Люблю твоё молчанье, когда ты так далёка Что голос твой дрожит, словно бабочки крыло. Так далеко отсюда, что мой потерян голос В молчанье твоих улиц: что было, то прошло. Позволь и мне доверить тебе своё молчанье, Пусть ярким светом лампы, простое, как кольцо, Оно расскажет тайну галактик и созвездий, Где звёзды молчаливо хранят твоё лицо. Из стихотворения «Люблю твое молчанье» Пабло Неруды (пер.Артура Кальмеера)
* Когда я снова открыл глаза, было еще темно. Обычно по воскресеньям я спал подольше, вымотанный после рабочей недели в пекарне. Однако сегодня еще до рассвета я понял, что больше мне не заснуть, и вскоре уже был на ногах. Китнисс все еще спала, и я терпеть не мог ее будить в такие редкие ночи, не омраченные кошмарами, так что почел за лучшее тихонько выбраться из постели и ретироваться из спальни. Помедлил только чтобы взглянуть в окно. Прижавшись лбом к оконной раме, я оглядел наш разросшийся сад и вдохнул свежего воздуха нового дня. Он совсем не был похож на атмосферу внутри нашего дома — это был густой влажный аромат леса на рассвете, который всегда сопровождал гомон просыпающихся в листве птиц, мешался с иногда благоуханным, а порой и резким запахом огородных растений в разных стадиях своего жизненного цикла. Китнисс всегда благоухала лесом. Вот почему я всегда оставлял на ночь окно открытым — потому что лесной дух напоминал мне о ней. Это было одной из тысячи вещей, по которым я тосковал, пока был в Капитолии. Чтобы быть в мире с самим собой мне нужно было дышать этим воздухом, питаться этим запахом, который означал для меня то, что я там, где должен быть — с Китнисс. Тихонько обернувшись, чтобы взглянуть на нее, как я полагал, все еще спящую, я был удивлен, поймав на себе взгляд двух ее блестящих, как драгоценные камни, глаз. — Я не хотел тебя будить, — сказал я, и, вернувшись к кровати, присел возле неё, все еще окутанной дремотной пеленой. — Ты и не разбудил. Был даже тише, чем обычно, — принялась она меня подкалывать. И протянула руку, чтобы призвать к порядку своевольный локон, упавший мне на лоб. — Это оттого, что я не двигался, — ответил я, упиваясь прикосновением ее теплых пальцев. — Возможно, — сказав это, она села на постели, и одеяло соскользнуло с ее плеч, приоткрывая ее четко очерченные руки, голые плечи, и упругие, округлые груди. И я не мог удержаться, чтобы не поглазеть на них, не в силах отвести взгляд, в то время как пружина неуемного желания сама собой сжималась внизу моего живота. Я был не в силах оставаться рядом с ней и не испытывать к ней страстного влечения. Все в этом смысле стало только хуже после моего возвращения, являясь очевидным следствием нашей долгой разлуки. Но я все еще колебался — и как я мог этого не делать? Ведь я мог причинить ей боль, или даже сделать кое-что похуже, намного хуже, и никогда теперь об этом не забывал. И воспоминаний о ней, жалко забившейся в угол после того, как я её ударил, от которых я неизменно вздрагивал, было достаточно, чтобы в зародыше убить любую инициативу с моей стороны. Однако Китнисс по-прежнему была упряма как осел, и если уж на что решалась, то не отступала. И в этот миг она уже приняла решение. Это читалось во взгляде её полуприкрытых глаз, и в том, как ее пальцы, перебравшись уже с моей ключицы вниз, на живот, скользнули под резинку моих трусов. Я сидел совершенно неподвижно, внутренне раздираемый боязнью, рождающей желание отпрянуть, и невыносимой потребностью раствориться в ней. Китнисс сама притянула меня к себе — я не устоял, позволив её губам прижаться к моим. Она откинула одеяло, и передо мной предстало все ее поджарое, смуглое тело. Шрамы украшали ее оливковую кожу как прожилки шершавую кору лесных деревьев. Ее кожа сияла, когда она притянула меня к себе поближе и оседлала мои бедра. Я еще не успел одеться, и тут же ощутил ее теплую влагу у себя на животе, когда она об меня потерлась, прилаживаясь к моим бедрам. И все барьеры, что я нагородил между нами, рухнули, когда она придержав рукой за мой член, тут же плавно на него опустилась, как туман на воду. Она неспешно, томно целовала меня, ее язык осторожно, изучающе, вторгался в мой рот, и я почувствовал, что меня уносит разбуженный ею селевой поток, когда