***
Подготовка ко Дню Памяти проходила скромнее, чем в прошлом году. Дело было, конечно, и в том, что возведение мемориального комплекса было завершено еще тогда. Теперь он был уже не в новинку, и шрамы уже не так свежи. Но все равно перед праздником вызвавшиеся добровольцами жители приводили мемориал в порядок: мыли сами светильники, меняли треснувшие плафоны и перегоревшие лампочки. Весь год светильники служили как обычное уличное освещение, но лишь когда их зажигал одновременно с памятником на площади, можно было оценить мощь этой конструкции. У меня захватывало дух от этой красоты, и оттого, что памятник символизировал всех трибутов, спящих вечным сном, я чувствовала себя виноватой за то, что с нетерпением ждала, как его вновь зажгут на полную. В это время нас Эффи навестила нас в пекарне вместе с заметно вытянувшимся Уэсли, которого она вела за руку. Как обычно, она купила мальчику его любимого «сахарного мишку». — Каждый день такое тебе вредно. Но сегодня уж ладно — пусть это будет наградой за то, что ты такой славный помощник. И она потрепала его по голове, и он стерпел это с тем же добродушием, которое было присуще и его отцу — видимо, в этом и был залог успеха Окли Гринфилда на посту нашего мэра. Уэсли же все лето работал в отцовском офисе «на побегушках», выполняя мелкие поручения и копируя документы. Новые обязанности сделали его заметно более ответственным, и я поражалась тому, как он подрос и возмужал. — Можно я возьму один для Кёртиса? — спросил он, и его голос сломался в конце фразы. Он вступил в тот период юности, когда мальчик постепенно превращается в мужчину. — Конечно. Увидимся в конторе после обеда, — мягко произнесла Эффи, вручая мальчику пакет с угощениями для него и его друга. — Хорошо. До свидания, мисс Эвердин, — помахал он мне. — Пока, Уэсли, — сказала я, провожая его глазами до выхода из пекарни, и у меня вдруг потеплело на сердце оттого, как Эффи с ним обходилась. — Ты думала о том, что он… через что ему пришлось пройти… — её руки дрожали, когда она заговорила. Но вид у нее все же был сдержанный. — Пришлось потратить немало времени, чтобы завоевать его доверие. Он явно не спешит забывать свою мать или впустить кого-то на ее место. Пришлось сказать ему: «Я не стремлюсь стать твоей матерью, только хочу быть твоим другом», — говоря это, она сдерживала дыхание и едва не выронила сумочку из рук. Поставив поднос с булочками и обогнув прилавок, я отвела Эффи к столику в углу, прямо за стеклянной витриной, там, где мы поместили то, что осталось от прежней вывески «Пекарня семьи Мелларк». — Эффи, — произнесла я потрясенно. — Что ты такое говоришь? — Я просто хочу сказать, что когда примчалась в Двенадцатый, я, конечно же, надеялась стать частью вашей с Питом новой жизни. Мне нужно было общество людей, которые… меня бы понимали. Но я не смела и мечтать… — ее руки задрожали, и она сцепила их в замок у себя на коленях. — Что произошло? — спросила я. В этот момент колокольчик звякнул и из задней комнаты появился Пит — он принялся обслуживать эту пару клиентов, которая только что зашла, украдкой бросая взгляд в нашу с Эффи сторону. — Окли… он попросил… выйти за него замуж! — выдохнула она. — Выйти замуж? — мои глаза, очевидно, стали как блюдца, так я опешила. — Да! Ну, мы приятно проводили время. Я на него работала. И его мальчик… он был так слаб, так болел, когда я приехала. Но доктор Агулар смогла чудесным образом вылечить его аллергиею. Аллергия! Оказывается, в ней все было дело, вот от чего мальчик так страдал. Одна таблетка в день — и он снова в порядке. — она покачала головой, и я представила себе, о чем же она думает. Лекарства — вот что еще отнял у Дистриктов Капитолий. — Как я уже сказала, — продолжала она. — об этом я и не мечтала. И теперь меня мучают сомнения. Ведь я уже была замужем, ты же знаешь. — Не знала, — только и могла ответить я, и мне стало любопытно. — Что ж, мой бывший муж был маменькин сынок и лицемер. И, поверь мне, это о многом говорит, — она захохотала, но я не смогла разделить ее смех. Эта Эффи находилась на расстоянии нескольких световых лет от той, что я знавала в Капитолии. Она теперь и выглядела по-другому, более естественно, хотя не растеряла тех звездных качеств, которые демонстрировала, пока была нашей сопровождающей. Кое-что в человеке остается неизменным. — Не то чтобы я боялась снова выходить замуж, — сказала она скорее себе, чем мне, и до меня дошло, что ей нужен сейчас скорей не собеседник, а слушатель. — Но