прим, начертанном в основании монумента, мне пришлось бороться с первобытным желанием плюнуть на эту доску. Меня саму это желание повергло в шок. И я похоронила этот порыв в глубине сознания, с пометкой вновь вернуться к нему и обдумать, а также обсудить его с Доктором Аврелием на нашем следующем сеансе. Держа в руках толстую папку с огромным множеством бумаг, Пит продолжал увлеченно обсуждать с секретарем и мэром то, какие еще разрешения нам впредь необходимы. К счастью для нас, в городе нашлось подходящее здание, и нам не нужно было возводить пекарню на пустом месте. Мисс Бинчен развернула карту города и показала, где находится здание и участок под ним — не так уж далеко от рынка. Она обещала к завтрашнему дню утрясти вопросы собственности и, если мы будем всем довольны, дать делу ход. Это было на самом деле очень хорошо, ведь прежде мы полагали, что на открытие пекарни уйдет по крайней мере полгода. Мэр вновь улыбнулся и пожал нам на прощание руки.  — Прошу, не стесняйтесь мне звонить, если вам что-нибудь понадобится, — он замолчал из-за наплыва чувств. — У меня маленький сын, у которого в этом году могла быть первая Жатва. Вы помогли его спасти, и я думаю, не будет преувеличением сказать, что этот Дистрикт, да и вся это страна перед вами в большом долгу, и мы обязаны устроить ваше будущее! — такое заявление нас с Питом просто ошеломило. Мэр Гринфилд, справившись с собой, снова протянул нам руку, уже не так порывисто. — Когда откроется ваша пекарня, окажите мне честь стать первым покупателем. Пит улыбнулся и потряс ему руку, кивнув в знак согласия.  — Не сомневайтесь. Я буду рад видеть там и вашего сына. Как его зовут?  — Уэсли. Так назвала его мать, — глаза мэра подернулись дымкой, прежде чем он вновь совладал с собой.  — Передайте Уэсли от нас большой привет и наилучшие пожелания, — сказала я, чувствуя свое родство с этим незнакомым мне осиротевшим мальчиком. Мэра Гринфилда мои слова вроде как подбодрили.  — Ему будет очень приятно это услышать. Он ваш большой поклонник, — и он опять надел на себя маску профессиональной отстраненности. — Тогда до встречи. Приятно вам провести остаток дня. У нас тут неподалеку есть место, где подают прекрасные холодные напитки. Очень вам рекомендую.  — Непременно там побываем, — любезно ответил Пит. Когда мы выходили, мне стало стыдно за то, что я до этого так злилась. Мне было странно сознавать, что, хоть сама я и считала себя всего лишь съехавшей с катушек девчонкой, в глазах большинства людей мы оба все еще были героями. И сердце кровью обливалось при мысли о сыне мэра — ведь я сама слишком хорошо знала, что это такое — жить без материнской заботы и ласки, каким потерянным при этом себя чувствует ребенок. Взглянув на Пита, я осознала, что эта боль нам с ним обоим хорошо знакома.  — Так странно, когда люди пытаются нас благодарить, — произнесла я тихо, встретившись с ним глазами. — А я-то всегда думала, что меня все ненавидят за то, что я убила Койн.  — Люди ее не очень-то любили. К тебе же в Дистрикте все питают особую симпатию, — ответил он.  — Вообще-то к нам обоим, я полагаю, — сказала я. Он лишь кивнул, думая о чем-то своем.  — Я хочу сейчас кое-куда сходить, — он сжал мою руку. Я сразу поняла, куда он намерен пойти, и внутренне собралась.  — Конечно, куда захочешь. Мы повернули к тому месту, где прежде стояла пекарня Мелларков, дом, в котором жил Пит до того, как Игры перевернули для нас с ног на голову само понятие «дом». Теперь дорога была совершенно не похожа на грязную и засыпанную угольной пылью улицу времен моего детства. Он тоже это заметил? Пока мы шли, я прильнула к нему и прислонила к нему голову. В нем всегда было столько оптимизма, столько доброты. Но в этот миг я была готова вновь вынести любые муки, лишь бы пройти этот путь вместо него, облегчить его ношу, хотя и знала — эту дорогу он может осилить только сам. Я же могу только оставаться рядом и попытаться подставить ему плечо. Когда мы дошли до места, где была пекарня, все вокруг было в движении. Вокруг все бурно застраивалось, и на соседнем участке вовсю работала бетономешалка. Повсюду были разложены горы стройматериалов, из земли на месте фундаментов торчала арматура, которую и собирались заливать бетоном. Но на месте пекарни пока не было ничего, ни здания ни даже кусочка дерева, которое бы свидетельствовало о том, что прежде здесь жили люди — бомбардировка все стерла в прах и пыль. Как будто прочитав мои мысли, Пит присел на корточки и растер в пальцах комок грязи.  — Они все здесь. Каждый из них. Я видел записи. Никто не выбрался. Ни мама, ни отец, ни Рай, ни Баррик. Планолеты первым делом ударили по торговым кварталам, по тем, кто жил получше и всегда с ними сотрудничал. Они хотели так всем показать, что никто не может быть в безопасности. На Шлак им было даже больше наплевать — они-то думали, что, если кто и выберется, все равно все перемрут с голоду в лесу. Только они не учли, что с ними окажется Гейл, и что Тринадцатый их всех отыщет, — голос Пита звучал так уныло, монотонно, что я даже перестала дышать. — Они заставляли меня смотреть, как ты приказываешь их всех убить, снова и снова, раз за разом, — он посмотрел мне прямо в глаза, и кровь застыла у меня в жилах. — И я был так уверен, что все так оно и было, когда увидел тебя в Тринадцатом, что мог растерзать тебя на части. И чуть было тебя и правда не убил, — он помолчал. — Как ты вообще меня выносишь? — чуть слышно прошептал он. - Нет, Пит, не говори так. Даже думать так не смей. Это за тебя говорит Капитолий, а не ты сам. Я знаю, — говоря это, я взяла его лицо обеими руками. — Они тебя пытали и набили тебе голову всей этой ложью. Как я могла считать, что ты сам в этом виноват? Он свесил голову на грудь и тяжело задышал.  — Я не могу открыть пекарню, не сказав им последнее «прости». Я и так слишком долго с этим тянул.  — Ты не был готов, — я смотрела ему прямо в глаза, чтобы он не пропустил ни слова. Он кивнул и снова понуро опустил голову. Я не очень-то умела говорить нежности и утешать, но слова сами собой слетели с моих губ. - О, милый, не надо так, — я крепко его обняла, игнорируя нескромные взгляды рабочих с соседней стройки. — Ты восстановишь пекарню. Начнешь новую жизнь, может, даже лучше прежней. Ты самый замечательный человек на свете из всех, кого я знаю. Они бы тобой гордились и не хотели бы, чтобы ты истязал себя от чувства вины, — я поцеловала его, не заботясь о том, смотрит ли кто-нибудь на нас. — Они все равно остаются с нами, так или иначе, в том, что мы делаем, что выбираем, — он все еще смотрел в пространство, силясь что-то там разглядеть. — Пожалуйста, пойдем домой. Он кивнул с потерянным видом, плечи его безнадежно поникли. Почему он решил пройти через это? Все оттого, что Пит был не такой, как я, он не убегал и не прятался. Он никогда бы не стал скрываться по закоулкам и шкафам, как я. Предпочитал столкнуться с грубой реальностью лоб в лоб. Порой ему нужно было время, ведь и он был не железный. Но он не стремился сбежать от самого страшного, ни от одной крупицы боли. Он принимал ее, зная, что только так он ее сможет одолеть и оказаться по ту сторону. Я ошибалась. Он был достаточно силен. Он не