мои бедра едвали не сами собой дернулись, и я резко вошел в неё. Она глотнула воздуха от неожиданности и протяжно застонала от удовольствия, и мне этого оказалось достаточно, чтобы схватив ее за бедра, еще больше в неё углубиться. Китнисс тут же подхватила мой ритм, мы соударялись в такт, вместе, и оба сейчас вели в этом танце. Я мог бы двигаться так целую вечность, наблюдая за тем, как подъемы и спуски её бедер перетекают в колыхание ее спины, плеч и завершаются нежным покачиванием головы. Мои руки пробежались по её груди: соски были твердыми в моих ладонях. Она одобрительно промычала что-то не открывая рта и положила свою руку поверх моей, а потом засунула себе в рот кончики моих пальцев, каждый по очереди, так же вздымаясь надо мной и опадая. Я запрокинул голову от невероятного ощущения, которое меня захватило. Она же, приподняв свои груди руками, поощрила меня на то, чтобы я их покрепче сжал, и направила мои теперь влажные пальцы так, чтобы набухшие соски были зажаты между большим и указательным. И я принялся их нежно пощипывать, играть с ними. Её ладонь скользнула вниз по телу, и она стала себя ласкать. Я ощущал, как волна жара поднимается из моего живота до кончиков ушей от взгляда на ее разметавшиеся волосы, блестящую от пота кожу и налитые, заострившиеся груди. И я болезненно напрягся, сдерживаясь, чтобы она успела меня догнать, чтобы сперва ее наслаждение достигло пика. И я был вознагражден, когда она откинула голову, купаясь в своем оргазме, и ее мышцы судорожно стиснули меня. И я с силой толкнулся вверх, в нее, тоже кончая, полностью теряясь в невероятных ощущениях. Когда она рухнула на меня, то едва могла дышать и дрожала от того, как это было интенсивно. Я чувствовал как ее сердечко, стучавшее рядом с моим, забилось медленнее по мере того, как она приходила в себя. Хотя я лишь недавно стряхнул с себя сон, сейчас я снова был готов уплыть по его тягучим волнам, лишь бы все так и оставалось — ее теплое гибкое тело прижато к моему, а на наших телах и на постели еще не остыли влажные следы нашей близости. Чуть шевельнувшись, Китнисс заговорила, и ее слова эхом отдавались у меня в груди. — Тебе не нужно ждать моего разрешения, чтобы меня коснуться. Я знаю, когда ты меня хочешь. Я посмотрел на нее сверху-вниз, наблюдая за тем как блики занимающегося рассвета играют и переливаются в её темных волосах. — Это настолько очевидно? На усмехнулась, и этот горловой низкий звук прошил мне грудь и ухнул где-то в глубине моего живота. — Немножко. Помолчав, я сказал: — Ты знаешь, в чем тут дело. Она подняла голову, поймала мой взгляд и пристально на меня уставилась. — Не-а. Так запросто ты не отделаешься. Скажи мне сам. Я крепко сжал губы, прежде чем заговорить: — Порой я бываю ужасно напуган. Не могу избавиться от этого твоего образа… как ты съежилась в углу. От этого я столбенею, и не могу заставить себя до тебя дотронуться, из-за боязни, что я все ещё не до конца излечился. Думаю, мне нужно еще немного времени чтобы… снова начать себе доверять. — Тебя это, вроде бы, не сильно волновало, когда ты вернулся две недели назад! — Ну, тогда у меня крышу срывало от радости, что я вернулся домой. Мне море было по колено. — Ага, вроде того, — усмехнулась она. Положив голову мне на грудь, она принялась теребить пальцами едва заметный там светлый ворс. Пожалуй, при другом раскладе мне было бы щекотно, но сейчас я был так перегружен пережитыми ощущениями, что все, что мог почувствовать — тепло ее руки. — Полагаю, мне просто нужно быть с тобой повнимательнее, — сказала она, и я кожей почувствовал как она улыбнулась, прижавшись ко мне.***
