<i>«Достойный почитания вид человеческих взаимоотношений — когда двое имеют право использовать слово „любовь“ — это процесс, нежный и жестокий, зачастую пугающий обоих в него вовлеченных, процесс выявления правды, которую они могут высказать друг другу.» Андриенна Рич*
</i> Мне было лет восемь, когда я впервые поняла, что взрослые живут в мире полном подтекста, и я, ребенок, просто продираюсь через пространство скрытых смыслов, и могу лишь ощущать присутствие чего-то, что недоступно моему пониманию. Такой со стороны смотрелась моя мать, когда готовила для всех нас ужин — нежной, но ловкой. Она бойко протирала стол и кухонные поверхности, давала мне напиться, когда я просила у нее воды, одним движением стирала пятнышко грязи с лица Прим. Таким был мой отец, когда он возвращался с работы в наш маленький дом. Плечи его были утомленно опущены после целого дня в забое, но глаза вновь загорались лучистым светом, когда он глядел на меня и Прим, и когда всякий раз по возвращении чмокал нашу мать. Но изредка, когда он скользил губами по её щеке, вместо того, чтобы как обычно безмолвно поощрить этот его ежевечерний жест, мать отводила глаза, и у нее на челюсти выступали желваки. Это было все равно как смотреть на застывший кинокадр, в котором все вдруг темнеет на фоне других ярких изображений. Пока кино крутится, никто не замечает искажения, но я с детства привыкла обращать внимание на такие вещи. И временами я остро чувствовала, когда земля вдруг съезжает со своей оси. Такой была и моя жизнь с Питом после того, как я увидела портрет Китнисс-переродка. Что-то сместилось, и настороженность явилась там, где ее прежде не было. Он наблюдал за мной краешком глаза, и вести себя стал сдержаннее, будто щитом от меня заслонился. И я гораздо больше нервничала, особенно просыпаясь по утрам и ломая всякий раз голову — какую версию меня он повидал во сне нынче ночью. в каждом его движении я подозрительно высматривала намеки на то, что теперь он видит уже не меня, Китнисс Эвердин, восемнадцати лет от роду, уроженку Дистрикта Двенадцать, дважды посланную на Голодные Игры, и так далее и тому подобное. Я опасалась, что он уже не знает кто я такая или, возможно, что я сама теперь уже себя не знаю. Я так уже привыкла себя видеть его глазами, что, когда их затуманил страх, я потеряла ориентацию в пространстве, точку опоры. Когда мы с ним готовили бок о бок и я задевала его рукой, то, вместо того, чтобы как прежде ответить мне жестом или взглядом и выказать свою приязнь, он, казалось, еще больше уходил в себя. Когда я переодевалась перед сном, он смотрел куда угодно, в любую точку в пространстве, только не на меня. Он говорил со мной как обычно и даже брал за руку, когда мы с ним ходили в город. Целовал меня: один раз утром, другой — вечером, как будто давал больной лекарство по предписанию врача. Советуясь со мной по поводу пекарни, он делал все, чтобы я становилась частью любого обсуждения. Мы посещали с ним архитекторов и рассматривали образцы печей, прилавков, столешниц, бесчисленные гранитные плиты и бесконечные куски металла. Ели мы молча, разве что перебрасывались время от времени парой слов насчет пекарни, сада и того, что повидали в городе. Мы снова скакали по верхам и говорили о пустяках, тогда как по фундаменту нашей жизни ползли трещины. Пит стал вставать по утрам все раньше и раньше, в один день, чтобы порисовать, в другой — заняться выпечкой. Его руки по ночам все еще оберегали меня от кошмаров. Но пламя страсти, которое поглощало нас обоих, казалось, затухло и мы не касались друг друга кроме как по необходимости поддержать друг друга в нашей вечной борьбе с призраками прошлого. У него случались приступы, и я его обнимала, пела ему, призывая обратно из темной мглы ложных видений. Меня настигали кошмары, и я рвалась, кричала, и он меня успокаивал, отгоняя прочь образы ходячих мертвецов. Но он воздерживался – или, может быть, воздерживалась я — от того, чтобы делать многое другое. И мне было невдомек, как преодолеть эту пропасть, не мучаясь от страха, что он мне скажет „нет“, после чего мне придется вернуться в свой пустой дом и развалиться там ни миллион кусков. В нашей постели теперь обитал страх. К концу недели я уже места себе не находила оттого, как странно все стало между нами. Мой разговор с Доктором Аврелием свелся к совету, который был в теории совсем неплох, но вот на практике… — Поговори с ним. Сперва запиши то, что ты хочешь, чтобы он знал, и убедись, что до него дошло. Потом сама повтори то, что он тебе ответит, чтобы он понял, что и ты его слушаешь. Без проблем, док. Вот только всякий раз, когда я пыталась открыть рот, страх захлопывал его обратно. Пока я, по крайней мере, крутилась рядом с Питом, как спутник неизведанной планеты, и могла ждать чего-то. Но если я сделаю первый шаг, задам вопрос, я потом уже не смогу забыть его ответа. И я не хотела рисковать, сталкиваясь лицом к лицу с ужасной определённостью, так