это другое. Рядом с ним я чувствую себя… маленькой девочкой. У меня все трепещет внутри, и близко не похоже на то, что я испытывала к Тициану. Китнисс, мне слишком много лет, чтобы влюбляться подобно школьнице, тем более после всего, что было… Это неправильно… в конце концов… быть… — Счастливой? — переспросила я. — Счастливой, — повторила она упавшим голосом, и ее руки опустились на стол, как две обессилевшие птички. — Ты согласилась? — поинтересовалась я осторожно, пытаясь поймать ее мечтательный далекий взгляд. И она подняла руку, чтобы я смогла увидеть это — золотой плетеный ободок на ее безымянном пальце, напоминающий тонкую золотую ленту. — Я приняла кольцо. Тициан подарил мне их несколько — с бриллиантами, огромными, как чашки чая. Для него это было "делом чести", но вряд ли что-то означило на самом деле. Просто он не мог подарить мне кольцо меньше тех, что его дружки вручали своим невестам. Куда там. Будь это возможно, он приволок бы эту чертову штуку с собой в тачке, если бы в природе водились подобные бриллианты, — припомнив все это, она презрительно фыркнула. Мы снова углубились с разглядывание кольца. Оно представляло собой три полоски металла, переплетенные друг с другом. — Видишь вот здесь тройную оплетку? — Эффи растопырила пальцы, чтобы я могла лучше рассмотреть искусную работу, и я кивнула. — Они означают каждого из нас — меня, Окли и Уэсли. Он сказал, что я завоевала их сердца. Как можно не влюбиться в такого человека? — Ты сказала «да», — сделала я вывод и улыбнулась. — Я сказала «да», — подтвердила она, как будто и сама не верила в то, что сделала. И засмеялась, но не той пронзительной дурацкой трелью, которая за ней водилась в Капитолии, а новым, гортанным довольным смехом. И этот душевный звук наполнил нашу булочную особым теплом. — О, да, моя дорогая, — она подняла глаза и воскликнула, — Пит! — Он подошел к столику, неся две чашки чая. Видно, его тянуло к нам, как к эпицентру красоты и радости — во всяком случае, от Эффи их сейчас исходило в избытке. — Я сказала «да»! — О чем это ты? — спросил он и не сумел сдержать улыбку, хотя и не понимал, над чем смеялась Эффи. — Твоя глупая, видавшая виды сопровождающая выходит замуж, мой дорогой, — сказала она с неожиданным задором. — Ты когда-нибудь думал, что такое возможно? — она снова рассмеялась, когда Пит наклонился, чтобы обнять ее, и так расчувствовалась, что едва не опрокинули свой горячий чай. — В последнее время я склонна думать, что все возможно, — сказала я, наклоняясь, чтобы присоединиться к Питу и тоже обнять её. И тут в пекарню вошел Хеймитч и немедля опешил, увидев нас втроем — радостных, обнимающихся, щебечущих. — Что у вас тут творится? — выдавил он сварливо, пробираясь за прилавок, и, напоровшись на резкий взгляд Пита, взял яблочный пирог щипцами, а не голыми руками. — Эффи обручилась, — сказала я и подозвала его к нам. — Обручилась? — переспросил он. — Я выхожу замуж! — прошипела Эффи добродушно. — Окли сделал предложение, и я согласилась. Хеймитч так и стал столбом, не успев толком откусить кусок пирога, и внимательно посмотрел на каждого из нас. — Как ты умудрилась заставить его это сделать? — выдал он, сверкнув глазами. Эффи вздернула перед Хеймитчем носик и обратилась ко мне: — А мне плевать, Китнисс. Вот просто наплевать! — она пренебрежительно махнула рукой в сторону Хеймитча, и он ухмыльнулся. — Я так счастлива, что мне не важно, что он мне наговорит! — воскликнула она. — Эй, — вставил он. — Я просто хочу поздравить тебя! Он — счастливчик, — Хеймитч отошел от нас, продолжая спокойно поглощать пирог, и мы смотрели ему вслед, так и не поняв — было ли сказанное им сарказмом или искренним поздравлением. Пит нарушил молчание. — Вы будете поджаривать хлебцы? Эффи, потягивая свой чай, взволнованно кивнула. — Да. Свадьба не свадьба без этого «тостинга». И мне очень хочется, чтобы вы были нашими свидетелями. — Ты имеешь в виду меня и Китнисс? — спросил Пит. — Ну, да. Уэсли тоже будет свидетелем. Я знаю, что обычно на тостинге не бывает толпы народу, но мне хочется, чтобы все самые важные в моей жизни люди присутствовали, — она сжала наши руки в своих ладонях, — Окли, конечно же, в ближайшее время формально пригласит вас, но я просто хочу, чтобы вы знали. Даже этот вонючий тролль, — она кивнула в сторону Хеймитча, — может присоединиться, если приведет себя в порядок. Хеймитч едва не подавился пирогом. — Ты хочешь, чтобы я был там? Но я же тебе не симпатичен. — Ну, не так, чтобы