Я буду дальше гордо преодолевать все невзгоды И не важно, как трудно прятать боль Заметил ли ты, что я могу сломаться? Заметил ли ты все мои ошибки? Порой мне казалось, будто ты читаешь мои мысли… Знал ли ты, что это я дала тебе время? Знал ли ты, что я видела тебя насквозь? из песни Любимый (My Love) Селин Дион</
i> Я лежу на ласковых соленых волнах на спине, и наблюдаю за движением по небу громадных перистых облаков. Мне давно ясно, что здешнее радужное, сияющее небо совсем не то, что мое, в реальном мире. Оно всякий раз будит во мне целую лавину чувств, это невероятное небо, которое разом и венчает собой этот нездешний мир и оказывается при этом неразрывно с ним связано. Оно безбрежное и при этом конечное, едва ли не осязаемое. И каждый его цвет имеет для меня особое значение — оранжевый, зеленый, желтый, золотой — и каждый его перелив становится продолжением моих переживаний. В разводах синего и переливах розового, которые царят на небе, я нахожу частицы своей жизни, как на любой из картин Пита, стоящей на его мольберте. — Китнисс, ты так близка, — говорит мой компаньон, который дрейфует рядом со мной, слегка переплетая наши пальцы. Вообще-то я должна бы пойти ко дну — ведь я ничего не делаю, чтобы держаться на плаву, а тяжесть руки Финника могла бы запросто утащить меня под воду. Но я давно оставила попытки разобраться в том, по каким физическим законам существует этот параллельный мир, мир Финника, и решаю просто наслаждаться пребыванием в нем и не ломать голову как же здесь все устроено, какой же в этом смысл. — Близка к чему? — спрашиваю я шепотом, хотя уверена — я и сама могу сообразить, о чем это он. — К тому, чтобы вырваться. Сделай еще кое-что, и тебе не придется сюда возвращаться. Меня вдруг охватывает паника, и я резко сажусь в воде, нарушая наше хрупкое равновесие. — Ты же не уходишь? Мы оба знаем, что я исчерпала отмеренный мне запас прощаний, и не ручаюсь за себя, если мне поневоле придется снова его потерять. Однако в ответ на мое беспокойство он лишь снисходительно улыбается. — Нет, я всегда буду здесь, или же там, где я тебе понадоблюсь, — сказав это, он ныряет и всплывает уже по другую руку от меня. С его медных волос стекает морская вода. — Все, что происходит с тобой — хорошо. — Да ничего со мной не происходит, Финник. Просто делаю то, что и всегда, — возразила я, поводя руками под поверхностью воды и наблюдая, как свет в иной среде преломляет мои пальцы. — Неправда. Ты ведь помнишь, что чувствовала, когда Пит уехал? Насколько ты была опустошена и подавлена? — Я все еще подавлена, — отвечаю я с досадой. — Нет, ты просто грустишь по нему. Это нормально. Ты должна гордиться тем, что сделала, пока Пита нет рядом, — невероятные зеленые очи Финника мерцают, и я даже на миг теряю нить разговора. — Ты достигла огромного прогресса, и скоро будешь полностью готова. — Готова к чему? — спрашиваю я осторожно. Я так не привыкла, что другие люди — или их тени — отчего–то настолько вольно обращаются с моей жизнью и слишком много всего знают обо мне. — Просто готова, — он усмехается моей сердитой гримасе. — Есть вещи, которые тебе нужны, но ты не готова пока их получить, однако же, когда <i>будешь готова, они сами приплывут в руки. — он беззаботно смеется, и я ему за это благодарна. Ведь это тот Финник, которого я всегда хотела видеть во сне и помнить, а не искалеченный юноша, что сгинул в зловонной канализации. Внезапно он оказывается прямо передо мной, его лицо всего в каких-то пяти сантиметрах от моего. — Не надо, — твердо произносит он, его дыхание овевает мое лицо, будто порыв морского ветра. — Не думай об этом. Я здесь, а не на дне темного коллектора. — Это не отменяет того, что ты там был. Что именно так тебя жестокого вырвали из нашего мира. Я не смогу этого забыть, — сказала я, чувствуя как на глаза наворачиваются предательские слезы, горькие, кровавые. Они текли из моих глаз всякий раз, когда я думала обо всех любимых людях, которых потеряла. — Я не прошу тебя забыть. Я лишь прошу сфокусироваться — на мне, на «здесь и сейчас». Когда прошлое является отнять твой покой, сосредоточь все свои усилия на том, что прямо перед тобой. Вот так тебе следует жить, — он привлекает меня к себе сильными загорелыми руками. Я блаженствую в его объятьях. Впитываю исходящие от него тепло, покой и силу. — Эффи велела мне составить список всего хорошего, чему я когда-либо была свидетелем. Это помогает, — моя щека лежат у него на груди, и ожерелье из морских ракушек впивается мне в висок. — Я так ужасно тоскую по ним, Финник. Как долго я умирала от желания вернуть их обратно, — это я произношу я так тихо, что даже сама не уверена, что он меня расслышал. — Я знаю. Это веха на твоем пути. Ты ведь так близко. Всего лишь вопрос времени, — бубнит он мне в волосы, и тут мое видение расплывается. Я больше не борюсь с этим — конец, увы, неизбежен. Просто держусь за Финника пока могу. — Хорошая девочка, — говорит он, растворяясь в моем подсознании. Открыв глаза, я поняла, что нахожусь в нашей с Питом спальне, в Деревне Победителей. Я инстинктивно ринулась на его поиски, но место рядом все еще пустовало, и мне не суждено было с этим свыкнуться. Зная, что больше не засну, и собралась вставать. Такие сны, как сегодняшний, были желанной альтернативой кошмарам, и я восторженно ждала их прихода. Но иногда, как, например, сегодня, тоска после такого сна терзала меня сильнее, чем обычно. Стоило