что мы с ним все так и ходили вокруг да около как в каком-нибудь галантном танце, и царившая между нами вежливая отстраненность уже стала меня душить. И тут Вселенная подкинула мне редкий подарок. Однажды утром раздался телефонный звонок, непривычный звук в нашем притихшем доме. И когда я сняла трубку, от звука этого громкого, грубоватого, настойчивого голоса у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. — Привет, безмозглая! — Джоанна! — меня пронзила подлинная радость, безумное счастье, что я снова болтаю со своей чокнутой подругой. — Как дела? — За моей задницей тянется целый косяк акул, готовых подтирать мне нос, — хохотнула она. — А вы, я слышала, готовитесь открыть пекарню. Поздравляю! Вы небось теперь с ним вместе вовсю того-этого… Будь это кто угодно кроме неё, я бы не стала этого терпеть. — У нас тут все нормально. Отчего ты не приедешь нас повидать? — вставила я вопрос, вдруг всем сердцем затосковав по ней. — Как только эти мозголомы мне позволят, я к вам примчусь первым же поездом. Так что у вас там творится, ребята? Мне оставалось лишь поведать ей все о пекарне, о чертовых гусях Хеймитча, о разговорах с доктором Аврелием, восстановлении города, Дне Поминовения и новом памятнике, о невероятно жарком лете. Не умолчала я и о Книге Памяти, о том, зачем она нам нужна, и попросила ее прислать мне фото, если они у нее вообще сохранились. В присутствии Джоанны все было как-то легче, не так трагично. Может, оттого, что она была так бесцеремонна, но то, что в обычное время меня бы подкосило, заставляло лишь ухмыльнутся на этим вслед за ней. Кроме того, она определённо была одной из самых проницательных особ, кого мне доводилось знать. — Ну, а как у вас там обстоят дела с Питом? Ты ни словечка о нем пока не проронила. Я замолчала. С чего же мне начать? — Эй, чего затихла, безмозглая? Вы с ним теперь вместе или как? Я, знаешь ли, названивала тебе домой уже раз двадцать, прежде чем позвонить Питу, — она так хмыкнула, что я ясно с могла себе представить, как она скрещивает руки на груди, и чуть сворачивает на бок голову в ожидании моего ответа. — Мы уже несколько месяцев живем вместе, — прошептала я, чувствуя, как ко мне вновь подкрадывается тошнота. И меня кольнула страшная тоска по тому, как все между нами было еще каких-то пару недель назад. — А чё скорбим-то как на похоронах? Вообще-то — это клёво, ну, то, что между вами, так ведь? Я покачала головой. — Нет, совсем не так. Это было, — я помолчала, разглядывая свои руки. — чудесно. Джоанна затихла, слушая меня, искренне озадаченная. — И чего ты вздыхаешь, будто лучшего друга потеряла? И как ей это удается? — Может, так оно и есть, — я распереживалась и уже страстно хотела сменить тему, но она мне не дала. — Ну-ка, колись. Что происходит? Мне пришлось рассказать о его приступах, о том, как я сама пряталась от мира, запершись в четырех стенах, о наших с ним кошмарах, о портрете — особенно о нем, и о том, как я на него среагировала — и о той ледяной пелене, которая сковала с тех пор нашу жизнь. Мне было сложно описать ту удушающе отстраненную вежливость, которая царила между нами. Как ни один из нас не смеет переступить ее невидимых границ, так что мы с ним теперь вроде соседей по комнате, не более. — Так вы с ним… близки? — бросила она пробный шар. — Мы… были, — прошептала я. — Что значит „были“? Я вдохнула поглубже. — После того портрета… не были… не могли. Мысленно я как будто видела, как Джоанна разочарованно трет лицо. — Китнисс, знаешь что? Убийца отношений номер Пять — это когда вы перестали трахаться. Не смей этого делать. Может, он у нас и почти святой, но он все-таки парень. Им нужно всё это дерьмо как воздух. Нельзя сначала дать ему, а потом перестать давать. У них крышу от такого начисто сносит, а у Пита, если уж на то пошло, и без того крыша протекает. — Джоанна… — возмутилась я. — Нет, я не пытаюсь его оскорбить. Пит лучше всех. Но я уверена, что Пит наверняка немного двинутый после того, что с ним произошло. Поверь мне. Я тоже там была. И ты должна взять ситуацию под контроль, — она определённо ткнула в меня пальцем. — Но он даже не, знаешь ли, даже не пытался… — начала я. — Потому что это Пит! Он вообще когда-нибудь тебе навязывался и на тебя давил? У меня закружилась голова, так я физически затосковала по тем временам, когда он борцовским захватом припечатывал меня к кровати, и как наше баловство превращалось во что-то гораздо более темное, когда он заводил мне руки за голову и там удерживал. От одной мысли об этом все в животе растеклось как горячий шоколад. Тишина на том конце провода вдруг прервалась постукиванием — ногтем по динамику. — Эй, есть кто дома? Спустись на землю. Я даже слышать не хочу, о чем ты сию минуту размечталась, — выпалила она раздраженно, — На самом деле, я бы, может, и послушала, но не сейчас. Если все обстоит так, как ты говоришь, не жди, что он сам сделает первый шаг. Он, вероятно, в диком ужасе от того, что ты можешь его отвергнуть. Разве не в этом у вас там все дело? — Я вообще-то тоже в ужасе, на самом деле, — прошептала я. — Как будто Пит когда-нибудь тебе отказывал! — Может, если не будет мне доверять, — разглядывая жилки на тыльной стороне руки, я затерялась в своих мыслях. — Китнисс? — Джоанна, он мне не доверяет. Он думает, что я сбегу от него в лес и с концами, — в моих словах сквозила бесконечная печаль. Джоанна лишь шумно выдохнула. — Убийца отношений номер Раз: вы не доверяете друг другу. С этим не так-то легко сладить, знаешь ли. Для этого нужно время. Может, даже понадобится изобразить кое-что драматичное. — Что, спасения его жизни на арене было недостаточно? Жить с ним, когда ему каждую ночь снится, что я его пытаюсь прикончить — этого мало? — теперь я уже злилась по-настоящему. Вечно я во всем виновата: бедного Пита мучает злобная Китнисс. Мне вдруг резко разонравился такой расклад. — Эй, я врубаюсь. Питу вечно все сочувствуют, и это тебя достало, потому что и ты не железная, верно? И что тебя тогда цепляет? — Джоанна пыталась меня утихомирить. Но я все-таки взорвалась. — Меня цепляет, что я все-таки не гребаный клыкастый, ползучий, шипящий ящер-переродок, которого ему в голову запихнул, мать его, Капитолий. И я не могу писать кипятком от того, что сплю с человеком, который поутру не всегда может припомнить кто я, на хрен, такая! На том конце провода сначала воцарилось молчание, а потом Джоанна зашлась в истерическом хохоте. — Аххх! Китнисс Эвердин четыре раза ругнулась на одном дыхании! — она едва могла вздохнуть от смеха. Потом на том конце раздался грохот и смех резко оборвался, и трубку она обратно подняла не сразу, — Прости, я рухнула на задницу, так смеялась. Это же просто уму непостижимо! — и она снова зашлась от хохота. Я изо всех сил пыталась не улыбнуться, но в итоге смешинка все же просочилась мне в рот, и я постепенно тоже принялась смеяться в открытую, да так, что лавина хохота смела все на своем пути: злость, напряжение, гнев, уныние, обуревавшие меня в последнее время. В итоге я уже едва могла дышать. Дверь мастерской отворилась и в нее украдкой высунулась моя любимая блондинистая голова. Он улыбался мне, в кои то веки искренне. Я махнула и произнесла одними губами: „Джоанна“. Он лишь кивнул и прошептал: „Скажи, что я передавал привет“. — Ладно, — беззвучно ответила ему я, и во мне все еще скакали смешинки. Вернувшись к нашему разговору я выдавила между смешками. — Пит передавал привет. Смех Джоанны резко оборвался. — Он ведь не в курсе о чем мы говорим, надеюсь? Я оживилась. — Нет, просто он услыхал, что я смеюсь и заглянул проверить. — А что, ему так странно слышать твой смех? — она сделала паузу и вдруг сменила тему. — А как ты ругаешься он вообще слышал? Вопрос застал меня врасплох. — Может, пару раз. А что такое? Джоанна захихикала. — Парни это любят. Ну, знаешь, когда они прям там, и вот-вот готовы кончить… — Джоанна! — воскликнула я в шоке, и понизила голос до шепота, — А что потом? Она вновь рассмеялась. — Люблю тебя, крошка! Ну и когда ты тоже готова, ну, взорваться, ты можешь ему сказать, типа: „Трахни меня со всей силы!“. Особенно если он не привык к подобному обращению… Говорю тебе, его порвет на части бесповоротно и сразу. — Нет, наверно, Питу не понравилось бы, если… — сказала я больше для приличия, чем оттого, что и впрямь так думала. — Зуб даю, он не сможет и полминуты устоять. Пит? Да он только и мечтает уйти в отрыв. — Ты отвратительна, — я невольно рассмеялась. — Тебе и не снилось, — её шепот вновь стал почти серьезным. – Ох, уже эти мне нежные, чувствительные натуры. Они хотят раскрепощения настолько, что и сами об этом не подозревают, — она помолчала. — Вы, может, ребята, сейчас и в странных отношениях, но на самом деле ты уже крепко держишь его за яйца, сама о том не подозревая. Ты говорила, Хейтмитч вечно отсвечивает и суетится возле вас, когда всякое разное приключается. Это оттого, что он знает: Пит и так уже весь у твоих ног, Китнисс. И Питу это тоже отличненько известно. Даже будь он нормальным парнем, ты могла бы из него веревки вить. Он за тобою бегал как привязанный еще до того, как ты бросила ему „Привет“. Ты просто еще не привыкла, что каждый твой поступок ранит его в десять раз сильнее, чем ранил бы кого другого. Твой каждый маленький косяк для него настоящая трагедия. Зато ты можешь сделать его в десять раз счастливее, если возьмешься за дело как надо. Ты ведь этого хочешь, верно? Сделать его счастливым? — Больше всего на свете, — я чувствовала, что в каждом слове звучит сокровенная боль моего сердца, а смех испарился. — Я так его люблю, Джо! — прошептала я. Она вздохнула. — Так наведи красоту и сделай его счастливым. Он очень хочет чувствовать себя нужным тебе. А так он поймет, что никуда ты от него не денешься. Ты и сама убедишься, что и он от тебя никуда не денется. Пит вообще-то лакомый кусочек, так что я бы держала такого парня