очень, — она усмехнулась. — Но ты был моей головной болью по жизни так много лет, что церемония будет не церемония без твоего развеселого присутствия. — Это правда, Хеймитч. Куда же наша старая компашка без тебя, — выдал Пит и хлопнул ладонью по плечу своего старого ментора. — Ведь правда — без тебя все уже совсем не то. Хеймитч что-то буркнул, но все же согласился к вящей радости Эффи. А я, наклонившись к Питу, опустила голову на его плечо и взглянула на свое кольцо. Оно заметно отличалось от традиционного обручального кольца, как у Эффи, но я была благодарна Питу за это. В обоих наших кольцах, которые выбирали наши мужчины, скрывались символы — в случае Эффи это была коса, которая теперь переплетала жизнь Эффи с жизнями мэра и его сына, в моем — жемчужина, которая представляла собой все хорошее и чистое, что оставалось в моей жизни. Порой мы блуждали впотьмах — каждый из нас. Но мне казалось, что мы все делаем правильно, и я снова ощущала то невыразимое чувство надежды, от которого у меня даже слегка закружилась голова. Я постаралась поймать взгляд Пита, и обнаружила, что он смотрит на меня с непроницаемым лицом, но, стоило мне на него взглянуть, и это выражение сменилось улыбкой. — О чем ты думаешь? — спросила я, пока Эффи пила чай, а Хеймитч доедал пирог. Пит будто встрепенулся, но о чем бы он ни думал, улыбка не сходила с его лица. — Просто наслаждаюсь тем, что у меня есть, — он поцеловал меня в кончик носа, прежде чем подняться с места, чтобы помочь Айрис отнести булочки к полупустым витринам. Но даже такое скупое на эмоции создание как я, догадывалось, что у него на уме, и, когда я поднялась, чтобы пройти в заднюю часть пекарни, меня постепенно осенило.***
В День Памяти пекарня была закрыта, как и все остальные магазины в центре города. Однако вместо того, чтобы поспать подольше, я засветло поспешила скрыться в лесу. Когда я уходила, Пит еще спал, и его длинные золотые ресницы делали его таким прекрасным и беззащитным, что я едва не поддалась порыву снова раздеться и скользнуть подле него в постель. Но я знала, что в подобный день лишь мой любимый лес может дать мне столько необходимое мне успокоение. Поборов невыносимое искушение, я тихо вышла и вскоре была уже под защитой высоких лесных деревьев. Мой мозг кипел от мыслей о том, что готовил нам сегодняшний день. Нам никогда не светит переживать его с легкостью, слишком много таится в нем тягостных воспоминаний. Слишком много безвременно отнятых жизней он собою знаменовал. Нам было тяжело смотреть на мемориал погибшим жителям Двенадцатого. Хотя День Жатвы был для меня все же не так невыносим, как годовщина падения Капитолия. Насчет него я уже для себя заранее решила в следующий раз просто остаться на весь день в постели. В прошлом году мне вовсе не хотелось находиться в центре города. Но в этом году — как я могла оставаться в стороне? Я много месяцев лицом к лицу общалась у нас в пекарне с жителями Дистрикта — старожилами и новоприбывшими. И знала, что у мемориалов в других Дистриктах будет происходить все то же — возложение цветов или опускание их на воду, зажжение вечного огня, шествия, торжественные речи — но ничто не сможет вернуть назад погибших. Но ведь дело в конце концов было и не в этом. Как сказал Хеймитч, никому не хотелось оставаться в одиночестве в такой день. И хотя многие потеряли семью и друзей, многие все равно соберутся на площади, хотя это теперь не обязательно, и в центре будет многолюдно. От меня так же не укрылось ирония, которая читалась в том, что это утро я опять проводила в лесу. Ведь в тот день, когда меня впервые забрали на Игры, с утра я тоже охотилась с Гейлом. И вот теперь я снова оказалась здесь, хотя из моей жизни ушел и лучший друг, и мать, и сестра и еще великое множество людей, которых мне довелось знать. Однажды в своей жизни я уже почти сломалась под грузом этих утрат — чернота полонила меня, увлекая в омут болезненной душевной агонии, столь неодолимой, что я утратила тогда волю к жизни. В те самые мрачный моменты меня кто-то лечил, кормил с ложечки и заботился обо мне, потому что я сама была не в силах этого сделать. После того как всю жизнь я полагалась только на себя, я была не в силах даже ложки ко рту поднести самостоятельно. Но я и это пережила, и пусть не все раны до конца затянулись, но в целом я была теперь опять жизнеспособна. А когда вернулся Пит, выбитый взрывом на Круглой площади кусок моей души снова встал на место, и затянулась рана, которую я очистила