— Я должна тебе кое в чем признаться, — сказала Китнисс, когда мы опять проснулись с ней в то утро. — В чем? — спросил я, не скрывая любопытства. Она приподнялась на локте и взглянула на меня серьезно, а ее щеки заливал румянец. — Когда тебя не было, я приходила в твою мастерскую. — Ясно… — сказал я, ожидая более детальных объяснений. — Ну, я об этом и говорю… я приходила в твою мастерскую… и видела там портрет Прим, — она нахмурила брови. Мы редко говорили с ней о Прим. Для Китнисс было слишком сложно вслух упоминать имя своей маленькой сестренки, и я всегда был очень внимательно относился к тому, чтобы она лишний раз не была упомянута. — Я… Ты в порядке? Я неправильно ее нарисовал? — в моем вопросе сквозило беспокойство. — Нет! — воскликнула она, наверняка громче, чем собиралась, потому что после этого сразу заговорила уже гораздо тише. – Нет, я… смотрела… на картину несколько раз, пока тебя не было. Это было нелегко. Когда я впервые ее увидела, думала, меня кондрашка хватит, — она издала звук, полный горькой иронии. — Я пыталась проверить так себя, понимаешь. Пыталась смотреть на нее, чтобы увидеть… смогу ли я. И я смогла. Смогла на нее смотреть. Я понимал, о чем это она. Она пыталась примирить факт безвременной гибели своей сестры со своей обычной жизнью. До сих пор Прим была для нас чем-то надмирным, запредельным, обсуждаемым только в контексте ночных кошмаров, вторгающихся в сон Китнисс. Воспоминаниям о смерти Прим не было места при свете дня, слишком силен был страх, что Китнисс снова впадет в депрессию от мыслей об этой невосполнимой утрате. И то, что она вот так вот сама заговорила со мной о Прим было для нее огромным шагом вперед. Я зарылся пальцами в ее растрепанные волосы, наткнувшись тут же на узелок, не пускавший их соскользнуть сквозь темные пряди, и слегка потянул. — Это… нелегко… верно? — мягко спросил я почти что шепотом. — Очень, — ответила она так же тихо. — Я все думаю о том, как это ненормально. И у меня все внутри переворачивается. Но я хочу ее видеть. Помнить о ней. Быть в состоянии разговаривать о ней без того, чтобы тут же терять голову, — она вновь откинулась на подушку, уставившись в потолок, и теперь уже я приподнялся на локте, чтобы заглянуть ей в лицо. — Она была моей сестрой! — горячо воскликнула она, стукнув кулаком по матрасу. — Нельзя ее забывать лишь потому, что для меня слишком болезненно ее помнить. — Ты хочешь как-то почтить ее память? — осторожно спросил я, беря ее за руку и нежно её растирая, чтобы снять напряжение. — Не на публику, ты понимаешь. Здесь, между нами. — Отчего бы нам не добавить ее в Книгу памяти? — предложил я не очень уверенно. Мы пока не упоминали в Книге Прим, и Китнисс никогда не выражала желания этого сделать. — Возможно, — уклончиво ответила она, вероятно, имея ввиду «нет». Она еще не была к этому готова. В книге уже была моя семья — и фотографии, которые Том нашел на пепелище. Отец Китнисс. Она решилась его туда добавить после того, как я вернулся из больницы. И все трибуты, которых знали мы, и те, кого знал Хеймитч, уже были записаны в Книгу. — Так ты не сердишься, что я ходила в твою мастерскую, пока тебя не было? — спросила она, изучая мое лицо, видимо, пытаясь разглядеть признаки недовольства. — Конечно же нет! Приходи туда когда захочешь, — она слегка заерзала, видно, ей все еще было не по себе, и я не смог удержаться от того, чтобы не схватить ее в охапку, прижать к себе. — Послушай, все мое — твое. Я ничего от тебя не скрываю, кроме того, что ты сама не захотела бы увидеть, — я чмокнул ее в лоб, погладил по густым спутанным волосам. — Для тебя это уже большой прогресс, но ничего страшного, если к большему ты пока не готова. Нужно время. — Знаю, — прошептала она, пристраиваясь к изгибу моего плеча. — Мне это нужно. Нужно, чтобы память о ней жила, иначе это будет все равно что снова ее потерять, — она зарылась лицом в мое плечо, а я обхватил ее покрепче, жалея, что мои ласки не могут прогнать прочь ее печаль. Мне хотелось поддержать ее, но бывают дороги, по которым нужно прийти в одиночку. И хоть сейчас она не плакала, я знал, что сердечная боль жестоко ее терзает.***
После обеда запах свежего хлеба чувствовался благодаря открытым в доме окнам даже в саду, где я сгребал сухие листья вокруг кустиков примулы. Это был природный аромат хорошо пропеченного хлеба с орехами, и еще пекущихся — хлеба с ягодами и сладких ванильных кексов. Я не устоял от искушения остановиться и глубоко вдохнуть этот манящий домашний аромат, смешанный с запахом свежей земли и прели. Китнисс как-то сказала мне, что скучала по запаху выпечки в нашем доме. Забавно, ведь он окружал ее каждый божий день в пекарне. Однако она упорствовала, что это не одно и то же. Очевидно, для нее этот запах был еще одним доказательством, что я наконец снова дома. Сама Китнисс, по которой я так истосковался, сейчас была в доме, на расстоянии нескольких шагов. Стоило мне снова сказать это себе, и все мое существо наполнилось упоительной радостью. Больше это не было мечтой или желанием. И мной внезапно овладел порыв, и остро захотелось оказаться рядом с ней. Переступив через кустики примулы, я направился к черному ходу. По пути я чуть не запнулся об одну из девчушек, которые приходили потрудиться на огороде их сиротского приюта — полагаю, ее звали Айви. Она как раз вывернула из-за угла с полной корзиной сладкого перца и тот рассыпался по земле. Слегка смущаясь, она мне улыбнулась: — Это я их посадила! — выдала она с гордостью, и грива ее рыжих волос колыхалась от владевшего ею восторга. - Они, похоже, уже поспели. Но ты не собирай сразу все — не успеете съесть, и они могут испортиться, — сказал я мягко, поднимая блестящие, будто воском натертые, овощи. — Не испортятся! Мистер Эбернати обещал нам показать, как делать из них закатки, — и она потопала через дорогу, к ватаге других детей, которые окружили одного из хеймитчевых гусей, явно намереваясь и перед ними похвастать урожаем. — Мистер Эбернати? — переспросил я, обращаясь уже скорее к самому себе, чем к ней, тем более, что она уже удалилась. Покачав головой, я вошел в дом и обнаружил там как раз Хеймитча, который обнюхивал хлеб как изголодавшийся бродячий пес. — Дал бы ты ему остыть, — сказал я, убирая садовые перчатки. — А будешь и дальше так трескать, испортишь свою мальчишечью фигуру, — принялся я его поддразнивать. Хеймитч по приезду из Капитолия демонстрировал прямо-таки волчий аппетит, как будто из голодного края вернулся, хотя кормили там до сих пор прилично, даже после войны. Лично я не возражал против всяческих кулинарных изысков. Но Хеймитч явно предпочитал кухню родного Дистрикта. — Поешь с моё птифуров и улиток в винном соусе, так в жизни не откажешься от лишней порции рагу из белок и хлебушка с орехами, — ответил он, наморщив нос — видимо, при воспоминании об улитках. — Ну, я вообще-то был там вместе с тобой, если ты не позабыл. Кстати, — вдруг припомнил я. — откуда тебе известно, как надо закатывать перец? Хеймитч оторвался от своего занятия и изучающе воззрился на меня. — И что тут сложного — добавляешь масла, да в банку закатываешь? — Посложнее, чем ты думаешь! — сказал я придирчиво. — А если туда попадет какая зараза: или банка вздуется, или же все отравятся и заболеют. Хеймитч лишь пожал плечами и продолжил обхаживать буханку хлеба. И тут на кухню явилась Китнисс, и метнула в Хеймитча острый как стальной клинок взгляд. — Пит испек хлеб персонально для тебя, даже взбил масло. Все, что требуется от тебя — немножко обождать, — сказала она, доставая пакетик сушеных трав для заварки чая из кладовой. — И ты вообще-то прав. Капитолийская еда — то еще удовольствие. Не считая бараньего рагу, конечно. Положив пакет на стол, она направилась ко мне и обвила меня руками за пояс, и подарила один из тех плавящих во мне все кости поцелуев, от которых я мог бы даже позабыть собственное имя. Сдавленный звук с другого конца кухни заставил нас разъединиться и рассмеяться, но вовсе не от смущения, как, видимо, предполагалось. — Фу, ребята, не портите мне аппетит, — проворчал Хеймитч, прикрывая глаза в притворном негодовании. — Не злись… Тебе и самому бы… не помешало… найти кого-то… для души, и не докапываться до нас, — выдавил я, не прекращая осыпать поцелуями щеки Китнисс. Она шлепнула меня слегка, но и это не могло меня остановить: целовать ее было в этот миг моим единственным и самым горячим желанием. — Да ладно, ему бы пришлось принимать для такого дела ванную, — хохотнула Китнисс, пытаясь увернуться от моих губ, но явно не очень старательно. Мы уже оба расхохотались, а Хеймитч глядел на нас как на двух конченых придурков. — Ванную и, наверно, глубокую очистку организма, — подлила масла в огонь Эффи, которая явилась в кухню со стороны парадной двери. — Как поживают сегодня мои голубки? — она расцеловала по очереди меня и Китнисс, и от запаха ее духов у меня защипало глаза. — Что это за запах, Эффи? — выдавила Китнисс сдавленным голосом, пытаясь взмахом ладони очистить воздух возле нас. Эффи подобралась и гордо вкинула подбородок. — Это подарок Окли. Привез из своей последней командировки в Капитолий. — Он вроде бы густоват, — сказала я, и потряс головой, чтобы выбить из ноздрей навязчивый запах. — То есть запах земли с легкой ноткой специй. — Да точь в точь крысиная отрава, — не стал стесняться в выражениях Хеймитч, отламывая краюшку хлеба и отправляя ее в рот. — Угомонись ты, ходячее недоразумение — зашипела на него Эффи. — Это такой милый подарок, и он, наверное, хотел им сказать… — Тебе он тоже не понравился, верно? — воскликнула Китнисс, и я мог только вскинуть брови, глядя на Эффи. По гладкой коже Эффи разлился заметный румянец. — Ну, ради отношений приходится идти на компромиссы… — принялась вилять она, мы же едва ли не хором застонали. — Китнисс, прошу, если я когда-нибудь куплю тебе нечто, что будет вонять как топливо для планолета, просто так мне и скажи, договорились? — попросил я. Прильнув ко мне, она сжала меня покрепче. — Конечно. Ты же знаешь — я не умею как следует врать. — Топливо для планолетов еще цветочки по сравнению с тем, чем от тебя разит, — заметил нашей гостье Хеймитч, после чего Эффи утратила всякие остатки самообладания. — Я хотя бы не воняю гусиным навозом! Когда в последний раз ты вообще умывался? — К твоему сведению, я принимал ванную буквально на днях, — Хеймитч отмел ее обвинения высокомерным жестом. Эти двое и прежде могли перейти от цивилизованного общения к бурной перебранке довольно быстро. Но сегодня они определенно поставили в этом деле рекорд. — Во всяком случае, точно помню, как принимал душ в Капитолии — очень роскошный. — А это, между прочим, было аж две недели назад, — сказал я, направляясь к столу, у которого околачивался Хеймитч. — А раз так, то духу твоего не будет рядом с хлебом. Не на моей кухне. Хеймитч зарычал и подался назад, но перед этим успел отломить от буханки еще кусочек. — Так, по-твоему, надо обращаться со своим старым ментором? Эффи самодовольно любовалась с другого конца кухни, как Хеймитч ретируется через заднюю дверь. Когда остальные буханки и кексы были вынуты из печи и поставлены остужаться, Китнисс потянула меня за руку. — Пошли на свежий воздух. Погода просто отменная. Мы обогнули сад, где миссис Айронвуд сидела и болтала с одним из добровольцев, которые приходили теперь в приют, приглядывая за детьми, которые пропалывали помидорные посадки. Дети же тайком кидались друг в друга землей, но их за это не очень-то ругали, пока один из комьев не приземлился прямо на колени миссис Айронвуд. — Все, хватит! Посмей еще только что-нибудь кинуть — сразу пойдешь домой, — поток ругани прервался, только когда она заметила нас. — Доброго дня! Вышли прогуляться? Китнисс улыбнулась. — Кексы уже остывают, и мы решили дойти до леса. Где Вайолет? — Она с Доктором Агулар. Терапия, знаете ли. Ей скоро поставят скобы на ноги, так что Ровена в последнее время старается вовсю. Китнисс кивнула. Я уже слышал от нее о том, как Доктор Агулар помогает девочке и намеревается снова поставить ее на ноги. После бомбежки Двенадцатого некому было ей толком помочь, так что теперь ноги придется заново ломать и заживлять, причем несколько раз. Доктор Агулар не занималась девочкой в Тринадцатом, но сейчас чувствовала, что это нечто вроде неоплаченного долга из прошлой жизни, во всяком случае так полагала Китнисс. И кто бы лучше понял ее чем мы, Китнисс и я? Дойдя до опушки, мы открыли ворота, ведущие в лес. Уже разгоряченные на солнце, мы будто купались в этой золотом свете и жарком мареве. Китнисс мне улыбнулась, и мое сердце от счастья пропустило удар. — Детям нравится в Деревне Победителей, — сказала она чуть погодя. — Еще бы, — рассмеялся я. — Тут столько места, лес рядом, делай что хочешь в саду… А при желании можно даже покормить этих бедолаг — хеймитчевых гусей, — я притянул ее к себе и зашептал. — А еще они всякий раз получают кекс или пирожное, когда приходят. Китнисс хохотнула. — Да уж, я их этим избаловала. — Думаешь, я против? Кого стоит баловать, если не их? И ты прекрасно представляешь себе, как бы они жили в приюте еще несколько лет назад, — мрачно сказал я. Мрачная гримаса исказила лицо Китнисс, когда ее посетила эта мысль. — Наверно, им было бы легче выжить на арене, чем в этом чертовом старом приюте. Ее слова заставили меня вспомнить каким был Двенадцатый при Сноу, когда сироты приходили в школу оборванными, побитыми и заморенными — кожа да кости. Они были измучены голодом гораздо больше, чем даже дети из Шлака, а это говорило само за себя. — Мы с Прим тоже едва там не оказались, — проговорила она в задумчивости. — И нас спасли от этого в том числе пара буханок горелого хлеба. Мне оставалось лишь улыбнуться. — Я был безумно в тебя влюблен. И не мог видеть тебя в таком состоянии. Китнисс вдруг остановилась, и подняла на меня свои большие серые глаза — и в них плескались чувства: — Ты сделал бы это и для кого-нибудь другого. Такой уж ты. И за это одна из причин, отчего я тебя люблю. Меня будто внезапно с размаху ударили в грудь. Китнисс вообще редко говорила вслух о своих чувствах, и её слова «я тебя люблю», сказанные спонтанно, без побуждения с моей стороны, распалили меня гораздо больше, чем жаркие лучи солнца. — Китнисс… — начал я дрожащим голосом, и заключил в ладони её лицо. Она прильнула к моей руке, впитывая исходящее от меня тепло, а потом выпалила: — У меня есть идея. — Если в ней фигурируешь ты, прямо тут, на спине, голая, то я — однозначно «за», — сказал я, шутя лишь отчасти, прижав ее к себе так, чтобы она поняла, насколько мне уже близка подобная идея. Китнисс прыснула, и этот дивный звук улетел и спрятался где-то в лесной чаще. — А ты нынче не стесняешься. Ты вообще когда-нибудь думаешь о чем-то еще? — она замотала головой, но в штанах у меня было по-прежнему тесно. — Ну… Я же парень, так что – нет, вряд ли, — проговорил я слегка смущенно. — Особенно когда ты говоришь мне такие милые слова. Ее голова упала мне на грудь, грудная клетка все еще дрожала от смеха. Но потом она слегка отстранила меня движением руки. — Сосредоточься! Это вполне серьезно. Я хочу предложить миссис Айронвуд свой старый дом как новое помещение для приюта, — недоуменное выражение у меня на лице заставило ее заговорить с еще больше страстью. — Выслушай. В Деревне никто не живет кроме меня, тебя, Эффи и Хеймитча. Я знаю, что остальные дома — в распоряжении правительства, и не могу за него решать. Но разве справедливо, что у нас есть огромный пустующий дом, когда пятнадцать ребятишек обитают в развалюхе, покрытой угольной пылью? Они там даже огород разбить не могут, потому что земля не плодоносит — в ней сплошной уголь и тяжелые металлы из шахт. Почему они должны так жить? И честно говоря… — она сделала паузу, и я постарался ее не перебивать. — Мне нравится, когда они рядом. Нравится с ними возиться. Я чувствую себя… нужной, наверное. В этот миг она так нервничала и казалась такой ранимой, что у меня невыносимо заныло сердце. Если уж она на что решалась, то делала это, и все же ей нужно было мое одобрение. И глубоко в душе я умилялся привязанности Китнисс к этим детям. Возможно когда-нибудь она будет готова найти место в сердце и для наших собственных детей. Представив себе беременную Китнисс, носящую под сердцем нашего сына или дочь, я залился краской от удовольствия. — Думаю, это отличная идея, — проговорил я медленно, чтобы сдержать свой восторг, а не потрепать ей нервы. И тут же напряжение в ее лице спало, уступив место радости. — Как ты могла подумать, что я могу не согласиться на такое предложение? — Ну, это ведь значит, что возле дома кто-то все время станет сновать и шуметь. И мы не будем жить так уединенно, как прежде, — осторожно проговорила она. — Я ведь не Хеймитч. И когда рядом люди, особенно — дети… — и вдруг я задохнулся, нечаянно увидав внутренним взором изломанные маленькие тела, мерзлые камни, залитые кровью. И замотал головой, пытаясь стряхнуть с себя ужасное видение. – Нет, это отличная идея. Так и сделаем. И тут она бросилась на шею, с восторгом обвила меня руками — такого бурного проявления чувств за нею прежде не водилось. И я крепко ее прижал к себе, зарылся носом в ее темные волосы. Как бы мне хотелось почаще делать ее такой счастливой. Чуть отстранившись, я ее поцеловал — глубоким, страстным поцелуем, который не оставлял сомнений в том, куда были устремлены мои мысли. Когда я ее отпустил, практически бездыханную, мой взгляд неожиданно метнулся влево. — Видишь вон там прогалину с травой? — проговорил я тихо, медленно направляя нас обоих именно туда. — Пит, нет, правда… — запротестовала она, смеясь. Я поцеловал ее в то самое чувствительное местечко на шее, чтобы поцелуй вышел убедительным. — Разок, по-быстрому. Просто чтобы отпраздновать то, что ты решила, — сказал я и присосался к нежной коже за ее маленьким ухом, чувствуя, как она уже слегка по мне елозит. — Пожалуйста, не бойся. Вдруг лицо Китнисс стало серьезным, она кивнула и прижалась ко мне губами, прильнула. Не говоря больше ни слова, она пошла за мной к той травянистой прогалине, скинула платье и бросила его на землю. Встав на платье коленями, она потянула вниз мои штаны, а потом и меня самого. Как подсолнухи, все время поворачивающиеся к свету, мы повернулись друг к другу и больше не отворачивались. Жаркие лучи, проникая сквозь листву, палили мне спину, и играли солнечными зайчиками в ее серебряных глазах, отчего ее взгляд сиял как метеоры. Это длилось не так уж долго, но пока длилось, в мире не существовало ничего, кроме нас двоих, примятой нами травы и шепчущихся в вышине листьев.***
Мэр Гринфилд был поражен не меньше миссис Айронвуд, когда мы с Китнисс попросили их о встрече в Доме Правосудия. На ней Китнисс объявила им о том, что намерена пожертвовать свой дом в Деревне Победителей Дистрикту, если он будет использован по тому назначению, какое она укажет. Гринфилд бесконечно переспрашивал — точно ли она хочет это сделать — пока окончательно не вывел ее из себя. — Вы вообще видели старое здание шахтоуправления? Оно разваливается. Где я должна подписать? Сочувственно взглянув на меня, мэр показал ей место на листе, где ей следовало поставить свою подпись и дату. — Вот. Готово, — сказала она, нервно выдыхая. — Осталось забрать оттуда свои вещи и передать вам ключи. — Можете отдать их прямиком миссис Айронвуд, когда все закончите, Китнисс. Нет нужды в формальностях, — мягко произнес мэр, глядя на нее благоговейно и слегка испуганно. Раскланявшись на прощанье, мы с Китнисс направились в пекарню. Она казалась необычно тихой, и я вовсе не был этому удивлен. Она сделала широкий жест, несколько импульсивный, но отмеченный печатью особого достоинства. Не то, чтобы она имела при этом задние мысли, но надо было признать, что кое-что в этом доме заметно ее тяготило. Когда мы оказались на заднем крыльце пекарни, я уже знал, что внутрь со мной она не пойдет. Нежно положив руку ей на плечо, я ободряюще его пожал. — Хочешь, пойду с тобой? Глаза Китнисс, глядевшие на меня, были огромные как блюдца, до краев наполненные коктейлем из противоречивых чувств. — Мне нужно это сделать в одиночестве. Просто… — она отрицательно покачала головой. — Увидимся вечером дома. Кивнув, я отпустил ее плечо, и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она, казалось, слегка пошатывалась, как раненый, у которого всего-то и есть выбор: либо из последних сил брести вперед, с трудом переставляя ноги, либо свалиться в дорожную пыль, да там и остаться. Было невыносимо тяжело отпускать ее в таком состоянии, зная, что она страдает, и осознавая, что ничего ты не в силах тут поделать. Когда я вернулся из Капитолия, дома меня ждала девушка, которая казалась гораздо сильнее и самостоятельнее той, что я до этого оставил дома. И я тогда как дурак поверил, что она одолела свое парализующее горе. Теперь же я опять боялся: и за нее, и за себя. Но и понимал — все это часть нашего с ней общего пути. Я не могу избавить ее от этого, как и она не может изгнать моих демонов. Есть дороги, по которым каждый должен пройти в одиночку. И я с головой ушел в работу, и, замешивая тесто, вымещал на нем все свое беспокойство, жалость к ней и собственное бессилие.***