под уздцы. Мысль о том, что мне придется соревноваться с кем-то за сердце Пита настолько обескураживала, что я постаралась отбросить ее подальше. — Секс не может быть решением. У нас все так непросто, что вряд ли это можно так вот на раз рукой развести, — уперлась я. — Ага, да, непросто. Но секс это как ключ от двери, когда имеешь дело с парнями. И если у тебя проблемы, просто подумай и реши: кормить их или трахаться. А потом уж можно взяться за что посложнее. Я не очень разделала ее стремления настолько все упрощать в плане взаимоотношения полов**, но все ее прочие советы казались мне довольно дельными. — Ладно, ладно, понятно, — я затрясла головой и засмеялась в ответ. Мы еще помолчали. В порыве чувств мне не хотелось ее отпускать. — Приезжай меня проведать, ладно? — Без проблем, безмозглая. Они хотят увидеть, как я купаюсь в ванной, с пеной и всяким таким, и сразу меня выпишут. Извращенцы. Я снова засмеялась. — Не думаю, что они просто хотят взглянуть на тебя голую, Джо. — Один так точно. Есть там такой, горяченький стажер, прямо с капитолийского поезда, любит, чтоб его связывали, — я слышала, как она причмокивает губами. Я так и застыла. — А разве подобные вещи не под запретом? — Ну, западаю я на психоаналитиков. Что тут поделаешь? — Ты, главное, разберись со своим лечением. Даже не надо предупреждать, что собираешься приехать. Просто приезжай. У нас тут море места, — умоляла я. — Хорошо, — она помолчала. — Держи меня в курсе, ладно? — Ладно, — сказала я в трубку, а в моей голове стал складываться план.***
Тем же вечером, сразу после того, как мы помыли посуду после ужина, я молча смылась в нашу спальню. Подготовка заняла совсем немного времени. Поначалу я думала заплести особым образом косу, не так, как каждый день, но в конце концов решила просто распустить волосы, ведь Питу это так нравилось. Шелковый персикового цвета халат на моей смазанной кремом коже ощущался как шепот весеннего ветерка. Я слегка поежилась от его прохладного прикосновения, но решила в нем остаться. Этот цвет заставлял мою кожу сиять, и из всех вещей, что сделал для меня Цинна, эта была одна из моих самых любимых. Выйдя из комнаты, я повела себя как охотница: замерла, прислушиваясь, ощущая малейшие колебания воздуха в доме. Так я и стояла, пока не почувствовала как Пит пошевелился в своей мастерской. Я занервничала, кровь быстрее побежала по венам от некого волнующего чувства, но вовсе не того, что я испытывала на охоте. И я неслышно двинулась, так что он не услышал моих шагов, пока я не подошла вплотную и не заглянула ему через плечо — он натягивал очередной холст на подрамник. Я нежно положила руку ему на шею, ощутив кожу, которой долго не касалась, кончики пальцев у меня будто огнем опалило. А он даже подскочил на месте, прежде чем понял, что это я. И снова я почувствовала эту его настороженность. Он же обернулся ко мне лишь после того, как раз взглянул на холст. Я же поднесла губы к самому его уху. — Нарисуй меня, — прошептала я дрожащим голосом: — Что ты имеешь ввиду? — он дернулся в мою сторону, и мы чуть было не стукнулись носами. Он отпрянул и только тут смог меня как следует рассмотреть, после чего его лицо и шея заметно покраснели. — Верь мне, — сказала я, чмокнув его в щеку. Подойдя к мягкой кушетке у стены, я передвинула ее поближе к его мольберту. Показав на нее, произнесла: — Я лягу здесь. Он посмотрел на меня так, как будто внутри боролся сам с собой. — Ладно. Тогда просто располагайся, а я отрегулирую мольберт. До того, как у нас случился кризис в отношениях, я успела принести из своего дома кое-что, что Цинна сшил для меня в качестве „свадебного приданого“. Из этой сокровищницы я и выудила невероятной красоты комплект кружевного нижнего белья цвета персика, который и был сейчас на мне. Бюстгальтер волшебным образом зрительно увеличивал грудь. А трусики представляли собой маленький треугольник ткани, который держался лишь на тонких ленточках промеж ягодиц. Чтобы избавиться от трусиков, достаточно было разок дернуть за бантики по бокам. Я выбрала это белье, потому что, как и халат, оно выгодно подчеркивало тон моей кожи. Развязав пояс, я позволила халату соскользнуть с плеч. Он все еще возился с холстом, и не замечал, что я делаю, пока не поднял глаза. Когда он схватился за кисть, глаза у него были большие и круглые, как блюдца. Чувствуя на коже его обжигающий взгляд, я неожиданно застеснялась. Я стала устраиваться на кушетке, когда на меня вдруг накатил приступ вдохновения. От мысли, что пришла мне в голову, жаркая волна прошлась по всем моим нервным окончаниям. Это был грубый прием, но я решила что в любви и на войне все средства хороши. И от успеха нынешнего предприятия, от Пита зависела вся моя жизнь. Набравшись храбрости, я повернулась, чтобы взбить подушку, открыв Питу наилучший обзор на свое нижнее белье. Повернувшись к нему спиной, я выпрямилась и, заведя руки назад, расстегнула свой роскошный бюстгальтер. Раздался тихий стук — кисть вывалилась из его руки — и он завозился, чтобы ее поднять. Я же спустила лямки по рукам, помогая и этому предмету туалета оказаться на полу. Мне было не ясно — от сквозняка и это или от самого факта моей наготы, но мои груди болезненно налились, соски заострились и встали. Но я еще не закончила. Я потянула за ленточки по бокам, и бантики тут же развязались. Стянув с себя и этот кусочек кружев, я бросила на пол и его. Я еле сдержала желание сбежать, чтобы не сгореть со стыда. Но чувство удовлетворения, когда я услышала как позади меня он шепчет мое имя, оказалось сильнее. Да, я стеснялась, но в этот миг я осознала свою истинную власть над Питом. Я могла его оттолкнуть, но я же и могла его привязать его к себе навечно, и моя проклятая расчетливость, за которую я порой себя презирала, на этот раз вдруг стала моей союзницей. И все-таки мне было трудно встретиться с ним взглядом, и я не знала куда девать руки. Было так тихо, что я была уверена, что слышу подобное грому сердцебиение Пита через всю комнату, и его стук сливался a шумным током крови у меня в ушах. Я подождала несколько секунд и лишь потом опустилась на кушетку. И тут вдохновение меня покинуло. Все мое тело вдруг стало угловатым, с резко торчащими сквозь кожу косточками, и мне стало остро необходимо, чтобы все это, как и мой дурной характер, смягчилось под воздействием Пита. — Какую мне принять позу, Пит? Как ты хочешь? — Китнисс, скажи я, как я хочу, и ты выбежишь из этой комнаты с дикими криками, — пробормотал он. Если бы. Я неловко рассмеялась его легкомысленному тону, который мало вязался с серьёзным выражением его прелестных голубых глаз. Он подошел ко мне, полностью одетый, и я ощутила себя перед ним еще более уязвимой. Осторожно поправив мне волосы, он задержал свой взгляд на них, как будто никогда не видел прежде. Пригладив локоны на моих плечах, его пальцы с легкостью пуха коснулись моих ладоней, прежде чем взять меня за запястья и закинуть руки мне за голову — теперь я лежала на кушетке, развалившись. Тяжело сглотнув, он крепко взял меня за ноги и уложил их, слегка согнув, на сторону. Меня как молния пронзило видение: он, опускающий голову между моих коленей, и от этого там стало заметно мокрее, я страстно возжелала раздвинуть перед ним ноги. Он дал своим большим теплым рукам чуть-чуть помедлить у меня не бедрах, когда тщательно их выставлял под определенным углом к мольберту. — Тебе удобно? — выдавил он, часто дыша. В ответ я смогла лишь кивнуть. Разогнувшись он как-то скованно вернулся на свое место, сел на табурет, взял палитру и принялся смешивать краски. Я кожей ощущала каждое прикосновение его кисти к холсту. И хоть я не могла видеть что именно он рисует, мне показалось, что начал он с фона, потом набросал кушетку и лишь в конце взялся за очертания моей фигуры. Кисть задвигалась быстрее, он упорно работал над изображением деталей. На лице у него было то восхитительное выражение сосредоточенности, которое появлялось когда он что-то создавал. Я постепенно стала расслабляться, и в итоге веки отяжелели, глаза закрылись. Я была в этот момент во всех смыслах в его руках, и это меня разом и возбуждало, и успокаивало. В этом полудремотном состоянии время для меня текло по-другому, а тишину нарушали лишь звуки нашего дыхания и скользящей по холсту кисти. Звон кисти в баночке с водой возвестил об окончании работы. Он откинулся и посмотрел на результат своих трудов, а потом повернул мольберт ко мне. А я, увидев себя на картине обнаженной, вдруг ощутила, что к лицу прилила горячая волна. Больше всего меня смутило на портрете выражение моего лица и полуприкрытых глазах, в которых читался зов, столь откровенный, что мне не верилось, что я действительно умею так смотреть. В них было томное желание, как и во всей моей позе — мое тело умоляло себя коснуться. Все это было разом провокационно, неловко и возбуждающе, и я перевела взгляд на Пита, надеясь, что он подойдет ко мне. Видимо, и он, несмотря на всю свою невероятную стойкость, уже дошел до предела: он встал и приблизился. Я не шевелилась, просто смотрела на него снизу-вверх, и он, стоя передо мной, на меня смотрел — пристальным, нечитаемым взглядом. Мне было ясно: он ждет что же я теперь сделаю, и безмолвно вопрошает — был ли мой зов настоящим. Я медленно приподнялась и, подогнув ноги под себя, выпрямилась, стоя на коленях. Я потянулась за бегунок на молнии его штанов, и медленно ее расстегнула. Его руки все еще были нерешительно опущены, когда я потянула его брюки и трусы вниз, и дала им съехать по его ногам. Хотя он и не двигался, но то, что он был невероятно возбужден, стало очевидно. Я храбро протянула руку и обхватила его обеими ладонями, нежно пробежалась пальцами по всей его длине, ощущая, как текстура его кожи в моих руках разнится — от мягкой, с выступающими венами, до плотной и идеально гладкой. Нырнув одной рукой пониже, я стала ласкать его мошонку, не отрывая взгляда от его потемневших, прикованных ко мне глаз. Они смотрели как я легонько касаюсь губами его головки, а потом медленно спускаюсь вдоль его стержня, как мои губы лениво движутся по верхней части его бедер и животу. Одновременно я продолжала уверенно, но нежно скользить рукой вдоль его восставшего естества, другая же рука придерживала его за бедро пониже пятой точки. Шипение, которое он при этом издавал, поощрило меня пойти дальше, взяв его в рот, заскользить языком по головки и ниже, постараться вобрать в себя по максимуму, насколько это было физически возможно. Он невольно двинул бедрами мне навстречу, и я почувствовала как его руки зарылись в волосы, направляя меня. Вскоре я уже посасывала со всей силы, от его былой сдержанности не осталось и следа, он принялся стонать, шепча мое имя. Я чувствовала как он весь сжался, пытаясь вырваться из моего захвата, но я лишь плотнее сжала губы и не отпустила. Громкий стон сопровождал его скорое освобождение, пролившееся мне в рот. И я, подавив рвотный рефлекс, вобрала его в себя без остатка, пока он сам собой не выскользнул из моего рта. Подняв глаза я прочла в его взгляде безмолвное извинение. — Так много времени прошло, — попробовал он объяснить. — Слишком много, — сказала я, поднимаясь, чтобы обнять его за шею. Его руки сплелись вокруг моей талии, он тесно прижал меня к себе. Сбросив обувь и брюки, он приподнял меня, яростно впиваясь губами в мой рот, путаясь пальцами в волосах. И было у него внутри что-то невероятно острое, когда он отпрянул, чтобы посмотреть на меня. — О боже, Китнисс, — он опрокинул меня на кушетку, сорвал с себя рубашку и вновь меня поцеловал, и, не прекращая мять мою грудь, лег на меня всем телом, припечатав к мягкой поверхности. У меня уже в голове мутилось от желания, все мое тело задеревенело от того, что мне пришлось держать себя в узде, хотя меня переполняла острейшая потребность. Я вся промокла, болезненно пульсируя и совершенно не нуждаясь ни в какой прелюдии. Все, что мне было нужно, чтобы он наконец оказался внутри, и я изогнулась, чтобы схватиться за него и соединить наши бедра. Он тоже, очевидно, рвался взять меня немедленно: так резко в меня толкнулся, что стало даже больно — не столько от его внезапного проникновения, как от того, что его слишком долго там не было. И его губы, накрыв мой рот, заглушили вырвавшийся у меня громкий всхлип. Схватив его за ягодицы, я заставила его войти как можно глубже, насколько это позволяла природа, и задвигала бедрами, пытаясь поймать ритм, который утолил бы мой жуткий голод. Ужасно по нему истосковавшись, теперь я никак не могла насытиться нашей близостью. Его рука скользнула в местечко между моих ног, туда, где, как он знал, находится спусковой крючок моего оргазма, но я её оттуда выудила, взамен еще быстрей задвигавшись с ним в унисон. — Я не хочу сейчас ничего, кроме тебя, — сказала я нетерпеливо. Он поднял голову, чтобы посмотреть мне в лицо, и в его глазах вспыхнул дикий, животный огонь, он стал чем-то иным, не просто моим любовником. Он снова отстранился, руки подхватили мои бедра, так что мои колени оказались где-то в районе плеч. Он тяжело, как таран, вбивался в меня, по спине и шее стекали капли пота. — Китнисс, где ты была? — проревел он сквозь стиснутые зубы. Он задыхался от интенсивности собственного напора, а я почувствовала, что падаю за край, из моей груди криком вырвалось его имя, и все мое тело забилось в конвульсиях после долгих недель копившейся в нем неудовлетворенности. — Где ты был? — и вместе с этими словами поток злых слез хлынул из меня, когда я дугой выгнула спину, чувствуя как судорожно сжимаюсь вокруг него, затягивая его в себя. – Пит! — орала я. Мне не было дела ни до распахнутых окон, ни до того, что я была теперь перед ним как на ладони. Все, чего я хотела — это навсегда растопить стену льда, которая нас разделила. Мой взрыв наслаждения и его подтолкнул к финалу, в котором он утонул во мне, распавшись на кусочки. А я все плакала и не могла остановиться. На лицо Пита набежала тень озабоченности, он посмешил смахнуть мои слезы, которые я все никак не могла унять. — Эй. Что такое? Я был слишком груб? – он, кажется, запаниковал, когда я зарыдала еще сильнее, выплескивая все, что терзало меня все эти ужасные недели. Я была так измучена своей тоской по нему, что просто прижалась в слезах к нему и замотала головой. — Мне этого так не хватало, черт тебя возьми, — прошептала я, всхлипывая. И целая лавина поцелуев обрушилась на мой лоб, мокрые щеки, подбородок. — Мне тоже, — сказал он, почти не отрываясь от меня. — Это были самые ужасные недели в моей жизни, — признался он мне на ухо. Мои всхлипы обернулись слёзной икотой, которую я так ненавидела. — Не хочу, чтобы это повторилось. Никогда. Ты не хотел, чтобы я тебя бросала, но сам-то ты что сделал? — сейчас я была ужасно зла, и стукнула его по плечу кулаком. Он вздрогнул, но меня не выпустил. — Просто… Я был напуган. Ты перепугала меня до чёртиков, Китнисс. Ты можешь в порошок меня стереть, ты это понимаешь? Я думал, что если буду так защищаться, то будет не совсем ужасно, если ты решишь, что с тебя хватит моих заскоков, что всего этого с тебя довольно, — он скатился с кушетки и теперь сидел на полу, ко мне спиной. — Я жалок, Китнисс, в этой своей любви к тебе, — и он тяжело, протяжно выдохнул. Я опустилась на пол рядом с ним. — Пит, попытайся мне довериться. Знаю, порой это трудно, да, со мной нелегко, но и мне непросто, когда я думаю о том, что, глядя на меня, ты порой не знаешь кто перед тобой, — я задрожала, вспомнив картину, из-за которой начался весь этот сыр-бор. — На этом жутком портрете была не я, — он попытался что-то вставить, но я ему не дала. — но я знаю, что бывают моменты, когда ты думаешь обо мне и видишь это, — взяв его за подбородок, я повернула его голову так, чтобы он не отводил взгляд. — Однако мне и в голову не приходило тебя из-за этого бросать, — я положила голову ему на плечо, наслаждаясь ощущением его кожи и его сильным сердцебиением, — Может, сегодняшний портрет заменит тебе тот, другой. Он кивнул. — Борись со мной, Пит. Спорь. Кричи. Делай что-нибудь. Но сделай так, чтобы то, что было, больше не повторялось, — прошипела я яростно. — Пообещай мне, — умоляла я. Он обратил на меня бездонную голубизну своих глаз и кивнул. — Я обещаю. Прижав меня к себе, он поцеловал меня глубоким, изучающим поцелуем. И я забралась на него сверху, чувствуя, как он опять набухает, и что сама я вновь хочу принять его в себе. Не тратя понапрасну времени, я села на него, почувствовала, как он снова в меня скользит, и из меня вырвался низкий стон удовлетворения. Он придержал меня за бедра и остановил. — Ты уверена, что я не сделал тебе больно? Ведь ты бы мне сказала, верно? Я помотала головой и принялась на нем скакать. — Ох, заткнись уже, Пит, и просто трахни меня. Выражение совершеннейшего шока, который отразился на его лице, навечно останется в моей памяти. В ту ночь мы так и не уснули, растворившись друг в друге так, словно до этого мы вообще никогда не занимались любовь. Мы отдавали друг другу нечто, чему я до сих пор не могу найти названия, творили вместе новую, лишь нашу с ним реальность, пока нам не открылось предельно ясное откровение: несмотря на все наши раны, утраты, пережитые муки, в нас все еще оставалось то, что мы могли отдать друг другу, хотя нас и пугало то, что происходит в это время с нами обоими, то, как мы нуждаемся один в другом. Несмотря на этот страх, мы отдавались друг другу с той чуткой заботой, присущей только исковерканным душам, познавшим как много можно в жизни потерять, которые поэтому способны отдать себя другому до конца.***
— Пойдем со мной наверх, — сказал он мне однажды прохладным осенним вечером. Взглянув на него, я не стала задавать вопросов. Я медленно усвоила урок не спрашивать, а просто следовать за ним туда, куда он меня вел. Взявшись за протянутую мне руку, я поднялась в его мастерскую. Не говоря ни слова, он распахнул дверь. В центре комнаты полукругом стояли семь мольбертов, накрытых до поры до времени кусками ткани. Я посмотрела на Пита с нескрываемым любопытством. Он же направился к первому из мольбертов и сорвал с него покров. На нем была со спины нарисована девочка с двумя длинными аккуратными косичками, простое клетчатое платье прикрывало ее хрупкое тельце. Рука ее была высоко поднята, и она, казалось, возвышалась на полотне над всеми остальными школьниками. Все на нее смотрели, а она пыталась вытянуть ручку так высоко, как только может пятилетний ребенок. — Ты, когда вызвалась исполнить Песню Долины. У меня сперло дыхание, пока я рассматривала детали этой картины, прежде чем позволила ему отвести меня к следующему мольберту. Я ощутила холодные дождевые брызги на этом полотне, где была нарисована другая девушка — вроде бы слишком исхудавшая для того, чтобы вообще быть в состоянии двигаться. Но все-таки она двигалась, крепко обхватив обеими руками пару батонов. Она смотрела на них так, словно это были младенцы, под ногтями у неё была грязь, а одежда прилипла к ее щуплой фигурке. И все же кожа её сияла, а именно ее склоненный профиль стал центром картины. — Ты, когда я бросил тебе хлеб. — Ох, Пит… — начала я, но он прижался к моему рту губами, не давая мне продолжить. — Просто смотри, — прошептал он. Мне оставались лишь кивнуть. На третьем полотне была все та же девушка, уже постарше, посреди группы других детей. Она подняла руки в попытке защитить, а за её спиной, вцепившись в нее, стояла девочка поменьше, со светлыми косичками. На лице старшей девушки были написаны разом страх и решимость, отливающие серебром серые глаза устремлены вверх, губы приоткрыты, как будто она что-то говорит. И все детали ее сложной косы были выписаны так четко и подлинно, что мне казалось, можно коснуться пальцами любой темной пряди. — Ты, когда вызвалась добровольцем на Игры. Он