от гнойной корки, выстрелив в сердце Койн. Я бы может так и сгинула на этом диване, если бы возвращение Пита не дало мне надежду, не приоткрыло перспективу на будущее. И мне припомнился тот тихий вечер, когда я глядела, как Пит рисует, к покрытым глазурью печеньям и головкам полевых цветов. В нашей жизни, до краев заполненной насилием, лишениями и смертью, он был все равно что золотое свечение на догорающих углях. Еще я узнала, что надежда дается дорогой ценой. После того, как я сама каким-то невероятным образом смогла подарить ее другим, путем неимоверных страданий, я знала, что для людей она открыла пусть в новый, лучший мир. И дети вроде Уэсли больше никогда не отправятся на Жатву. Приют больше не будет адом для своих юных обитателей, где они медленно угасают. Дистрикт сможет свободно голосовать за свои представителей, которые будут отстаивать его интересы в равных условиях с другими Дистриктами в Капитолии. Школы будут давать детям доступ к широкому спектру знаний. И в каждом Дистрикте будет доступна хотя бы первичная медицинская помощь, а правительство станет прислушиваться к потребностям и нуждам народа, а не требовать безоговорочного подчинения и даже преклонения перед верховным лидером. Конечно, не все еще в нашем государстве совершенно, и многое нужно восстанавливать, и все еще продолжаются скандалы вокруг тех, кто оказался не по ту сторону баррикад. Плутарх Хеверсби был прав — мы в самом деле непостоянные, тупые твари со слабой памятью и талантом к самоуничтожению. Но, может быть, и мы постепенно меняемся. По крайней мере, со мной это произошло, хотя каждая из этих перемен вывернула меня едва не наизнанку. И я решила, что мне не стоило возмущаться по поводу стремления Пита выступить с речью, чтобы поделиться тем, что он пережил, с другими. Всем нам нужно было понять, что же на самом деле важнее всего. Для меня самой важной вещью оказалось занять себя, пусть даже и маленькими делами, но лишь бы помогать другим. Любовь к Питу наполнила мою жизнь смыслом и одарила меня бОльшим счастьем, чем я сама могла когда-либо дать другому человеку. И даже то, что теперь я могла говорить о своей сестре, несмотря ни на что, и знать, что я пыталась ее защитить, пусть мне это и не удалось, тоже открыло для меня новые горизонты, новые просторы, которые я могла заполнить светом, а не мрачными мыслями о том, как ее не стало. Я еще немного поохотилась, отпустив мысли на простор, или, точнее, вообще выкинув все из головы. Старалась не шуметь, дожидаясь добычу, но на самом деле делала все вполсилы. По большей части я просто впитывала все, что меня окружало: то, как сероватое небо, светлея, становилось голубым, то, как ветер трепал листья на ветвях, срывая некоторые и заставляя их опадать в сухой подлесок. Почва здесь была каменистой и твердой, но на ней все равно выросли высоченные стволы, макушки которых, казалось, задевали небо. И я ощущала присутствие здесь своего отца, он был таким же, как и в моем сне: нежным, призрачным, но дарующим мне такую прочную защиту, о которой я могла только мечтать. И мне взгрустнулось из-за этого — хотя когда я не грустила? Но теперь эта булла ту грусть, с которой я могла ужиться. И вдруг, из меня, как будто прорвав плотину, полились слова. Я представляла себе отца, которого не видела уже восемь лет, который теперь шел бок о бок со мной. И я рассказала ему все – все, что только человек может выразить в устной форме — Жатву, как я покинула Прим и мать, взяв с Гейла обещание их оберегать. Пита. Хеймитча и Эффи. Других трибутов. Руту. Арены. Как потеряла Пита. Дистрикт Тринадцать. Войну. Охмор. Прим. Как хотела умереть. Как вернулась домой. Пекарню. Депрессию и приступы Пита. Как он уехал от меня в больницу. Внезапно оказалось, что я так много должна ему рассказать. Я открыла дверь, и теперь она не закрывалась. Казалось, мне бы и жизни не хватило, чтобы все ему рассказать, даже то, что рассказывать не хотелось. Но я открыла дверь и сделала то. Он был мой отец, и понял бы меня, будь он жив. Он не сломался бы под грузом всего этого знания. Мне не пришлось скрывать от него многое, как я скрывала это от матери. Замолчала я только когда устала говорить. Хоть я и не закончила свой рассказ. И поняла, что мне было и не суждено его закончить, ведь и моя история на этом не кончалась. Но я отчего-то успокоилась. Его больше не было рядом со мной, как это было в детстве. Но он казался мне не менее реальным, чем был тогда. И я не стала биться над этой загадкой. