Good Again

Предуведомление от автора: Данная глава получила награду Everlark Smut Award в номинации «Лучшая сцена в душе». Наслаждайтесь! __________________________ Вскоре после нашего разговора Хеймитч ушел домой. Все еще не оправившись от мучительного смущения, я убралась на кухне и поднялась наверх в поисках Пита. Заслышав шевеление в его мастерской, я туда и направилась, дверь там была слегка приоткрыта. Вообще-то в мастерской я бывала нечасто: на некоторые его картины мне было лучше лишний раз не смотреть, хотя я знала, что рисование — часть его терапевтического лечения, и старалась не вторгаться в его сугубо личное пространство. Тихонько толкнув дверь, я обнаружила Пита сидящим посреди комнаты на застеленном брезентом полу: он осторожно перелистывал страницы старого альбома, подолгу рассматривая каждое из изображений. Я попыталась потихоньку смыться, оставив его наедине с самим собой, но он уже поднял глаза, и взгляд его мне показался серьезным, но приглашающим. Жестом он подозвал меня к себе. Осторожно ступая, я присела рядом с ним, и тоже принялась разглядывать фотографию в альбоме.  — Это мой брат Рай. Ему тут, наверно, лет восемь. Изучив запечатленные на фото волосы — несколько темнее, чем у Пита — и те же, что и у него, пронзительно-голубые глаза, я сказала:  — Он был довольно тощий.  — Да все мы были тощие. Хоть пекарня и работала на полную, мама следила, чтобы мы не вздумали съесть то, что можно продать, — предвидя порицание с моей стороны, он пояснил. — Ты и не представляешь, сколько там было налогов и всяческих обременений на нашей торговле. И очень часто мы не знали: удастся ли свести концы с концами. Нам тоже приходилось несладко, — прошептал он.  — Начинаю понимать, — ответила я, поглаживая его руку. — Я раньше думала, что у тебя жизнь была полегче, чем у большинства, раз в доме всегда водилась еда. - Да, еда была, но я по пальцам могу пересчитать дни, когда нам удавалось поесть что-нибудь свежее. Все было уже крепко зачерствевшее. Главное было сделать так, чтобы можно было это сделать вновь съедобным. Папа брал твоих белок, тушил их и потом макал в это рагу засохший хлеб, и отбивал прогорклый вкус. Так что выходило уже не рагу, а похлебка. А иногда все, что у нас было на столе — это подсолнечное масло, соль, хлеб и вареные овощи, — он провел пальцем по странице, прежде чем ее перевернуть, коснулся фотографии отца, на которой тот был в обычной для обитателей Двенадцатого повседневной одежде — не слишком рваных рубашке и штанах.  — Папа вкалывал без выходных. Даже когда булочная была по воскресеньям закрыта, он сортировал и отмерял ингредиенты, замешивал тесто или торты украшал. А мама вела счета, и по тому, в каком настроении она приходила из пекарни к нам наверх, можно было судить, как у нас идут дела. Заранее не угадаешь, все равно как ходить по лезвию бритвы. Кивнув ему, я задумалась о том, что, хоть мы жили в нищете, мне никогда не доводилось испытывать страх, что я попадусь родителям под горячую руку. Они так любили друг друга, и их любовь распространялась и на нас. Отец обращался с нами невероятно нежно, даже голоса не поднимал, о тычках и подзатыльниках и речи не было. И как бы я жила, если бы мне приходилось все время опасаться? Что уж говорить о моей матери — такой деликатной в каждом своем слове и поступке, особенно когда дело касалось нас. Но это было, конечно, еще до того, как она чуть было не позволила нам сдохнуть с голоду. Мне трудно было и вообразить, на что была похожа жизнь Пита в родительском доме. И он мог вырасти в подобной обстановке таким добрым и светлым человеком? Пит листал страницы одну за другой, повествуя о своих бабушке и дедушке, которых не стало, когда он был маленьким. Продолжительность жизни в Двенадцатом всегда была невелика: я даже не знала своих бабушку с дедушкой по отцовской линии, а мамины мать и отец со мной не встречались, так как порвали все отношения с дочерью, когда та сбежала из дому «не с тем парнем». Видимо, и у торговцев старшее поколение уходило из жизни рано. Старожилы вроде нашей неутомимой Сальной Сэй, умевшей не терять присутствия духа в момент самой страшной трагедии, были большой редкостью. Не у каждого были её стальная воля и жажда жизни. А Пит уже рассказывал мне о том, в какие игры он играл с братьями, как они с ними бросали друг друга через плечо и боролись — вот отчего он потом так успешно выступал на соревнованиях в школе. О том, как однажды его отец сделав торт, сказал матери, что покупатель от него отказался, и в тайне сам съел его на пару с Питом. Как учил Пита замешивать глазурь, растапливать шоколад и украшать торты. Этот большой добряк всегда был ласков со своим младшеньким. Хотя, со всею очевидностью, не отличался сильным характером, раз оказался под каблуком у жены, но все-таки был любящим и нежным отцом. Внимательно слушая Пита, я порой задавала ему вопросы, когда чего-то недопонимала. Порой он начинал рассказывать одну историю и тут же перескакивал на другую. Фото помогали восстановить его порой непрочные, обрывочные воспоминания, и я благоговейно наблюдала за тем, как это происходит. Пит заполнял пробелы в картинах, которые оставались в его памяти, полотна его рассказа сплетались между собой, и я улыбалась, любуясь тем как постепенно на моих глазах он возвращает себе свое прошлое, снова становится цельной личностью. Он рассказал мне, как мать учила его правильно держать карандаш, и рисовала вместе с ним, пока он сам не преуспел в этом настолько, что ей уже нечему стало его учить. Тогда же она стала относиться к нему намного прохладнее. Он рассказал мне о том, какие учителя в нашей школе были у него любимыми, о том, как играл с друзьями в мяч после школы, чтобы можно было не спешить домой, как собирал листья для травяного чая у электрического забора, сбежав на Луговину, и как его успокаивал отец, когда снились дурные сны. Взяв мой палец, он провел им по портрету маленького, пятилетнего Пита.  — Вот как я выглядел, когда влюбился в тебя без памяти, — прошептал он. И я не смогла удержаться от того, чтобы его не поцеловать. Я завидовала его уверенности: мне, чтобы утвердиться в своих чувствах, понадобилось гораздо больше времени. Он травил байки о своей жизни, порой печальные, порой смешные, весь этот длинный вечер. А я ловила каждое его слово, принимая близко к сердцу каждую из этих спрятанный в его памяти живых картин. Когда за окном стемнело, и громко запели в траве сверчки, мы уже потеряли счет времени. Он сидел, прислонившись к стене, и я сонно положила голову ему на колени. Он пролистал вместе со мной почти весь альбом, и рассказал мне почти все, что мог, о вклеенных в него фотографиях и рисунках.  — Прости, — сказал он вдруг, играя моими волосами.  — За что? — спросила я, на самом деле озадаченная.  — Совсем тебя заболтал, и ты, видимо, устала. Но я лишь улыбнулась. — Я наслаждалась каждым словом. И это помогает тебе вспомнить, ведь так? Теперь настала очередь Пита улыбаться. — Так много всего забылось, я даже и не сознавал — как много. Но, кажется, сегодня я очень многое смог себе вернуть. — Оказывается, я тоже многого о тебе не знала, но теперь, думаю, знаю тебя получше. — Ой-ей, еще неизвестно, хорошо ли это? — пошутил он. — Может, ты меня знаешь теперь слишком хорошо, чтоб я тебе нравился. — Верно. Ты мне не нравишься, — сказала я невозмутимо. Его рука, теребившая мои волосы, застыла, и он даже немного отстранился, услышав это от меня. Я села и заглянула ему в глаза. — Я люблю тебя. Так что о том, что ты мне просто нравишься, уже и речи не идёт. От этих слов он явно расслабился. Я протянула к нему руки и поцеловала, прося о большем. И он ответил мне с жаром, пальцы зарылись мне в волосы, удерживая мою голову на месте. Мне нравилось делить с ним его воспоминания, но теперь мне хотелось его касаться, хотелось, чтобы он вновь сделал меня своей так, как лишь одному ему было доступно. Не дожидаясь повторного приглашения, он толкнул меня на брезентовую подстилку, руки его уже забрались ко мне под платье, поглаживая мои икры и бедра. Я проложила дорожку поцелуев вдоль его челюсти и шеи. Он наклонил голову, чтобы мне легче было туда добраться, и мои поцелуи лавой потекли по его коже. Смакуя его вкус, я отмечала, как меняются тактильные ощущения, когда мой язык скользил по его неповрежденной коже, следом — по выпуклым шрамам, и обратно. Меня уже распирало от внутреннего пламени, и когда его пальцы сдвинули в сторону мои трусики, чтобы почувствовать, как я уже промокла, я знала, что если мы сейчас же не поднимемся, нам предстоит сделать то, что мы собирались сделать, прямо тут, на брезентовом покрытии. В принципе я была не против, но, после того, как я пролежала на полу весь вечер, мне хотелось обрести чуть больше комфорта. Так что я встала и помогла подняться Питу. Он потянулся ко мне и поцеловал с еще возросшим напором. И взяв меня за руку, потянул из мастерской прямо в постель. Но я не дала ему там остановиться и увлекла его в нашу просторную ванную. Обвив его руками, я встала на носочки и поднесла губы прямо к его уху.  — Примешь со мной душ? — прошептала я. Он молча мне кивнул, по его телу пробежала дрожь, и он последовал за мною в ванную комнату. Там я разделась — медленно, не спеша, прекрасно сознавая, что он пристально наблюдает за каждым моим движением, за тем, как я расстегиваю пуговицы на платье и позволяю ему сползти к моим ногам. Заставив себя не отрываясь смотреть Питу прямо в глаза, я расстегнула бюстгальтер и сняла его, и, поболтав им в воздухе, тоже бросила его в кучу одежды на полу. Пит, глядя на меня, тяжело дышал, глаза его потемнели. От того, как он на меня глядел, я могла забыть обо всех своих несовершенствах: о шрамах, щуплой фигуре, маленькой груди. Поддев большими пальцами трусы, я сняла их, покачивая бедрами, и перешагнула, оставив лежать где упали. Полностью обнажившись, я нежно его поцеловала и принялась раздевать его. Пока я это делала, он то и дело порывался меня обнять, поцеловать в ответ, тем самым сильно усложняя мне задачу, так что мне приходилось время от времени разводить руки в стороны, заставляя его хихикать. Включив воду, я поддержала его, когда мы вместе с ним шагнули под душ. Там у нас было оборудовано сидение, и я помогла Питу на него опуститься, прежде чем отстегнула его протез и убрала его на подставку возле душевой кабины. Стоило мне это сделать, он притянул меня вниз, так что я оказалась на нем сверху, и поцеловал меня по-настоящему, и его руки гладили мне спину. Одна из них пробралась мне на шею, нырнула в волосы, и нежно подтолкнула меня к нему так, что в итоге я подставила шею его губам и теплым струям, которые лились на нас сверху из душевой насадки. Облобызав мой подбородок и шею, он заскользил губами по ключице, пока они не оказались у моей груди. Они уже ныли от жажды его прикосновений, и я, запустив пальцы в его волосы, направила его голову к своей груди, безмолвно умоляя и там меня поцеловать. Лишь тогда его рот накрыл один из моих болезненно набухших сосков, и мои стоны эхом отразились от стен. Потоки воды смывали с меня напряжение и все тревоги. Держась за его спину, я чувствовала, как между пальцами сочится приятная влага, а его рот уже занялся моей второй грудью. А его руки взялись за мои ягодицы, он приподнял меня над своей тугой эрекцией и так резко в меня вошел, что я всхлипнула от неожиданности. Мне многое ещё хотелось с ним сделать, но он был так нетерпелив, что я позволила ему опустить меня ниже, и его гулкие стоны объяли нас как густой туман. Уткнувшись в меня лицом, он низко и протяжно повторял моё имя, глубоко в меня толкаясь. Я была уже полна им, но когда он слегка откинулся назад — тяжелые капли стали барабанить прямо по моей груди и потоки воды заструились между нами — он смог пойти еще дальше, он был теперь весь внутри меня, до основания, и я вздрогнула от того, как глубоко он проник. Он замер на пару секунд, наслаждаясь этой глубиной, и лишь потом, крепко взяв меня за бедра, стал приподнимать меня и снова опускать на себя. И я, отталкиваясь коленями, тоже вела свою партию в этом танце, который был теперь нам так хорошо знаком. Прильнув к стенке, он позволил мне задавать свой ритм и обеими ладонями накрыл мои груди. Его большие руки нежно их размяли. Он потянул меня вниз, чтобы поцеловать, врезаясь в меня. И я пошла у него на поводу, а потом мои руки и губы стали ласкать его плечи и грудь, скользя по влажной коже. Мои ступни, упертые в твёрдое сидение, начали ощутимо побаливать, давая знать, что нам пора сменить позицию. Неожиданно для Пита я поднялась, почувствовав коленями край душевого сидения. В следующий раз не помешает постелить полотенце. Он протянул руки и принялся гладить мои бедра, пока губы покрывали поцелуями живот. Когда же я осторожно закинула одну ногу на сидение рядом с ним, его рот двинулся дальше, пока не зарылся в растительности там, и его язык не нашел мое особое местечко, заставив меня выгнуться. Я держалась за его плечи, чтобы не упасть, а он меня вылизывал; его пальцы проникали в меня, погружались в меня, заставляя выкрикивать его имя сквозь спертое дыхание. Он схватил меня сзади, чтобы притянуть к себе поближе. И у меня не было другой опоры, кроме него самого, во время его яростной атаки, и я чувствовала, что стремительно восхожу к вершине наслаждения.  — Пожалуйста, Пит, — молила я его, зная, что от него зависит моя разрядка. Он становился всё настойчивее, пока я, стиснув его пальцы, не отпустила себя, выкрикивая его имя, и позволяя сладостным волнам накрыть меня, пытаясь не свалиться при этом на мокрый пол душевой кабины. Двинувшись, чтобы оказаться у него на коленях, я поцеловала его и ощутила на его губах свой собственный вкус. Я чувствовала у своего бедра заметную пульсацию, когда он развернул меня к себе спиной, так что мои ноги оказались между его ног. Нежно приподняв, он вновь скользнул в меня. Я громко выдохнула, и неожиданное ощущение его внутри, берущего меня сзади, вновь заставило меня трепетать. Он стал пытаться двигать меня руками, но в этом не был нужды: в подобной позе все контролировала я, и, напрягая свои сильные ноги, я уже вскоре сама задавала ритм. Использую в качестве опоры его здоровую ногу, я стала скользить по его телу вверх-вниз, снова и снова. Я чувствовала прикосновение его пальцев к своей спине, а когда меня там коснулись и его губы, по позвоночнику вверх и вниз забегали мурашки. Он стал нежно меня покусывать сзади, одной ладонью обхватил меня за грудь, другую же просунул у меня между ног. И тут я сбилась с ритма, и стала извиваться на нем, от чего он даже усмехнулся. Это было такое невероятное ощущение, что я как с цепи сорвавшись, закрыла глаза и заскакала на нем, пока не разлетелась вдребезги, на тысячу частей от наслаждения, и издала глубокий стон, когда почувствовала, что и он сам, обхватив меня обеими руками, тоже кончает и, содрогаясь, изливается в меня. Крепко держа меня, он тяжело дышал мне в спину. Он медленно выскользнул, и я вдруг почувствовала себя осиротевшей. Мне уже его недоставало, и сколько прошло, что, всего пять секунд? Ну надо же, я и впрямь потеряла голову из-за Пита. Так мы и сидели с ним несколько минут, пока я не почувствовала, что Пит слегка повернул ногу, тогда я встала. Вода постепенно становилась все холоднее, так что я поспешила взять шампунь и намылить ему и себе голову, а пену использовала вместо мыла, чтобы сполоснуть все остальное. Я взвизгнула, когда вода стала совсем ледяной, и мы оба в ускоренном темпе смыли с себя остатки шампуня и закрутили кран, хохоча от собственных криков, когда нас как удары плети обжигали безжалостные струйки. Пит стал вытираться прямо не вставая с сидения, я же вышла для этого из кабинки наружу. Потом он, опираясь на мое плечо, переместился в спальню, все еще дрожа, как и я, как осиновый лист. Я отыскала для Пита белье, и сама напялила одну из его старых растянутых футболок — она доходила мне в аккурат до середины бедер. Натянув белье, я снова сгоняла в ванную за его протезом и перенесла его на стойку в спальне, прежде чем забраться под одеяло и улечься на своем свое любимое место, чтобы голова покоилась у Пита на груди. Холодные, как ледышки, пальцы ног я спрятала под его единственную икру, силясь согреться. — Прежде мы с тобой никогда не выливали всю теплую воду, — я все ещё дрожала. Пит рассмеялся.  — Когда-то все случается впервые, — и стал растирать мне ладони, чтобы согреть. Вскинув голову, я взгляла на него.  — Ты повесишь ту вывеску на новой пекарне? — спросила я.  — Не уверен. Пока не решил: сделать ее частью новой вывески или просто где-то хранить. Не хочу, чтобы ее снова мочил дождь, ну, и тому подобное. - Так, может, повесишь ее внутри пекарни? А снаружи будет новая вывеска. В этом случае она и будет в пекарне, и хорошо сохранится, — предложила я. Пит взглянул на меня сверху-вниз.  — А что, отличная идея. Может, даже сделаю для нее стеклянную витрину.  — Видишь, от меня тоже иногда есть польза, — сострила я.  — От тебя есть польза, хотя я завел тебя лишь для того, чтобы ты радовала глаз своей красотой, — усмехнулся он. - Ну, тогда у тебя очень низкие стандарты красоты, — парировала я.  — Вот уж не думаю, — он рассмеялся. — Ты сногсшибательная, просто сама этого не понимаешь, — и он замолчал.  — А ты не думал повесить какие-нибудь из тех рисунков в пекарне?  — Какие, те, из альбома? — переспросил он. — Ага, они подойдут, — я оживилась. — Ты можешь повесить и свои работы. Некоторые такие замечательные. — Ох, Китнисс, не думаю, что покупателям захочется видеть изображения арены, — Пит замотал головой. — Нет, Пит. Но у тебя есть пейзажи с Луговины, которые можно повесить. И, как их, натюрморты? Пит покрутил мою идею в голове пару секунд. — Наверное, мне нужно начать рисовать что-то кроме Игр. Я лучше сохраню альбом как он есть, но, может, скопирую какие-то портреты, — он еще немного подумал, в глаза загорелись жадным интересом. — Да с тебя пора взимать плату за пользование моими идеями, — и я зевнула, поглубже зарываясь в его объятья. Мне уже и не верилось, что прежде я спала одна, и смутное, знакомое беспокойство зашевелилось в животе. Нет, только не страх. Сегодня ночью я не желала ничего бояться. И мое желание сбылось. Этой ночью я действительно спала как младенец, да только вот Вселенная как обычно неверно истолковала мои сокровенные желания. Посреди ночи я проснулась оттого, что Пит, против своего обыкновения, ужасно ворочаясь, чувствительно ткнул меня локтем в спину. Я пыталась удержать его в своих объятьях, но он так дергался, что пришлось его основательно встряхнуть, бормоча: «Ну же, Пит, просыпайся», чтобы вырвать его из лап кошмара.  — Дурной сон? — спросила я. — Ага, прости, — отозвался он слабым голосом. — Можно подумать, одного приступа за день было недостаточно. — Все нормально. Просто у тебя в голове столько всего сейчас крутится. Просто отдохни, хорошо? — промурлыкала я ему и снова откинулась по подушки. Он еще некоторое время ворочался, но потом тоже погрузился в беспокойный сон.

***

Когда я проснулась на следующее утро, Пита рядом уже не было. Приходилось к этому привыкать, ведь, думала я, когда откроется пекарня, мы точно уже не сможем с ним вместе валяться в постели по утрам. И меня кольнула боль от ощущения грядущей маленькой потери. Ведь депрессии было не под силу меня одолеть, если поутру я просыпалась в объятьях Пита: и при этом уже было неважно, дремал ли он, или, уже проснувшись, смотрел на спящую меня. Порой я получала от него поцелуй. Порой — нечто большее, и это задерживало нас в постели до позднего утра, когда ранние пташки уже переставали щебетать в кронах деревьев. Тогда же, когда его в постели не оказывалось, я, проснувшись, всегда ощущала сказочный аромат пекущегося в духовке хлеба. Но мои чувства сказали мне, что сегодняшняя утро — вовсе не такое, и я вскочила с постели от нетерпения его скорей увидеть и убедиться, что с ним все в порядке, потому что теперь он был неотъемлемой частью моей собственной души. И давно остались позади времена, когда мне дела не было до того, что он отсутствует. Прокравшись на цыпочках по коридору, я остановилась и прислушалась. На первом этаже его не было — это было ясно. Тихо ступая, я пошла дальше и услышала тихий шорох от прикосновения кисти к холсту. Преодолев свое всегдашнее нежелание бывать в его мастерской, я бесшумно вошла в открытую дверь, подкралась к нему. Он был полностью погружен в работу, клал краску жирными мазками. Возможно, меня должны были насторожить цвета, которые он использовал — багровый и алый, глубокий черный, серебристо-серый, тогда бы я сразу поняла, что он рисует нечто из ряда вон выходящее. Наверно, я была просто не готова это увидеть. Но в тот момент моим единственным желанием было оказаться поближе к Питу, я была перед ним безоружна, и не ждала подвоха. И тут я это увидела. И отшатнулась, зажав рот рукой, защищаясь от рвущейся наружу тошноты. На полотне была я. Но никто бы в жизни не подумал, что мы с ним были вместе уже почти полгода, пытаясь стать друг для друга всем на свете. На картине мои волосы были всклокочены, глаза — дико прищурены и пылали злобным огнем, грозившим сжечь все живое и прекрасное в мире. Мой рот был неестественно широк, вместо зубов — страшные острые клыки, и длинный, извивающийся язык старался выбраться за пределы изображения. Я почти могла слышать дьявольский хохот, который исторгал этот дьявольский рот. Пальцы мои были узловатыми, когтистыми, и вся я, казалось, была окутана сияющим, пепельным туманом. Я была идеальным капитолийским переродком. В ужасе отступив назад, я повалила мольберт и споткнулась о его деревянные ножки. Все во мне рвалось прочь, но я глаз не могла отвести от чудовищной картины. И это ему снится по ночам? Пит заметил мое присутствие и подскочил, увидев мое перекошенное лицо.  — Китнисс, прости, это был мой кошмар, — в его глазах билось безумие, — Они напичкали мне голову такими дикими картинами, тобой… — накрыв голову руками, я ожесточенно ей затрясла, мир вокруг рушился в бездонную, безнадежную пропасть, которая разверзлась в сердцевине моей души. Он схватил мои руки и попытался их опустить, умоляя взглянуть на него. — Но я знаю, что это вовсе не ты, ты должна понять. Я знаю.  — Но не тогда, когда у тебя бывает приступ, — слова с трудом шли с языка. Пит затих, уронив руки.  — Но я же знаю, что это на самом деле не ты, — выдавил он ослабевшим голосом, ведь мы оба с ним знали, что в момент приступа он вовсе не обладает подобной уверенности.  — Лучше уже не станет, — обреченно сказала я. — Нет, Китнисс, не говори так, — взмолился Пит.  — Все так и есть, и мы теперь всегда будем полуживыми. И ничего, уже ничего нам не поможет стать прежними! — выкрикнула я, развернулась и выбежала из комнаты, как подстреленный дикий зверь, даже не сознавая, что на мне надета лишь длинная футболка Пита. И я бежала, пока не оказалась вдали от дома, в лесу, там, где меня уже не преследовали отчаянные крики Пита, который звал меня по имени. Мне было прекрасно известно, что, даже будь он о двух ногах, ему все равно было бы за мной не угнаться. Я пробиралась между древьев, ломая на своем пути сучья и молодую поросль, и, спотыкаясь о камни, царапала босые ноги. Они уже были все в синяках и ссадинах — я давно отвыкла бегать без обуви. Измученная, я рухнула у корней толстенного дерева-великана, которое стояло здесь еще, наверняка, до Темных Дней. Скукожившись, я так там и лежала там, позволяя густому туману неподвижности, который сковывал меня в первые месяцы по возвращении в Двенадцатый, снова завладеть мной и приклеить к земле. Мысленно я все еще смотрела на то полотно, и видела его во всей красе, ожившим. Вдали от мира я воображала себе как хищное шипение, такое же, какое издавали в канализации ящерицы-переродки, вырывается из моей собственной груди. Я колотила кулаками по лесной подстилке, содрогаясь от ненависти к себе. Ведь по моей вине все это они засунули ему в голову. Когда же я подумала о том, чем еще они могли напичкать его сознание, я уже не смогла сдержать приступ тошноты и выблевала все содержимое желудка на землю, но меня все еще продолжало выворачивать, хотя там уже ничего не осталось. Как мы собирались со всем этим справляться? Какой неведомой запредельной силе понадобилось, чтобы мы так жутко мучились? Чем бы она была, я ее ненавидела всей душой, обратив свой гнев к небесам, вопя от ярости и желания расправиться с самой собой. Как было бы просто это сделать, захвати я в лес свой нож — кровь сейчас вытекла бы из меня вместе с терзавшим меня ужасом. Прошло бы немало дней, прежде чем они меня нашли… Но что было бы тогда с Питом? Чертова сердечная слабость! Как прежде я не могла вынести страданий Прим, так и теперь мне было невыносима даже мысль о том, какие муки причинят ему последствия моего порыва раствориться в вечном «ничто», которое взывало ко мне каждую минуту моей жалкой земной жизни. Ради себя самой я не готова была больше цепляться за жизнь, вот только моя вечная потребность жить ради других не погибла тогда на Круглой площади Капитолия. Она была сильнее меня самой. И нити, еще связывавшие меня с жизнью, вдруг превратились из шелковых в стальные, и я уже не могла разорвать свою связь с этим мерзким в своей массе видом существ, которые считали возможным решать свои конфликты за счет детей, а затем этих детей, изломанных, подкошенных, бросать на произвол судьбы - мол, выбирайтесь как знаете. Я так и валялась там, пока солнце не стало клониться к закату. Хоть на дворе и было все еще лето, но из-за близости гор, как только дневная жара спала, в воздухе разлился вечерний промозглый холодок. Я и поковыляла обратно в Деревню Победителей, страдая от головокружения после приступов рвоты, острых переживаний и целого дня без маковой росинки во рту. Не в силах вынести пустоту моего собственного дома, я все же решила вернуться к Питу, к кому ж еще. Но, когда уже спустились сумерки, остановилась возле дома Хеймитча, оттягивая неизбежное. Дважды постучалась, прежде чем войти. Внутри меня приветствовал обычный разгром и острый кислый запах. Направившись первым делом к кухонной раковине, я прополоскала рот проточной водой. А потом стала ее глотать прямо из горсти, не потрудившись даже взять чашку, тем более что чистота посуды в этом доме была сомнительна. Оглядевшись, я обнаружила Хеймитча сидящим на диване: он бездумно таращился в телевизор. Лишь когда я вошла в его гостиную, он перевел взгляд на меня. На лице его читался шок, возможно, от моего внешнего вида. Однако его единственной реакцией стал большой глоток из зажатой в руке ментора бутылки.  — Решила вернуться, солнышко? Ты совсем чуть-чуть разминулась с мальчишкой. Ну и навела же ты на этот раз шороху, — он почти рычал.  — У тебя еще такое имеется? — кивнула я на бутылку. Это был трусливый жест, попытка отсрочить мое возвращение к Питу. Хеймитч не повелся.  — Сегодня я не склонен делиться. Вали домой, — заявил он безапелляционным тоном. Но я лишь уселась в глубокое кресло, всем видом демонстрируя, что покидать его не намерена. Поняв, что так легко от меня не отделаешься, Хеймитч вздохнул. Мне же едва удалось сдержаться, чтобы не заткнуть себе нос, такая здесь повсюду стояла острая вонь. - Так, значит, ты опять решила бежать и прятаться. Куда глаза глядят, — сказал он.  — Я никогда не видела ничего ужаснее, — просто ответила я.  — А чем, ты думала, они его напичкали? Как цветут цветочки и сияет в небе радуга? Или ты думала, они там будут раз в день застилать ему кроватку и оставлять на память на подушке шоколад? Они его били до полусмерти и едва не лишили рассудка. И только потому, что он тот, кто он есть, он все же смог заново собрать по кирпичикам и восстановить у себя в голове те руины, которые они там оставили. Не он придумал эти образы. Это с ним сделали они.  — Знаю, — жалко пробормотала я. - Ну, и кто ты, если не можешь принять правду, когда он так рисует твое милое личико? Или ты думаешь, что Питу нравится, чтобы в его голове болталось все это дерьмо? — он взмахнул рукой в знак весомости своих слов. Из моих глаз полились слезы, и в этот момент я ненавидела себя уже по двум причинам: за свою слабость, и за то, что показала ее перед Хеймитчем.  — И что мне теперь делать? Сделав еще один большой глоток из горлышка, Хеймитч смягчился.  — Будь у меня хоть половина того, что есть у вас, я бы все поставил на карту и рискнул, наступив на горло собственной песне. Пойди и извинись. И он, раз уж на то пошло, как всегда всё тебе простит не задумываясь. Просто извинись как следует. Я закивала, вытирая лицо запястьем. Оставив Хеймитча на диване, я, понурившись, пошла домой. На Дистрикт Двенадцать уже опустилась ночь, но дом оставался темным. Когда я взбиралась по ступеням, в животе завязывались тугие узлы. Входная дверь оказалась незаперта, и я толкнула ее, чтобы войти внутрь. Я полагала, что он уже наверху. Но обнаружила, что он с каменным лицом сидит в кресле в гостиной и, потупившись, смотрит в пол. Он даже не сразу повернул голову, когда я вошла. Холод, который от него исходил, мог бы заморозить дождь, льющийся с небес.  — Пит… — начала я. И лишь тогда он поднял на меня глаза. У меня перехватило дыхание, когда я увидела в них ужасную пустоту, они были как глыбы голубого льда, а маленькие морщинки в уголках подчеркивали сковавшее его напряжение. А на полу там и тут валялись обломки деревянных подрамников и клочки изодранного холста. Судя по цветам, это было все, что осталось от портрета Китнисс-переродка.  — Садись, — тихо сказал он. Чувствуя себя сбитой с толку, но желая загладить произошедшее, я не стала с ним спорить и села на краешек дивана. Он не стал тянуть время. Не успела я открыть рот, как он, покачав головой, заговорил сам:  — Все эти месяцы я все еще продолжал лечиться, чтобы вернуться и вспомнить кем же я был до того, как началась вся эта заваруха. Помимо кошмаров, которые у меня появились уже и после наших первых Игр, у меня бывают приступы, и во время них картины, которые мне засунули в голову, оживают, и мне далеко не всегда удается их контролировать. Я рисую, что вижу, не потому, что мне это нравится, но потому что порой то, что я рисую, перестает меня терзать, уже не появляется в моей голове, — он глубоко вдохнул и надолго прервался, так что я уже было подумала, что снова он не заговорит. Но, когда я окончательно в этом уверилась, он все-таки продолжил:  — Не знаю, кто мы друг другу, Китнисс, и, честно говоря, меня это не волнует. Когда ты рядом — я счастлив. Я так давно жаждал быть с тобой, что и представить себе не могу, чтобы было по-другому. Но сам я теперь вот такой. И я не изменюсь оттого, что тебе не по нраву то, что я нарисовал. Тебе придется смириться с тем, что я вряд ли смогу стать прежним, — он дышал тяжело, прерывисто, а на лице был уже не холод, но агония. — Я говорил тебе: самое ужасное, что ты можешь со мной сделать, это отказаться от меня. Этого я точно теперь не вынесу. Я знала, что он думает о тех месяцах после первых Игр, когда я выказывала откровенное предпочтение Гейлу, а его полностью игнорировала. Это был его величайший страх, что я могу каким-то образом вновь стать к нему равнодушной и вновь его покинуть. Он замолчал, и теперь я чувствовала, что он действительно все сказал, что собирался. Мое лицо уже опухло от пролитых слез. Я поднялась со своего места, и подошла к нему вплотную, встав между его коленей. Он снова смотрел в одну неведомую мне точку на полу, и его белокурые волосы упали ему на лоб так, что я не видела его глаз. Я опустилась перед ним на колени и обеими руками обняла его лицо. Он попытался отстраниться от моего прикосновения, но я была настойчива.  — Я не собираюсь впредь снова так с тобой поступать. Никогда, — заявила я с ожесточением. Он все еще смотрел в сторону, пытаясь скрыть свою боль. А я, пытаясь вызвать его ответную реакцию, просто поцеловала его в губы.  — В этом-то все и дело. Ты можешь поступить так снова. Ты не нуждаешься во мне так, как я в тебе нуждаюсь, и, возможно… — тут он запнулся. — Возможно, когда ты, наконец, это поймешь… — он вновь прервался, так и не окончив свою мысль. — И я бы снова принимал тебя обратно всякий раз, когда ты уходила, но от самого меня бы оставалось при этом все меньше и меньше с каждым разом, — он вздохнул, пялясь на свои руки. — Большую часть жизни я ненавидел свою мать. Но теперь я ее вполне понимаю. Я понимаю, отчего в человеке может скопиться столько горечи. Я и сам мог бы стать таким, как она, но я все равно не смог бы тебя отпустить, для этого я слишком слаб. В этом смысле я — сын своей матери. - Нет, Пит, — шептала я в отчаянии. — До этого не дойдет. Я обещаю. Я трусиха, глупая, эгоистичная трусиха. Ты нужен мне весь, даже то в тебе, что надломлено. Прости меня, я чувствую, что я этому всему виной. И вовсе не тебя я отвергаю, когда сбегаю вот так. Это себя я не могу вынести. Ведь это все из-за меня…  — И вот еще, знаешь, вот еще что. Когда ты перестанешь винить себя в том, в чем ни капли не виновата? Это ведь не ты решила участвовать в Голодных Играх, в смысле, не заранее. И не по своей воле ты превратилась в символ Революции, не ты меня пытала. Ты вечно караешь себя за то, что тебе даже неподвластно. Это несколько эгоистично. Лучше отвечай за то, что на самом деле в твоей компетенции. Я подалась назад, и нестерпимый страх стал меня одолевать. Пит выглядел таким уставшим от всего на свете. Я так привыкла к тому, что он — отчаянный оптимист, никогда не унывает и борется за право жить, что увидеть как он опускает руки, было для меня тяжелым ударом. Это сбивало с толку. Мне так хотелось, чтобы Пит был счастлив. Подобные пораженческие настроения были едва ли не хуже его приступов, в том и другом случае я не узнавала Пита, которого любила.  — Я не хочу глядеть на себя такую, как ты не понимаешь? — прошептала я. — Я и так представляла себя подобным образом слишком долго. В ответ он вздохнул, все еще глядя в сторону и приложив руку к голове в глубокой задумчивости. Другая его рука потянулась и взяла мою руку. Даже не глядя на меня, он поднес ее к губам и поцеловал. И вдруг встал на ноги, заодно подняв с пола и меня.  — Пошли наверх. Тебе нужно помыться. Мне в голову не пришло с ним спорить, так я была поглощена противоречивыми переживаниями. Просто нужно было положить конец этому дню. Войдя в ванную, я оглядела себя в зеркале. Я вся была в грязи: в волосах запутались сухие листья, на руках были царапины, а на левом боку, на некогда белоснежной футболке — сплошное грязное пятно. Из зеркала на меня смотрело вовсе не мое отражение, а какое-то лесное чудище, что бродит слово призрак в темной чаще. К тому же от голода у меня уже так кружилась голова, что я вновь поспешила спуститься вниз, чтобы что-нибудь там найти и слопать. Тихо поглощая на кухне сэндвич, я услышала и его шаги на лестнице. Он одним глазком заглянул в кухню, и, заметив там меня, вновь испарился, не сказав ни слова. Ему нужно было убедиться, что я все еще здесь, но мне он не хотел показывать своих намерений. Прикончив сэндвич, я отодвинула тарелку и прикорнула прямо на столе. Будем ли мы опять нормальными? Или именно это и есть нормально для меня: вечные качели, когда ты наверху, то вдруг сразу на самом дне? Размышляя над этим, я быстро задремала, сама не заметив как, и проснулась лишь оттого, что меня подняли и понесли. Меня осторожно положили на кровать. Когда его руки меня отпустили, я была уже готова запротестовать, когда почувствовала, что они снова обняли меня, теперь сзади, и с силой прижали к его теплому телу. Еще я смутно ощущала боль во всех конечностях, но все равно снова заснула, чтобы встретиться за гранью реальности с капитолийским переродком, которого можно было принять за меня саму.