повел меня к другому мольберту. Девушка с каштановой косой склонилась над чужой ногой, картина была написана с точки зрения обладателя это ноги. Лук и стрелы лежали возле коленей девушки. Он не пропустил на картине ни одного кусочка грязи, ни одной засохшей капли крови. И все же оно там оставалось, сияние ее лица, единственный островок света на полотне. Даже выражению мрачной сосредоточенности на ее лице не удалось затмить внутреннее свечение ее перепачканной кожи. Ее руки деликатно, но уверенно обрабатывали рану, и она прикусила нижнюю губу. — Ты в пещере. На следующей картине была все та же девушка, в объятиях светловолосого мальчишки. Они лежали на кровати в довольно темном помещении, лишь маленькое окошко было открыто нараспашку, за ним клубилась ночь. Я хорошо знала, где это было. Она прижала руки к голове, а он изо всей силы обхватил ее руками, и то, как бесконечно упорно он ее любит, было заметно даже в одной этой позе. Покрывало на кровати подчеркивало очертания их крепко переплетенных тел, и по этим очертаниям было заметно, что у мальчишки не хватает ноги. — Ты в поезде, во время Тура Победителей. В этот момент я уже плакала не переставая. Я была по-настоящему сражена тем, что он сделал. Но он еще не закончил, и сдернул следующий покров. На полотне была так же девушка, на пляже. Обеими руками она касалась цепочки с медальоном у себя на шее. И вновь картина была нарисована с точки зрения того, кто сделал ей этот подарок — его руки еще касались девичьей шеи — она же смотрела на него с болью и невыразимой нежностью в глазах. Одной рукой она тихонько сжимала его ускользающую ладонь, и все это было освещала фальшивая луна над Ареной, повисшая за ее левым плечом. — Ты на Квартальной Бойне. Девушка на следующей картине была вовсе не такой, как на предыдущей. Она была одета в униформу, а на груди у нее красовался круглый знак Сойки-пересмешницы. Она была посреди ада, и, стоя на одном колене, выпускала в небо горящую стрелу. На лице у нее была написана невероятная свирепость, которой не было ни на одной из предыдущих полотен. Она была не человеком, но символом, птицей, готовящейся взлететь. — Ты в революционных пропагандистских роликах. В конце же, на заключительной картине, была всё та же девушка. Она шла по огороду, вполоборота к зрителю. И улыбалась краешками губ, слегка задевая руками растущие по обе стороны от нее помидоры. На руках её были заметны следы от шрамов, но они летели по воздуху как шелковые ленты, и шрамы вовсе их не портили. Она была босая, в желтом платье с рисунком из зеленых бабочек, нога как раз приподнялась в легком шаге и был виден ее высокий подъем. День был солнечный, летний, и свет с картины, казалось, разлился по всей комнате, хотя за окном уже стемнело. А распущенные волосы девушки трепал легкий ветерок. — Ты в Дистрикте Двенадцать, — сказал он. Я приблизилась к последней из картин, цвета на которой так и взывали дотронуться до нее. И я была не в силах выразить словами то, что я чувствовала в этот миг. — Пит, это над этим ты все время работал? — пробормотала я. Он повернул меня к себе, взялся за кончик моей косы и нежно ее погладил. — Хотел, чтобы ты знала, какой я тебя вижу. Когда ты в этом усомнишься, приходи сюда и смотри какой разной я тебя люблю. Мое дыхание было не в силах вырваться из легких. Я буду вечно помнить этот сентябрьский день, в который он сумел перебороть мои сомнения и страхи и отогнать их прочь. Взяв обеими рукам его лицо, я прошептала: — Чем я тебя и все это заслужила? Он улыбался, когда заключил меня в объятья, уткнувшись подбородком в мои волосы. — Не знаю, Китнисс. Ты просто объявилась. Разве не так оно всегда и было? ___________________ *Рич Андриенна (Adrienne Rich) (1929 — 2012) — американская поэтесса, публицист, представительница второй волны феминизма. Принадлежит к крупнейшим поэтам США второй половины ХХ — начала XXI вв., влиятельным фигурам американской общественной сцены. Известность, в частности, получила её книга Рожденные женщиной: материнство как личный опыт и социальный институт. Подробнее здесь: https://ru.wikipedia.org/wiki/Рич, _Адриенна **В оригинале „her reductionist take on gender relations“ — редукционистский взгляд на вопросы пола. Редукционизм (от лат. reductio — возвращение, приведение обратно) — методологический принцип, согласно которому сложные явления могут быть полностью объяснены с помощью законов, свойственных явлениям более простым (например, социологические явления объясняются биологическими или экономическими законами). Абсолютизирует принцип редукции (сведения сложного к простому и высшего к низшему), игнорируя появление эмерджентных свойств в системах более высоких уровней организации. Хотя как таковая, обоснованная редукция может быть плодотворной (пример — планетарная модель атома). Подробнее здесь: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D0%B5%D0%B4%D1%83%D0%BA%D1%86%D0%B8%D0%BE%D0%BD%D0%B8%D0%B7%D0%BC