Закрыв пекарню, я поспешил домой, неся в одной руке буханку хлеба, в другой – пекет с сырными булочками. Небо густо заволокло тучами, скоро должно было полить как из ведра. Этот дождь, обещавший обратиться в бурную летнюю грозу, был первым с момента моего возвращения домой. Первые тяжелые капли упали, когда я поворачивал ключ в замке, отпирая наш дом. Когда меня встретила там темнота и полнейшая тишина – нарушаемая только тихим урчанием холодильника – сердце ухнуло куда-то вниз живота. Водрузив свою ношу на кухонный стол и переобувшись в домашние тапочки, я заметил, что сапоги Китнисс, которые были на ней с утра, небрежно брошены на стойке для обуви. Сделал глубокий вдох и заглянул в гостиную, а потом направился наверх. Одного взгляда на заправленную кровать хватило, чтобы понять – некоторые из терзавших меня опасений оказались напрасны. Ведь наша постель была первым местом, где она спешила укрыться во время своих приступов депрессии. Несмотря на облегчение, я чувствовал, что озадачен, и тут мое внимание привлекло шевеление в дальнем конце коридора, и я потопал в свою мастерскую. Осторожно приоткрыв дверь, я обнаружил там Китнисс, сидящую на полу перед портретом Прим. Еще перед ней были разбросаны самые разные вещицы: кулон, несколько фотографий, ручки и канцелярские принадлежности, обувь, сделанные вручную тряпичные куклы и блестящие украшения. Из средних размеров коробки, стоящей подле портрета, выглядывала девичья одежда – праздничная и повседневная. Когда я вошел, Китнисс подняла на меня глаза – она не плакала, хотя лицо припухло от недавно высохших слез. Потом ее взгляд снова опустился на деревянные фигурки, лежащие у нее на коленях. А я уселся на пол рядом с ней. - Эти игрушки… для нас вырезал папа, - заговорила она сбивчиво. – Она их любила, так что я ей отдала свои. Видишь… - и она протянула мне деревянные изображения кошек, лошадей и птички. – Он вырезал нам зверушек, потому что на обычные игрушки не было денег. И она все сохранила… Она так тщательно умела обо всем заботиться, - она шумно, со всхлипом вздохнула, и ее голос сломался. – Я отдавала ей... все, что только могла... но она не была избалованной... и ничего не требовала, - она подняла глаза, теперь они снова были влажными. – Неужто я хотела слишком многого, когда пыталась ее защитить? - и тут она резко сникла, как подрубленное топором тонкое деревце. Протянув руку, я успел ее поймать, прижимал её к себе, пока она сотрясалась в рыданиях, то и дело громко всхлипывая. И я сам украдкой плакал от того, что с ней творилось, но останавливать поток ее слез не смел. Такое горе не избыть парой слезинок. Бездонный колодец запросто не вычерпать. Словами наводнения не остановить. Колодец Китнисс оказался невероятно глубок. За окнами меж тем бушевала гроза, ветер пытался раскачать дом, а дождь барабанил по крыше с таким ожесточением, как будто по ней скакал галопом табун диких лошадей или кавалерийский полк несся на поле кровавой брани. И я не мог ничего поделать, лишь позволить ей опереться на меня, и пытаться выстоять под напором ее горя. Ибо ее безмолвная скорбь в своем неизбывном отчаянии играла и на струнах моей души, пробуждая эхо и моего собственного горя. Но даже дождь не может длится вечно. Когда ревущий водный поток у нас над головой стал наконец редкою капелью, горе Китнисс тоже постепенно схлынуло. Она лежала в моих объятьях и я ее укачивал, что-то безмолвно напевал, не раскрывая рта, пока дождь и ее всхлипы окончательно не стихли. И лишь тогда до меня дошло, что же я делаю. Вибрация, рождаясь у меня в груди, шла по моим рукам и сообщалась ее маленькому телу, и ее дыхание под таким воздействие стало глубоким и ровным. Она все еще сжимала меня за бока, но ее ногти больше не впивались судорожно мне в кожу, как еще несколько минут назад. И через несколько минут до меня долетел ее голос, идущий из самых сокровенных тайников ее души – а может, даже и моей собственной. Это уже не имело значения. Она безмолвно просила меня позаботиться о ней, сделать для нее то, что, как она думала, она сама не смогла сделать для Прим. Потому что я был ей нужен. И я намерен был стараться это сделать, изо всех сил, так же, как старалась и она. О большем мы друг друга просить просто не могли бы. _________________ *Оригинальное название главы «To Be Still In Your Silence» — также цитата из стихотворения чилийского поэта Пабло Неруды «Poema 15» в переводе на английский. Литературный перевод стихотворения на русский Даллии Рухам («Люблю, когда молчишь») здесь https://www.stihi.ru/19.09.2012/8483 Полный текст перевода Артура Кальмеера («Люблю твое молчанье») здесь http://art-of-arts.livejournal.com/238372.html? page=1