боялся, что, оказавшись здесь, развалится на части, потому что знал — он сможет это вынести. И хоть шагнуть в пропасть гораздо легче, чем из нее выбраться, он может удержаться на краю. Это в его власти. Поэтому то, что отнял у него охмор, все равно потом к нему вернулось, чтобы он снова стал самим собой. Его притяжение, внутренняя сила, столь мощное, что это было неизбежно. Мы шли домой, погруженные каждый в свои мрачные мысли. Мне бы хотелось, чтобы он радовался. Ведь мы предприняли конкретные шаги для возрождения пекарни. Панем теперь живет по гуманным законам. И я смогла сдержать свой гнев, хотя еще месяца три назад мне это было не под силу. А мэр, встречаясь с нами, думает не о том, кого я убила и что сошла с ума, а лишь о том, что его сыну не нужно теперь жить под гнетом грядущей Жатвы, что его жизнь не будет теперь биться в лапах вечного страха. Мы выжили. Что же сместилось в земной гравитации, что я теперь стала оптимисткой, в то время, как Пит рыскает впотьмах? Я видела, что он снова ускользает. У него не было приступов уже больше месяца, И вот он вновь мог вдруг меня покинуть. И я постаралась поскорее отвести его домой, пока его не стали бить судороги. Вопрос об обеде уже даже не стоял. Я поспешила его раздеть и снять его протез, прежде чем уложить его в кровать, а он пытался притормозить приступ, кусая себя за руку, но зрачки все равно быстро расширялись, и в них была видна крутая тропка, что уведет его вскоре в дикий лес его навязчивых и извращенных видений.  — Не надо, — я сунула ему в руки подушку. — Неправда, Пит. Это все неправда.  — Откуда ты можешь знать. Тебя там не было, — ответил он мне не своим голосом. - Нет, там меня не было, но ведь сейчас я здесь и говорю тебе: то, что ты видишь — неправда. Он помотал головой, и из его груди раздались душераздирающие, животные звуки, от которых мне стало невыносимо жутко.  — Все горит, — стонал он, вцепившись в голову руками, с силой дергая себя за волосы. Я забралась позади него в кровать и постаралась усмирить эти властные руки.  — Так все и было, Пит, но теперь огонь уже давно погас. Все в прошлом. Все неправда, — я стала покрывать поцелуями его лицо, плечи, все, до чего могла дотянуться. Он плакал, рвался, всхлипывал так горько, что я и сама начала плакать. Он повернулся в моих объятиях и вцепился в меня, одежда, которую я не успела с него снять, уже промокла от слез. Он вновь и вновь повторял их имена, его блуждающие руки до боли сжимали меня, ногти врезались мне в спину, в ткань моего платья и глубже, в кожу. Приступу так и не удалось захватить его до конца, он был лишь одной ногой на территории безумия, за ясными границами реальности. Но я терпела все это, ведь я нужна была ему в качестве надежной поддержки, стойкой и сильной. Лишь так он мог отыскать путь назад, ко мне. Дрожа всем телом, он не пытался сдержать своих слез, они так и катились по его лицу.  — Спой мне, Китнисс, пожалуйста, — умолял он меня. Он не забыл. Я судорожной думала, что же ему спеть. И вдруг эта песня неожиданно пришла мне на ум — такая старая, не похожая на все песни, что мы обычно пели. Ее как-то отец пел матери, когда она была расстроена после их ссоры — о чем они спорили, я уже и припомнить не могла, так это было давно. Могли ли они чувствовать. Как скоро, слишком скоро всему этому придет конец? Я вспоминала печальные переливы отцовского голоса, умоляющие нотки в нем. Песня была не обо мне. Она была о любви по принуждению, но я запомнила ее раз и навсегда, сама того не зная, и вот теперь снова выпустила в мир. Еще один мне подарок от отца. Мой голос немного хрипел, ведь я давно не пела, но я все равно не могла отказать Питу, что бы тот ни попросил. Почему ты так печален? В твоих глазах слезы… Не сомневайся, доверься мне. Не нужно стыдиться слез, Открой мне свое сердце, Я знаю, как нелегко тебе в эти трудные времена… Вокруг сгущается мрак, И ты не знаешь, как поступить… В чем бы ты ни признался, Ничто не заставит меня усомниться в тебе, перестать любить тебя… Я буду рядом с тобой, Я не уйду. Я никому не позволю причинить тебе боль, Я буду рядом с тобой… Он стал затихать, вслушиваясь в мой голос, концентрируясь на нем. Ты не находишь себе места, ты сам не свой… Не держи ничего в себе, Расскажи мне все. Что за тайну ты скрываешь? Когда тебя что-то тревожит, я тоже теряю покой, Я всегда чувствую тебя, ведь ты живешь в моем сердце… Если ты стоишь на распутье, Не зная, чью сторону принять, Позволь мне разделить твой путь, пойти вместе с тобой, Даже если ты выберешь неверную дорогу… Я буду рядом с тобой, Я не уйду. Я никому не позволю причинить тебе боль, Я буду рядом с тобой! Позволь мне быть рядом в эти трудные времена, И я никогда не покину тебя, Я всегда буду рядом с тобой. Он повернулся ко мне, зрачки его снова были нормальными, и я вдруг взяла высокую ноту. И когда… Когда вокруг сгущается мрак, Тебя охватывает одиночество… Но теперь ты больше не будешь одинок! Я буду рядом с тобой, Я не уйду. Я никому не позволю причинять тебе боль. Я никогда не покину тебя, Позволь мне быть рядом в эти трудные времена, И я никогда не оставлю тебя. Я буду рядом с тобой, Я не уйду. Я никому не позволю причинить тебе боль, Я буду рядом с тобой. Он протянул руку и дотронулся до моего лица так ласково, как может только луч солнечного света, струящегося из открытого окна. Его голова вновь легла мне на грудь, и я почувствовала, что напряжение, державшее его тело в заложниках, спадает, оставив после себя пустоту и усталость, от которой тяжелели веки. И я держала его в объятьях, ища в его лице признаки возвращающегося безумия, но их там больше не было. Когда его одолел сон, я все еще нависала над ним, охраняя его, как яркие фонари, что теперь освещали наш город.

***

В конце концов, я и сама задремала, убаюканная его ровным дыханием. Проснулась я от того, что он зашевелился, пристраивая голову поудобнее у меня на груди. Руки его чертили неясные узоры на моих ладонях. Я чуть было не вырубилась опять, но сон вспугнуло его настойчивое прикосновение.  — Ты в порядке? — неуверенно прошептала я, наклонившись к нему. Он кивнул и замолчал так надолго, что меня снова стала засасывать дрема, взор мой туманился, я так и дрейфовала между сном и бодрствованием.  — У тебя самый удивительный голос на свете, — тихо произнес он. — Когда у меня приступ, я просто следую за ним и возвращаюсь. Я вздрогнула, меня пронзило любопытство.  — Ты что, помнишь потом, как я тебе пою? — спросила я осторожно.  — Каждый раз.  — Даже как это было в первый раз? — прощупывала я почву. Он кивнул.  — А все остальное ты тоже помнишь? — спросила я. Пит вскинул на меня глаза, почувствовав, что этот вопрос — неспроста.  — Твой голос для меня всегда звучит ясно, в отличие от других звуков, они как будто эхо. Отчего так? — спросил он меня, продолжая чертить узоры на моей руке.  — Когда у тебя впервые случился при мне приступ, я тебе много всего наговорила. Его пальцы замерли, и он пристально на меня взглянул.  — Ты что, и правда это говорила? Я думал, мне все это пригрезилось. В смущении я откинулась на подушку.  — Можно было догадаться, что нечто столь восхитительное не мог мне в голову засунуть Капитолий, — его губы дернулись в улыбке, он меня обнял и стал целовать в живот. — Я мог бы слушать тебя весь день. Я тоже улыбнулась, и мы так и лежали вместе долго-долго, мои пальцы забавлялись с его ушной раковиной, поглаживали мочку и краешек хряща. Но наш хрупкий покой был нарушен стуком в парадную дверь. Поначалу я лишь приподняла голову на звук, в душе надеясь его проигнорировать, но все-таки пришлось вставать, чтобы открыть.  — Одну минутку, — выкрикнула я, наскоро проводя рукой по растрепанным волосам и отодвигая Пита, чтобы стряхнуть сонливость и разгладить складки на платье. — Я пойду, — сказала я, чмокнув его в кончик носа. Как и была, босая, я заспешила вниз по лестнице, все еще потягиваясь. Открыв же дверь, я обнаружила за нею Хеймитча с бутылкой в руке. И молча сделала шаг назад, чтобы впустить его.  — Да ты прошляпила обед, — пробормотал он. — И где мальчишка?  — Наверху, отдыхает. У него был ещё один приступ, — сказала я подходя к плите, чтобы вскипятить чайник. Мой желудок уже громко урчал от голода.  — И как он? — спросил Хеймитч. Может, он и был грубым ублюдком, но я знала, что он искренне любит Пита.  — Уже получше. Это был не полноценный приступ, но довольно сильный, — и я рассказала ему о нашем визите на место, где была его старая пекарня, опустив лишь несколько интимных подробностей.  — Ему бы все равно пришлось туда пойти рано или поздно. Хорошо, что ты была с ним, — сказал ментор. Кивнув, я предложила ему чашку чаю. А он, как и ожидалось, отказался, помахав в воздухе своей бутылкой.  — Ты хоть ел? — спросила я, доставая из холодильника и ставя на плиту овощной суп. Он снова потряс бутылкой, и я приняла такой ответ за отрицательный.  — Ты что, ешь, только когда мы тебя кормим? — подколола я его, и без того зная, что он запросто может бесконечно долго существовать на одном хлебе и выпивке. Он пожал плечами, и я сочла нужным просто поставить на стол еще одну тарелку. Когда я доставала из хлебницы свежий батон, над головой раздалось обычное тук-тук — Пит надевал свой протез. Вскоре он и сам появился на кухне: волосы дыбом, в глазах все та же грусть. Я улыбнулась тому, как очаровательна была его взъерошенная шевелюра, хотя в животе и шевелилась тревога, и шагнула к нему, чтобы пригладить непослушные кудри. И он воспользовался этим, чтобы притянуть меня к себе за талию и крепко, глубоко поцеловать, тем жарким поцелуем, который говорил о неотступном и томительном желании. Хеймитч демонстративно закашлялся, и нам пришлось оторваться друг от друга. Краешком глаза я заметила на лице ментора намёк на улыбку, прежде чем он успел нацепить обратно свое всегдашнее язвительное выражение. Неохотно отвернувшись от Пита, я стала помешивать суп. Он помог мне разложить на столе миски и ложки. Когда там же оказались хлеб и масло, я сняла суп с огня и разлила его по тарелкам всем присутствующим. Ели мы в доброжелательном молчании. Первым тишину нарушил Хеймитч.  — Так ты планируешь открыть пекарню? Пит оторвался от еды.  — Мы пока заявились на грант и кучу всяких разрешений. Недалеко от рынка есть здание, которое они нам предлагают. Мы собирались завтра на него взглянуть… — он сделал паузу и посмотрел прямо на меня, прежде чем озвучить идею. – Но, думаю, мы туда не пойдем. Я удивленно наклонила голову, с любопытством ожидая, что же еще он скажет.  — Хочу, чтобы она стояла там, где была старая пекарня, — закончил он и посмотрел на меня в ожидании моей реакции. Несколько секунд я размышляла.  — Мне казалось, ты не хотел застраивать это место? - Да, не хотел, но еще меньше я хочу, чтобы какой-нибудь чужак построил что-то на месте, где жила моя семья. Раньше я не придавал этому значения, но теперь понял, как для меня это важно, — сказал он, чуть ли не вставая в стойку. — Но если так, то вряд ли пекарня откроется раньше Нового года, — заметила я. — Но если для тебя это нормально, то я не вижу никаких проблем, — сказала я и потянулась под столом, чтобы коснуться его здорового колена. Он заметно расслабился и благодарно сжал мне руку. Хеймитч только и поспевал, что переводить взгляд с него на меня и обратно. - Ну, раз так, то я сейчас вернусь, — буркнул он. Теперь уже была наша очередь удивляться, когда он встал и вышел вон из дому. Пит посмотрел на меня и пожал плечами, и принялся доедать свой суп, потом взялся осилить еще одну плошку. Без обеда он явно оголодал. Хеймитч же вскоре вернулся, притащив с собой довольно увесистую коробку в пластиковой упаковке.  — Я это хранил у себя до поры до времени. Пока ты не будешь готов ее открыть. Мне кажется, сейчас как раз настал нужный момент, — отдав коробку Питу, он тоже вернулся к поглощению своего супа. Мы обменялись взглядами, в глазах Пита мелькали любопытные искры. Отодвинув плошку с супом, он достал нож и разрезал упаковку. Когда же он увидел, что было внутри, от шока он чуть было не упал и не уронил коробку на пол вместе с содержимым. К счастью, Хеймитч успел подставить ему стул, так что Пит на него плюхнулся, и коробка так и осталась у него в руках. — Что там такое? — спросила я, встревоженная выражением лица Пита, на нем была написана невыносимая горечь. Тяжело сглотнув, он достал из коробки книгу, которая была опалена по краям, и держалась лишь на металлических креплениях, какие использую порой на кухне, и книжку поменьше — на вид скорей потрепанный альбом для рисования. На дней же лежало то, из-за чего коробка была такой большой. Пит вытащил увесистый и толстый кусок дерева с почерневшими краями. Он был почти прямоугольный — обломанный с одного краю, как будто его отломили от чего-то большего. Он просто смотрел на все это с каменным выражением на лице, и по щеке его катилась огромная одинокая слеза. Я подскочила в панике, и опустилась на колени рядом с ним. — Пит, что это? — выдавила я, — Что ты наделал! — набросилась я на Хеймитча. — Кончай вопить, сама взгляни, — зарычал на меня ментор. Посмотрев на кусок дерева, что держал в руках Пит, я разобрала выбитые на нем крупные буквы. Мелларк И в голове у меня мелькнуло яркое воспоминание. Я видела эту надпись тысячу раз — над дверью старой пекарни, когда приходила туда торговаться за своих свежедобытых белок. Это была часть вывески над булочной его отца, потемневшая по краям там, где её лизал огонь. Я взяла тряпку со стола и аккуратно вытерла сажу, которая к ней пристала. Пит закрыл глаза и прижал кусок дерева к груди, из глаз сочились слезы, несмотря на его явные попытки их сдержать, изо все сил зажмурившись. Я прижалась к нему, он же прислонил ко мне голову, горе, только что вызвавшее у него приступ, вновь навалилось на него и вылилось во всхлипы. Даже Хеймитч поспешил оказаться с ним рядом, опустил руку ему на спину и рокотал что-то едва различимое. Я целовала голову Пита, пытаясь его успокоить. Я была в таких растрепанных чувствах, что не знала — обнимать ли мне Пита или же встать и огреть чертова Хеймитча доской по голове. Когда же Пит в конце концов вновь совладал с собой, то, держа вывеску на вытянутых руках, он долго на нее смотрел, все еще не в силах заговорить.  — Откуда она у тебя? — спросила я Хеймитча.  — Бригада, которая разбирала завалы, нашла на пепелище. На самом деле, вам нужно благодарить Тома. Он собрал все, что смог найти, и собирался сразу отдать коробку тебе, но я сказал ему — пусть полежит у меня, пока тебе не станет получше, и ты не будешь в силах снова все это увидеть, — Хеймитч вроде как извинялся. Пит высморкался в полотенце, которым я обтирала сажу, размазывая черноту по носу. Я же осторожно тем же полотенцем убрала черные следы с его лица.  — Ты и не представляешь, как много это для меня значит, — сказал он Хеймитчу от души. — У меня ничего ведь от них не осталось. Порой я даже забываю как они выглядели, — он глубоко вздохнул. — Спасибо тебе. Хеймитч лишь кивнул и вновь откинулся в кресле. А я, как всегда обделенная чувством благодарности, все еще колебалась — стоит ли мне вытрясти из Хеймитча алкоголь или пусть живет —, но все же сдержалась. — Что там еще есть, Пит? — спросила я. Положив деревянную доску, Пит осторожно взял в руки большую книгу.  — Это книга папиных рецептов. В его семье их собирали с незапамятных времен. Должно быть, такая у нас в Дистрикте традиция — записывать все в здоровенные книги и передавать из поколения в поколение, — он грустно улыбнулся своим мыслям. — Я думал, что никогда больше не смогу испечь хлеб в точности так, как делал он, — прошептал Пит. — Это удивительно. Отложив книгу рецептов, он вытащил и книжицу поменьше и бережно раскрыл ее. Это оказался альбом для рисования, типа тех, в которых Пит рисовал и теперь. Рисунки в нем перемежались наклеенными фотографиями, отчего он и был таким пухлым. Подписей в альбоме было мало, и выглядел он старым и потертым. Там и тут в нем были снимки Пита и его братьев в детстве, свадебное фото его родителей и карандашные наброски портретов младенцев и взрослых людей, которых я не узнавала. Они уже пожелтели, но одаренность художника все равно была очевидна: в умелом изображении деталей, игре светотени.  — Когда ты это нарисовал? — спросила я, заглядывая через его плечо.  — Это не я. Они мамины. Всё, связанное с рисованием, досталось мне от неё. Теперь уже я чуть не свалилась в шоке на пол. Хеймитч только взглянул с пониманием и ничего не сказал. Мне и в голову не приходило, что эта ведьма вообще могла что-то чувствовать, тем более — что умела рисовать. Мне стало почти жаль её, но потом я вспомнила звонкую пощечину, которую она влепила Питу, когда тот сжег хлеб, чтобы отдать его мне - как давно это было — и это чувство испарилось. Будто прочитав мои мысли, Пит сказал: — Маму постигло в жизни много разочарований. Мне оставалось лишь кивнуть, говорить что-то вслух я не решалась, не доверяя себе. Пит положил свою ношу обратно в коробку с величайшей осторожностью.  — Отнесу это наверх. Медленно поднимаясь по ступенькам, он все еще не спускал с коробки глаз. Когда Пит удалился за пределы слышимости, Хеймитч взял меня за руку, предупреждая мою будущую тираду:  — Китнисс, ему было нужно что-то, что принадлежало его семье, чтобы хранить это. Ты ведь это и сама понимаешь, верно? Повернувшись к нему, я вздохнула.  — Я разве против, чтобы они у него были? Но у него только что был приступ. Не самый удачный момент.  — Так-то оно так, но из-за этого у него отныне приступов не будет. Больше не будет. И с этой пекарней… У него было право получить то, что осталось от его семьи, — мягко втолковывал мне Хеймитч. И мой прежний гнев постепенно сошел на нет.  — Здорово, что это сделал, — чмокнула я его в лоб. — Он, знаешь ли, мне не чужой, — пробормотал он, как бы между прочим, но предательский румянец, обагривший его шею и щеки, ясно дал знать, насколько непривычно ему подобное выражение чувств, тем более в моем присутствии. — И он со мной старается быть милым.  — Я тоже иногда бываю милой, — слабо запротестовала я, зная, что на самом деле такая я только с Питом. Я посмотрела на ментора, и вдруг меня пронзила неожиданная мысль.  — Как ты узнал, что у него был приступ? — спросила я осторожно. Хеймитч провел рукой по лицу.  — Я слышал, как ты поешь. А поешь ты ему, когда у него приступ, — он колебался, как будто нынче вечером, против своего обыкновения, был не в своей тарелке. Неужто мы теперь настолько ему небезразличны? — Птицы и правда замолкают, чтобы тебя послушать, — сказал он, но затем быстро совладал с собой, вернув себе обычную язвительность. — Зато черти в аду зажимают уши, когда вы, ребята, кувыркаетесь.  — Нет, Хэймитч, — визжала я, не в силах вынести такого позора. Я чувствовала, что лицо пылает, и подалась назад.  — Да не волнуйся. Я просто врубаю погромче телевизор, и охота поблевать сразу отпадает. Жду не дождусь когда уже похолодает, — скорчил он гримасу и стал, наконец, самим собой.  — Сдохнуть можно, — пробормотала я, стараясь не смотреть на Хеймитча и пытаясь скрыть свое невыносимое смущение, собирая со стола грязные тарелки. Мы оба молчали. На наше счастье, мы давно обнаружили, что нам не обязательно болтать, чтобы без слов понимать друг друга. Первым нарушил тишину Хеймитч: — Знаешь что, солнышко. Не вздумай забросить пение. Мои губы дернулись в скупой улыбке, подобный комплимент смутил меня еще сильнее. — Нет, правда. Ты ведь поешь не только для него вообще-то. Все вокруг замирают, чтобы тебя послушать. Даже гуси затыкаются. Чертовы птицы! — он потряс головой.  — Спасибо, — прошептала я.  — А что касается всего остального, уж будь добра, закрывай окно. ________ *Притяжение — в оригинале глава называется «Gravity», что может переводиться как буквально, так и метафорически: не только как «притяжение», но и как сила тяжести, серьёзность, степенность, уравновешенность, важность и т.д. Именно это многозначное слово употребляет далее в отношении Пита Китнисс, имея ввиду самую его ключевую черту его характера, его внутренний стержень, на который все равно в итоге нанизываются потерянные из-за охмора грани его личности, которые делают его собой. Так что эта глава о Пите. ** Всеобщая Декларация Прав Человека — в этой главе автор цитирует (с некоторыми сокращениями и изменениями) текст настоящей одноименной Декларации, принятой резолюцией Генеральной Ассамблеи ООН 10 декабря 1948 года (грубо говоря, «по итогам Второй Мировой войны»). Полагаю, её, как «Отче наш» зубрят в американских школах, наравне с Декларацией о Независимости, положениями американской Конституции и Геттисбергской речью Линкольна.https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%B5%D1%82%D1%82%D0%B8%D1%81%D0%B1%D0%B5%D1%80%D0%B3%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D1%80%D0%B5%D1%87%D1%8 °C. Подробнее о Декларации здесь: http://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/declhr.shtml Кстати, я только что обнаружила в одном из постов tutania522 на тумблере прямую отсылку на то, что наш с вами автор - школьная учительница. Само собой, в американской школе. Однако интуиция меня не подвела. :) *** Песня группы The Pretenders «I'll stand by you» — перевод с сайта http://megalyrics.ru/lyric/the-pretenders/ill-stand-by-you.htm#ixzz3mkRTF0se Видео можно посмотреть здесь https://www.google.ru/url? sa=t&rct=j&q=&esrc=s&source=web&cd=1&cad=rja&uact=8&ved=0CB0Q3ywwAGoVChMIp7rBi4eSyAIVgfNyCh0duQkE&url=http%3A%2 °F%2Fwww.youtube.com%2Fwatch%3Fv%3D3s7NXscrNGA&usg=AFQjCNG6j9p51l7×7pD3d4jBW_hfDcXZwQ&sig2=rGMleuvGnocdemOTUUOo9w