вспомнить о Прим, и горе забилось во мне, причиняя почти нестерпимую физическую болью. В непреодолимом желании коснуться той, что была для меня навсегда потеряна, сколько бы я ни искала ее, сквозило что-то предельно безнадежное, опустошающее. Ее здесь больше не было, и от этой мысли меня терзало горькое отчаянье. Мой взгляд упал на телефон, который я вчера водрузила поверх подушки. Стоило поднести трубку к уху, и я услышала многозначительную, «беременную» тишину, в которой тихонько Пит тихо посапывал во сне. Перед моим мысленным вздором предстала красочная картина, как он развалил на кровати, со спутанными со сна волосами, расслабленным лицом. Я аккуратно положила телефон обратно, словно мое резкое движение могло перенестись по телефонным проводам и разбудить его. И хоть в этом и не было смысла, но я старалась не шуметь, когда надевала халат и выходила из комнаты. Мой путь лежал в его мастерскую. Я не любила часто здесь бывать: это было его укромное местечко, убежище, хотя он всячески старался, чтобы я чувствовала здесь себя в нем желанной гостьей. Пит раскрывался передо мной весь, без остатка, без колебаний звал меня в свой мир, и это порой вызывало у меня чувство вины, ведь сама я была совсем не склонна к подобной откровенности. По иронии судьбы, его отсутствие заставило меня больше перед ним раскрыться, и оказалось, что для этого физическая близость не является непременным условием, как и возможность быть все время рядом. Оставались лишь слова, и хотя они никогда не были моим сильным местом – все, что только могла сказать, я изливала ему в наших телефонных беседах. Бродя по его студии, я разглядывала его картины. Он предусмотрительно накрыл холстом те, на которых была изображена арена, и отложил подальше. Тут и думать было нечего — с их помощью он пытался очистить сознание от того, что зачастую наполняло его кошмары. Пит говорил, что однажды он сожжет их, но пока он еще к этому не готов. И я его понимала: на этих картинах было изображено то, без чего я охотно бы обошлась, но пока не была готова убрать в дальний, пыльный чулан памяти. И как по волшебству, я отыскала именно ту картину, ради которой сюда явилась. Пит спрятал и ее тоже, поскольку знал: я могу быть не готова её увидеть, но она уже попадалась мне на глаза во время одной из моих предыдущих вылазок в мастерскую. Когда я впервые ее заметила, шок был настолько сильным, что едва не грохнулась оземь. Но после нескольких визитов сюда я смогла совладать со чувствами, которые вызывала эта картина. Так что сейчас я присела, чтобы подробно её рассмотреть. Он изобразил Прим, какой она была когда-то. когда мы жили здесь, в Дистрикте Двенадцать. Причем такой, какой она была еще до нашего с ним Тура Победителей. На щеках ее играл румянец — здоровый вид ей придало долгожданное обилие еды. Одета она была в желтое платье с изящным лифом и ажурными рукавчиками. Вырез платья украшал желтый бант. Светлые волосы сияли, как будто в косу был вплетен солнечный лучик. На руках у нее удобно устроилась коза Леди — и тут я поняла, насколько юной она выглядит на этой картине. Усевшись перед полотном по-турецки, я прикоснулась к чуть выступающим мазкам. Словно то самое небо из моего сна картина вблизи оказалась сочетанием линий и кругов, каждый и которых по отдельности ничего не значил, но вместе сливались в портрет человека, которого я любила когда-то больше всего в мире. И любовь эта никуда не делась. Прим ушла, но не забрала мою любовь с собой. Это чувство чуть не убило меня, и продолжало доставлять мне муки каждый день, ведь я не могла заставить себя смириться с этой потерей, хотя прошло уже больше года. Я снова плакала перед рвущем мне душу полотном, как делала это и раньше, но теперь не убежала прочь. Усилием воли заставила себя остаться с ней, пока ночное небо не начало светлеть. В любой другой день в этот час я уже трудилась бы в пекарне. На самом деле, пекарня работала сейчас и без меня: Астер уже наверняка отправил хлеб в печь. Айрис должна была вот-вот открыть двери булочной. Я же была не готова немедленно заниматься выпечкой или общаться с покупателями. Дождусь, решила я, пока темнота за окном поблекнет, и отправлюсь встречать рассвет в лесу — с луком наперевес и невыносимой болью в сердце. Кинув последний взгляд на лицо сестры, я аккуратно накрыла полотно, как будто оно могла пострадать от моей неловкости, и пошла одеваться и прощаться с Питом. Лишь в тишине леса я смогла побороть это болезненное чувство, прежде чем лицом к лицу встретить новый день.***
— Айрис, спасибо тебе, что задержалась, — сказала я, когда мы убирались на кухне перед тем как закрыть пекарню. Я дважды проверила печи, потушены ли. Хотя знала: их снова предстоит раскочегарить всего через каких-то восемь часов, когда Астер и новый помощник пекаря, Нед, придут и заложат в них первую за день партию хлеба. Но я так часто слышала от Пита, как важно проверять перед уходом печь —, а лучше дважды или трижды — что всегда была начеку. Подхватив пакет с хлебом и булочками, я следом за Айрис вышла и заперла входную дверь. — Увидимся завтра! — попрощалась она, когда мы дошли до ее дома. — Верно. До завтра, — откликнулась я, глядя на небо и подставляя лицо теплому летнему ветру. Невероятно, но уже была середина июня. В этом году лето было не таким жарким, как обычно, и больше походило на весну. А я ведь так любила весеннюю погоду. Два месяца трудясь не покладая рук в нашей пекарне, я так напиталась жаром горячей печей, что и зимой бы не замерзла. И я шагнула навстречу теплому вечеру, а ласковый ветерок нежно сжимал меня в своих душистых объятиях. Подойдя к памятнику с языками пламени в центе города я как всегда обошла его по кругу — как всегда обошла его по кругу — это был мой личный, почти ежедневный ритуал — я опустилась к прозрачному стеклянному основания, символу жизни, сотканному из очищающего пламени революции. И вновь стала читать имена, которые были высечены на основании светильника, похожего на слезу. Само же основание напоминало юркую металлическую змейку, танцующую в опасной близости к огню. Внимательнее приглядевшись, я разобрала надписи на самом верху, дороже которых у меня не было. Примроуз Эвердин (доб.) Китнисс Эвердин, Пит Мелларк Китнисс Эвердин, Хеймитч Эбернати (доб.) Пит Мелларк Я провела пальцами по имени сестры и произнесла вслух как заклинание: «Примроуз Эвердин. Прим. Утенок». В последнее время я больше не избегала произносить ее имя — не то, что в предыдущие полтора года, которые миновали с тех пор, как ее у меня отняли. Каждый раз, когда оно срывалось с моих уст, у меня сжималось горло, но я заставляла себя делать это снова, снова и снова, пока не подходил к концу мой повседневный запас мужества. Медленно отступив от памятника, как будто бы он мог на меня накинуться, и повернулась, чтобы без промедления продолжить свой путь через площадь. Сбавила шаг я лишь в конце улицы, когда остановилась перед массивной деревянной дверью с медным молоточком — дверь эта явно видала лучшие дни. Невольно разволновавшись, я быстро поднялась по лестнице, скача через две ступеньки, и сперва постучала в дверь, прежде чем просунуть в неё голову. — Ровена? — окликнула я. — Китнисс? Проходи. Я как раз заканчиваю заполнять последнюю карту, — из кабинета послышался голос Доктора Агулар. — Вроде всего горстка людей живет в Двенадцатом, а бумажной волокиты завались. Почище чем у мэра Гринфилда, — ворчала я, шагая дальше по коридору. Доктор Агулар подняла голову, когда я вошла, ее глаза недобро сверкнули. — Здесь живет все-таки побольше, чем просто «горстка», и у меня, в отличие от мэра, нет Эффи Бряк, чтобы сражаться с, эм… бумажной волокитой. Иначе я бы уже все закончила. Я невольно усмехнулась — как будто пузырек воздуха поднялся со дна озера и лопнул. Припав к подоконнику, я скрестила руки на груди, поверх клетчатой рубашки, и только тут заметила что на руках у меня после целого дня в пекарне все еще оставалась следы работы в пекарне, хотя я их и помыла. Я с нетерпением ждала, когда же мы отправимся туда, куда собирались, и Ровена не могла не заметить что я дергаюсь. Кстати, мои руки все еще и пахли мукой и специями — два месяца назад этот запах спасал меня из омута отчаяния, когда мне особенно остро не хватало Пита. Однако теперь, хотя мое сердце все так же по нему томилось, запах больше не сражал меня наповал. В пекарне он был повсюду, и упорно лип к моей коже, как свежее тесто. Хотя я все еще бессознательно жадно его выискивала и от его присутствия мне было как-то спокойнее, ибо казалось, что Пит все-таки рядом. Ровена возникла рядом будто из ниоткуда. — Опять нюхаешь руки? — спросила она с беспардонной иронией. Залившись краской оттого, что меня поймали, я тут же спрятала руки за спину. — Не понимаю, о чем ты, — пробормотала я с мрачным видом и скривила губы. Она рассмеялась над моим смущением, ласково сжав мое плечо. Ровена была из тех, кто любит прикасаться к людям. Мне было нелегко к этому привыкнуть, но что поделаешь, раз уж она имела склонность к таким несдержанным, хотя и не агрессивным, жестам. Неудивительно, что ее превозносили за ее врачебный такт — она была такой душевной, обнимая и ласково касаясь пациента, если ей хотелось это сделать. Поймав мой взгляд, она сунула руку в карман своего пиджака — он идеально подходил для свежих летних вечеров — и достала металлический значок с цифрами на лицевой стороне. Легонько пробежавшись по нему пальцами, она протянула значок мне. — Это принадлежало Роланду. К сожалению, я забываю его запах, — она наморщила лоб, растворившись в своем видении, которое, казалось, отражалось в ее глазах. Но потом совладала с собой. — Мне нравится прикасаться к этому значку. В Дистрикте Тринадцать таким награждали солдат, которые достигли звания Капитана. Он был так горд, когда его повысили, и целый день полировал его до блеска, — она улыбнулась своим воспоминаниям, а затем продолжила, — Каждую ночь он совершал маленький ритуал: убеждался, что значок все еще сияет как бриллиант, прежде чем положить его в шкатулку до утра, — она подняла на меня глаза. — он верил в Революцию. Верил, что родился, чтобы сражаться с Капитолием. Что может быть возвышеннее, чем погибнуть за то, во что ты веришь. Я смотрела на значок, представляя человека, описанного Ровеной, который никогда не исчезал из ее памяти: здоровяка с песочного цвета волосами и сияющими зелеными глазами. Однажды она показала мне его фото, и я вспомнила, как поразило меня его открытое лицо, как будто он был стоящей книгой, которую можно взять с полки и почитать, не боясь, что история в ней шокирует или повергнет в уныние. Обычно жители Тринадцатого не отличались чувством юмора, но у человека с фотографии оно явно присутствовало, как и у его жены. Мной овладела тихая печаль. Возвращая ей значок я заметила, что она нежно погладила его, прежде чем положить назад в карман. Ровена одарила меня сердечной улыбкой, давая понять, что время для подобного рода откровений прошло. — Нам нужно идти. Дети ждут. Я кивнула, выпрямляясь, трепетное волнение изгладило тяжесть прошлых мгновений. Не оглядываясь, мы вышли и направились в приют.***
Пятнадцать воспитанников приюта, галдя, как угорелые носились по двору и пинали мяч с бешеным воодушевлением, которое может вселись в ватагу ребятишек такой вот летний погожий денек. Мы с Доктором Агулар тихо проникли в ветхое здание и застали миссис Айронвуд за завариванием чая на полдник. Ее помощница, миссис Леви, судила игры в кикбол. Кое-кто из детей выступал в качестве зрителя, в том числе и уже хорошо знакомая мне светленькая девочка в инвалидном кресле, Вайолет. Оставив миссис Айронвуд пакет с выпечкой, я последовала за Ровеной на задний двор. — Так-так, юная леди, я полагаю пришло время для твоей терапии и занятий лечебной физкультурой, — сказала Доктор Агулар, склонившись над девчушкой. Вайолет, которая поначалу дичилась, в последние пару месяцев привыкла и ко мне, и к тёте-доктору. Еще бы — я то и дело таскала ей сладости, а Ровена билась над тем, чтобы вернуть ее ногам подвижность, которую они утратили после переломов во время бомбежки Дистрикта. — Сегодня я чуть-чуть ходила, — в голосе Вайолет звучал неподдельный восторг. — В самом деле? — игриво спросила Ровена, принимаясь массировать её ножки. — И далеко? — он говорила, как будто пела и тон у нее был как будто легкомысленный, но мне было хорошо известно, вопрос на самом деле ее волнует. — Шесть раз туда-сюда по коридору! — голубые глаза девочки сияли от гордости. - Ну, хорошо! Продолжай в том же духе и скоро ты сможешь опять ходить сама куда пожелаешь, — сказала Доктор Агулар, я же тем временем, шмыгнув ей за спину, сунула в руки девчушке маленький кекс. — Думаю, она ещё должна сегодня подвязать все наши помидорные кусты. Готова поработать, Вайолет, когда разберешься со всеми вкусностями? — шутливо вставила я. Малышка кивнула с набитым ртом, не прекращая жевать кекс — ну чисто хомячок, которые делает за щечками запасы на зиму. Не желая мешать Ровене, я, погладив Вайолет по головке, пошла внутрь, чтобы помочь миссис Айронвуд накрыть для детей полдник. Теперь я знала как кого зовут: Вайолет, Лаура, Алиса, Брандт, Овен, Вэйл, Томми, Лисбет, Фиона, Руфь, Вайнона, Ри, Гиллис, Айви и Уоррен. Теперь я навещала их почти что каждый день, а потом шла с ними в сад, чтобы поработать там на грядках в вечерней прохладе. Поначалу это была простая договоренность с миссис Айронвуд — отчего бы детям на пособить в обмен на плоды из трудов? Помощники оказались более чем надежны и были преисполнены энтузиазма и приняли самое деятельность участие в том, чтобы разбить сад строго по плану, посадить семена, удобрять, пропалывать и так далее — со строгим разделением обязанностей между собой. В итоге мы здорово переплюнули первоначальный замысел, засадив не только весь участок возле нашего дома, но и добрую половину соседского заднего двора всевозможными видами овощей, какие только могут расти под солнцем. На детей, как и на меня, эта совместная работа оказала немедленный эффект. Конечно, мне пришлось заказать целую прорву семян, но все эти хлопоты в итоге вырвали меня из лап депрессии. И я не жалея сил и средств, чтобы достать все необходимое и научить детей основам земледелия. Они каждый раз с нетерпением ждали послеобеденного времени, чтобы отправиться трудиться на грядках, а мне бесконечно нравилось их общество. Хотя был в этом и один для меня сложный момент: порой меня посещала навязчивая мысль, что собирать в одном месте разом столько детей нельзя — это было небезопасно для них! Ведь они превращались в ужасающе легкую мишень, и я воображала себе самые ужасные сценарии развития событий. Но чаще я была в силах обуздывать свой иррациональный страх, и наши послеобеденные труды оканчивались благополучно. Когда ребятня управилась со своим полдником, и повела всю неугомонную шумную компанию вниз, через Шлак. Я оглянулась на них, подмечая, какую пылищу они подняли на дороге ногами, и что ходить строем в Тринадцатом они явно так и не научились, и довольно улыбнулась при этой мысли. В Шлаке, судя по всему, дела тоже шли на лад: почти все домишки починили и покрасили, а огороды в палисадниках росли и множились, как грибы после дождя. Конечно, многое еще нужно было сделать, но местные жители уже не выглядели такими изможденными, жилища такими неухоженными, и до нас то и дело доносились непринужденные разговоры, с вкраплениями смеха. Вести детей мне помогали миссис Айронсайд и миссис Леви, Ровена толкала перед собой инвалидную коляску Вайолет — другую, с большими колесами, специально заказанную для того, чтобы девочка могла передвигаться не только по мощеным улицам, а по нашим здешним колдобинам. — А распорки для ног — это больно? — услышала я вопрос Вайолет, адресованный доктору. - Нет. Может быть неприятно, когда их надевают, но не больно, — улыбнулась та девочке, хотя та и не могла видеть ее лица. Однако девочку такой ответ явно не убедил, она слегка побледнела даже от слова «неприятно». — Знаешь, — сказала я. — Пит каждый день надевает протез, и он совсем не жалуется, что это больно. Привык, вот и все. И с тобой так будет. К тому же, убеждена, что у тебя это все временно. А ему придется ходить с протезом до конца жизни. Вайолет вскинула на меня глаза и удивленно подняла брови: — Мои снимут, когда кости срастутся. Верно, доктор? - Да, Вайолет. Распорки просто помогут им выпрямиться, и когда ты закончишь расти твои ноги окажутся близки к идеалу, — она погладила девочку по плечу. — Тебе очень повезло. Вайолет наклонила головку, соглашаясь с ней. А я почувствовала, как в сердце у меня что-то зашевелилось, как будто по глади озера пробежала легкая рябь. Может быть, дело было в блаженном летнем дне или неугомонном радостном детском гомоне, но я вдруг совершенно искренне обронила: — Думаю, нам всем здесь очень повезло.***
— А потом Эффи оказалась по локоть в компосте, и я, честное слово, не знала, что делать: обнять ее и успокоить, или все-таки засмеяться! — я едва смогла закончить мой рассказ, так заразительно на том конце провода уже хохотал Пит, безусловно разделяя мое веселье. — Думаешь, прежде ей доводилось иметь с ним дело? — он уже едва дышал от смеха. — Сомневаюсь, что папочка ее подпускал к этому делу ближе чем на пушечный выстрел, если у них там вообще бывает компост. Капитолийцы вроде бы не были склонны экономить и отправлять что-то в переработку, — я все еще улыбалась, вспоминая как Эффи быстренько засеменила домой, чтобы отмыться от пахучего перегноя. — Бедная Эффи, — добавила я уже более серьезно. — Ведь ей все это время пришлось мириться с моими закидонами. — Не думаю, что она тоже так это воспринимает, — ответил Пит, в его голосе все еще проскакивали смешинки. - Нет, Пит, я ведь и правда не фунт изюму, — проворчала я почти стыдливо. — А потом Эффи оказалась по локоть в компосте, и я, честное слово, не знала, что делать: обнять ее и успокоить, или все-таки засмеяться! — я едва смогла закончить мой рассказ, так заразительно на том конце провода уже хохотал Пит, безусловно разделяя мое веселье. — Думаешь, прежде ей доводилось иметь с ним дело? — он уже едва дышал от смеха. — Сомневаюсь, что папочка ее подпускал к этому делу ближе чем на пушечный выстрел, если у них там вообще бывает компост. Капитолийцы вроде бы не были склонны экономить и отправлять что-то в переработку, — я все еще улыбалась, вспоминая как Эффи стремительно засеменила домой, чтобы отмыться от пахучего перегноя. — Бедная Эффи, — добавила я уже более серьезно. — Ведь ей все это время пришлось мириться с моими закидонами. — Не думаю, что она тоже так это воспринимает, — ответил Пит и в его голосе все еще проскакивали смешинки. — Нет, Пит, я ведь и правда не фунт изюма, — проворчала я почти стыдливо. — Ах, а я-то и не в курсе вовсе, — принялся он меня подкалывать. — Ну, хватит уже, — пробурчала я с напускной сердитостью. На самом деле, проблема была в том, что хотя разговаривать с ним мне стало теперь так же легко, как дышать, я все же тосковала по его прикосновениям, и старалась поменьше думать о том, что его нет рядом, потому что это вновь заставляло меня ужасно грустить. – То, что я по тебе скучаю, не улучшает мой характер. Пит усмехнулся, а потом затих, прежде чем сказать уже совсем другом тоном: — Китнисс, можно я тебя кое о чем спрошу? — вопрос заставил меня внутренне собраться. — Ты же знаешь, что можешь спросить меня о чем угодно. — Почему ты не была так уж… обеспокоена тем… что я причинил тебе боль? То есть, я имею ввиду, что я пребывал в большем ужасе от всего произошедшего, чем ты сама Сделав глубокий вдох, я пыталась собраться с мыслями. Подобны разговор несколько недель назад у меня уже состоялся с Доктором Аврелием, но так как он был очень напряженным и интимным, вспоминать о нем мне вовсе не хотелось. — Я и была в ужасе, поначалу. Но, думаю… думаю, я хотела, чтобы ты сделал мне больно. Где-то глубоко внутри я хотела, чтобы ты меня наказал. — Но почему? — я слышала в его голосе, что он ошеломлен. — Почему ты хотела чего-то подобного? Я онемела. Правда встала у меня поперек горла. Доктору Аврелию удалось выковырять ее из меня своими терапевтическими методами, но лишь потому, что я не пребывала в ужасе от перспективы потерять его. Я не боялась, что он меня раскроет, потому что я могла бы без него прожить. Но жить без Пита я бы не смогла. — Китнисс? Скажи, отчего ты думаешь, что заслуживаешь наказания? — Пит, не заставляй меня это говорить. Ты же знаешь… — Китнисс, я здесь усвоил для себя один урок: что нужно произносить такие вещи вслух. Даже если это больно, ты должен вытащить их из себя. То, что причиняет боль, обязательно нужно проговаривать, потому что тогда это теряет надо тобой власть и больше не доставляет столько боли, если вообще не отступает, — он снова завозился, возможно, перекатываясь на постели, как будто мог от этого оказаться ближе ко мне. — Ты должна говорить: много раз, повторять это, пока не вырвешь все это из своей души. Это может произойти быстро, а порой потребуется целая жизнь, но каждый раз когда ты это говоришь, ты отбираешь у этого власть над собой, пока однажды, если поведет, не сможешь это пережить. Ты понимаешь? — Но ты уже и так знаешь! — И ты знаешь, что мне от этого ужасно больно! — мягко проговорил он. — Но если нам и нужно проговаривать такие вещи перед кем-то, по прежде всего друг перед другом. Кто еще сможет нас понять? Хотя он меня и не видел, но я кивнула — самой себе. — Мне кажется, что я этого заслуживаю и из-за Прим, и из-за твоей ноги, а еще из-за твоей семьи, охмора, Дистрикта Двенадцать. Мне кажется, что я виновата перед каждым, кто погиб… Я убила тебя, и тебя, и тебя… — Я не сбрасываю со счетов то, что ты чувствуешь. И понимаю, почему ты это чувствуешь. Но и ты должна понять, что ты ошибаешься, — очень спокойно втолковывал мне Пит. — В каждой ситуации ты делала все от тебя зависящее, все, что только могла. Ты меньше всех заслуживаешь наказания, — он сделал паузу, давая мне время все обдумать. — И как тогда насчет меня? Я пытался убить тебя. Убил Митчелла. Мне пришлось убивать на арене. Разве я не заслужил наказания? — Знаешь, это вообще нельзя сравнивать! — сказала я с ужасом. — С тобой уже случилось много чего ужасного, чего ты совершенно не заслужил. — Потому что… — мой голос упал, и подбородок уже трясся так сильно, что я сомневалась сможет ли он разобрать то, что я говорю — Я никогда, ни при каких обстоятельствах не могла бы сбежать от тебя с Гейлом, или даже питать к нему романтические чувства, — Пит попытался вмешаться, но я не дала сбить себя с мысли. – Нет, я не преувеличиваю. — я закрыла глаза. Что бы там ни говорил Пит о том, что, мол, зло постепенно теряет свою власть над тобой, когда ты о нем говоришь, на самом деле она все равно мало-помалу продолжает тебя калечить, и ты все так же бьешься в агонии от боли, которую оно несет. — Гейл убил Прим, — произнесла я тихо, и слова прозвучали гораздо отчетливее, чем я ожидала. Тишина, которая повисла на линии, казалось, длилась бесконечно. — Китнисс, я… Я был там. Бомбы взорвались на площади, правда или ложь? — Правда, — прошептала я еле слышно, не желая снова воскрешать в памяти события того дня. — Гейла там не было. Как…? — Он создал эти бомбы, на пару с Битти. И я видела как они обсуждали механизм их действия задолго до того, как собрались на эту площадь. Они специально их так задумали, со вторым отложенным взрывом, чтобы причинить максимальный человеческий ущерб, — Максимальный человеческий ущерб. – Ну, и это сработало, потому что смерть Прим была тем самым максимальным ущербом, который кто-либо мог бы мне причинить. Оттого, что я произнесла всё это вслух, сердце бешено забилось, и мне ничего не оставалось, как подпереть голову обеими руками, чтобы обрести хоть какую-то опору. — Так вот из-за чего ты это сделала, — тихо сказал Пит больше самому себе. Я кивнула, хотя знала, что он меня не видит. — Невозможно было узнать это точно. Большинство прототипов Бити были сделаны на основе капитолийских образцов. Это могла сделать любая из сторон, — я злобно дернула за торчащую из покрывала нитку, расширив маленькую дырочку на стыке двух полотнищ. — Но сомнения было для меня достаточно. И снова эта тишина. Я ждала того, как он отреагирует. Не знаю почему, но я была посрамлена – тем, что у меня погибла сестра, и мой лучший друг оказался все равно что ее убийцей — как будто все это определяло каким-то образом меня саму. Это было частью невероятно тяжкого бремени вины, которое я несла. Что же я за человек, если подобное могло со мной случиться? После бесконечно долгой паузы, во время которой я ясно представляла себе Пита, обдумывающего все, что я сказала, и что из этого следует, он выдал вовсе не то, чего я от него ждала. — Подумать только, а я-то был готов дать ему меня отделать, — прошипел он, и я услышала в его голосе намек на то, чего давным-давно уже от него не слыхала. — Что… хочешь сказать, когда вы разговаривали в поезде? — спросила я. Пит горько рассмеялся и сделал вид, что вообще меня не слышит. — Он явился в Двенадцатый, прекрасно зная, что на нем висит такое… — в трубке что-то резко защелкало и зашуршало и я представила себе, как он меряет шагами свою больничную палату. — Он явился, чтобы забрать тебя, зная… — и я услышала громкий звук падения и треск ломающейся мебели. И тогда поняла, что же это такое было в его голосе — ярость. - Пит! — взвизгнула я, и на меня разом навалилась паника, которую мне так долго удавалось сдерживать. И принялась судорожно крутить в руках провод, когда услышала как упало и разбилось что-то еще. - Пит! — Все хорошо, хорошо, — выдохнул он, едва дыша, и на заднем плане послышались другие голоса. Я была уверена, что Пит прикрывает трубку рукой, но даже сквозь эту плотную преграду до меня доносились какие-то сдавленные звуки. Прошло минут пять, прежде чем в трубку опять вернулся голос Пита. — Прости, у меня тут, хм, кое-что разбилось, и санитару пришлось здесь убираться. — Разбилось или ты это разбил? — спросила я с немалой долей подозрительности. — Ну, это тоже, — смущенно выдавил он и сменил тему. — Я сожалею, но на самом деле не очень сильно. Потому что это была для меня отличная возможность впасть в диссоциацию, но ее не произошло. — Нет, вместо этого ты поломал мебель, — ехидно отметила я. Пит ухмыльнулся. — Ага, но это был мой осознанный и добровольный выбор. Не просто же так я проторчал здесь целых три месяца. И вдруг голос Пита резко упал, и мне пришлось плотно прижать трубку к уху, чтобы разобрать его следующие слова? — Мне так жаль по поводу Прим и Гейла. Я и понятия не имел — слишком был занят своими приступами ревности, пока ты в одиночку сражалась со всем этим кошмаром. Жаль, что ты мне не сказала раньше. — Знаю, но я просто не могла. Все это было для меня слишком, понимаешь? Он же был моим лучшим другом, — по щекам заструились непрошенные слезы, но я не стала их сдерживать. — И теперь я никогда не смогу думать о нем, не вспоминая об этом, и вот… Я раньше не могла произнести этого вслух. Я думала — скажи я это, и это стало бы еще реальнее. А теперь, когда я это сделала. Я не могу взять этого обратно. Может быть, если бы я нашла в себе мужество раньше… — Я больше не могла всего этого выносить, и рухнула обратно на кровать, и, прижав руку к лицу ощутила соленую горечь обильных слез. — Ты думаешь, у меня бы не случилось приступа, да? — тихо прошептал он, и его голос долетел до меня сквозь тоскливый туман, которым меня заволокло, — Может, ты и права. Я окаменела. — Я права? Ты хочешь сказать, это моя вина? — Нет! Вовсе это не твоя вина. Я просто говорю, что если бы знал раньше, это отсрочило бы такие приступы. Но Китнисс, что-нибудь подобное со мной все равно рано или поздно бы случилось. Мы все равно бы пришли к этому, может быть, просто не так скоро, — я слышала, как он возится в постели, и представляла себе, что он лежит рядом, руку протяни — и вот он, и мое тело безмолвно застонало от застоявшейся тоски по нему, так мне хотелось, чтобы он и правда лежал подле меня. — Доктор Аврелий полагает, что диссоциация происходила со мной с самого детства, а охмор лишь её усугубил. Нам не суждено было этого избежать, это настигло бы меня все равно. Обдумывая это, я кусала губы. — Так это все к лучшему? — Все к лучшему, Китнисс. Я сожалею, что причинил тебе боль. Сожалею, что не мог быть с тобой три последних месяца, что так много всего пропустил, у и тебя теперь полно воспоминаний, в которых нет меня, — он выпалил это так яростно, что я была поражена. –, но в то же время я больше не жалею, что оказался здесь. Мне теперь лучше, и, хотя это был один из самых нелегких периодов в моей жизни, все это пошло на пользу, — убежденно сказал Пит. — Но мне все еще жаль, что я тебе не рассказала. Тогда бы ты не стал думать, что я могу кого-то предпочесть тебе. У тебя нет конкурентов, ни здесь, где-либо еще, даже если бы Гейл не создал те бомбы, — я проклинала разделяющее нас расстояние, потому что у меня не находилось достаточно сильных слов, чтобы выразить свои чувства. — Это было решено задолго до того, как представилась возможность что-то решать. Может быть, тогда, когда ты бросил мне тот хлеб, — говоря это, я прильнула к телефонной трубке, как будто от этого могла сократить дистанцию между нами. — Ты даже не представляешь, что бы я сейчас сделала, окажись я сейчас рядом с тобой, — он дал повиснуть паузе, и вновь зашевелился, возможно, забираясь под одеяло, но определённо и для того, чтобы совладать с собой. — Кстати, у меня есть для тебя сюрприз. — Хорошо, — сказала я, стараясь стряхнуть напряжение последних минут, — Скажи какой. — Я не должен тебе говорить, пока сам не узнаю подробности, но я правда не в силах держать это в тайне. Знаешь, если все пойдет хорошо, я скоро поеду домой. Я подскочила на постели. — В самом деле? Пит усмехнулся. — Сегодня говорил с Доктором Аврелием, и он сказал, что готов меня выписать. Я приземлилась на колени, готовая запрыгать на кровати в радостном экстазе. — Когда? Пит, прошу, скажи когда? — в горле уже пузырились слезы радости. Его голос тоже стал летучим, и я догадалась, что он тоже пребывает в восторге, как и я. — Может быть, даже в течение недели. Я собирался удивить тебя… — Не смей! — я рассмеялась, не прекращая всхлипывать. — Я хочу подготовиться к твоему приезду! — тут же явились мысли о пекарне, о нашем доме, о саде, в котором трудились дети, Эффи, Ровене и миссис Айронвуд. Я стольким должна еще была с ним поделиться. — Да появись ты без предупреждения, и у меня бы инфаркт случился! — Я рассматривал такую возможность. Что ты можешь подумать, что я тебе привиделся, и проткнуть меня стрелой. — легко и невозмутимо выдал Пит, явно наслаждаясь моей реакцией. Я счастливо засмеялась, и переливы моего смеха, словно жемчужины, заскакали по пустому дому. И я представила себе, что этот нечастый звук разносится и по Деревне Победителей, петляет между растениями в нашем разросшемся саду, скачет по скалам, пока не рассеется в лесу, как пьянящий запах диких цветов. Меня так переполняла радость, что на один безумный миг мне представилось, что раскинь я сейчас руки в стороны — и смогу, взмахнув или как крыльями, вмиг долететь прямо к нему. Я умудрилась жить без него, и даже нашла для себя в его отсутствие некоторое удовлетворительное себе применение, однако же надежда… Лишь он один мог подарить мне это головокружительное чувство, что все для меня еще возможно. Упав обратно на кровать, я снова стала всхлипывать в подушку, пока встревоженный голос Пита не стал принялся меня окликать. — Я здесь, — шмыгнув носом, я вытерла слезы. — Все в порядке, — я радостно вздохнула. — Хотя вряд ли сегодня ночью я буду в состоянии заснуть. Пит засмеялся. — Ну что ж, идет. Хочешь, я тебе почитаю? — Да, пожалуйста, — сказала я, чувствуя, что от восторга у меня даже закружилась голова. — Что-нибудь радостное, ладно? — Слушая и повинуюсь, о, повелительница, — сказал он, и я услышала, что он отправился за книгой. — О, а ты просто превзошел себя на поприще исполнения желаний, мой джинн, — я усмехнулась про себя. — Посмотрим, чем ты собираешься сейчас меня порадовать.***
Платформа была довольно безлюдна в сравнении с тем днем, когда я его провожала в Капитолий. Тогда я словно побывала на похоронах, и, несмотря на прорву людей вокруг, чувствовала себе как никогда одиноко, когда он уезжал. Теперь же, стоя метрах в семи от ближайшего встречающего, я будто бы стояла на каменном мысу, который возвышался над лесным озером моего отца. Я была одна, но вовсе не испытывала одиночества, вглядываясь в лесистую местность, откуда должен был показаться поезд. Несмотря на летний день, было не жарко — погода была подозрительно прекрасной — и в просветах между шпалами виднелись одуванчики. Меня посетила безумная мысль, что они тоже все это время ждали его возвращения, и сияли желтыми солнышками, не спеша превращаться в белые пушистые шары. Не один только Пит питал слабость ко всеми красивому — в лучшие времена и мне она была не чужда, ведь в ее присутствии прочь отступали и одиночество, и тревога. Руки так и ходили ходуном. И ничего с этим было не поделать. Джоанна, с которой я разговаривала по телефону накануне, велела мне надеть на вокзал платье и… больше ничего, после чего я от смеха суть не скатилась на пол. Она была в своем репертуаре: сначала секс, а все остальное приложится. Надо ли говорить, что я не стала следовать ее совету явиться на перрон без нижнего белья, но платье по такому случаю надела. Я достала из закромов и тщательно отгладила сарафан, в котором он изобразил меня когда-то, несколько месяцев назад — желтый с маленькими зелеными бабочками. Теперь он сидело на мне в облипку, намекая, что за последние месяцы я все-таки чуть-чуть поправилась. Утром, расправляя ткань на теле, я ощутила все дополнительные килограммы, которые осели за это время на бедрах и кое-где еще. Окинула себя взыскательным взглядом в зеркале и в кои то веки осталась довольна увиденным — теперь я более, чем когда-либо прежде, напоминала женщину. Даже мои груди стали полнее, и теперь слегка выглядывали из v-образного декольте. Это же относилось и к моими волосами, которые сегодня я решила оставить распущенными и не завивать. На ресницы я нанесла совсем чуточку туши, а на запястья — капельку подаренного Эффи парфюма. Даже достала из шкафа сандалии, те самые, с тонкими ремешками, на маленьком каблучке, в которых я смотрелась как школьница. С этим внутренним ощущением, редко меня посещающим — что я, возможно, все-таки красива — я стояла на перроне и напряженно ждала, когда же издалека наконец послышится металлический грохот, а потом из темных зарослей, окружающих мой любимый Дистрикт, покажется поезд. Когда это и впрямь случилось, сердце забилось в груди, и колотилось все сильнее, пока состав прорывался сквозь завесу деревьев и, замедляясь, катил к вокзалу и, наконец, как послушная собака замер у моих ног. В юности мне доводилось смотреть капитолийские фильмы о любви, истекающие приторной романтикой, в которых нереально красивые герои кружились в танце, соблазняя друг друга, и было полно горящих свеч, откинутых пологов, а музыки, которая, казалось, вот-вот выплеснется через край, стоило влюбленным появиться на экране. От всего этого я воротила нос. Любовь же, которую я постигла с Питом, была могучим, но застенчивым созданием, которое подкралось к нам в сопровождении разве что шепота и плеска воды. Это чувство было более примитивным и гораздо менее банальным, чем-то, что показывали в кино, и я была теперь убеждена, что те, кто все это снимал, понятия не имели, что же такое настоящая любовь. То, что рвануло у меня в груди в миг, когда он ступил на платформу, не было изысканным, оно было голодным, диким. У меня подгибались колени, когда я пошла, в потом побежала туда, где он стоял, оглядываясь в поисках меня. Когда его взгляд упал на меня, я так и застыла на месте, скованная внезапным, иррациональным страхом. Что если его чувства изменились? Что, если он понял, что мы больше не можем быть вместе? Что, если огонь, который пылал между нами до его отъезда, угас под гнетом терапии, современных методов лечения и коварного расстояния. Но я опять обманулась, как уже много раз прежде, потому что пока я вязла во всех этих сомнениях, он уже преодолел разделявшее нас расстояние, обхватил меня и покрыл мои влажные теперь щеки дождем из поцелуев. Я схватилась за него, а он, нимало не смущаясь тем, что мы были сейчас у всех на виду, нашел мои губы и растворился в них. Поцелуй этот я ощутила как продолжение того, порывистого и резкого, который он оставил мне на прощание, как будто нас с ним прервали буквально только что, а сейчас он вернулся к своему прежнему занятию, от которого все мое тело плавилось и становилось ватным. Он был горячее солнца, висевшего в безоблачном небе над головами, и прочнее, чем Хеймитч, который, ухмыляясь, стоял позади него и терпеливо ждал, пока на него обратят внимание. Когда Пит открыл глаза, они как всегда поразили меня невероятной сияющей синевой. НА несколько мгновений я потерялась, жадно пожирая его глазами: волосы, коротко стриженные за ушами и удлинившиеся на макушке, мускулы на шее и на руках, которые стали теперь не так заметны, видимо после больничной кормежки и тамошних не сильно укрепляющих тело занятий. Хорошо хоть теперь его не держали прикованным к постели. Мои пальцы пробежались по его груди, молча принимая контуры его тела, такого сразу и знакомого, и нового. Медленно до меня снова стало доходить, где мы находимся, и моя рука легла повыше его запястья, и в этом жесте были разом благоговенье и смущение. Тишину в конце концов нарушил сам Пит, и его голос был хриплым от переполнявших его чувств: — Китнисс, забери меня домой. __________________ *Любимый (My Love) Селин Дион — перевод (исходный) Маргарита из Санкт-Петербурга. Полный текст доступен на: http://www.amalgama-lab.com/songs/c/celine_dion/my_love.html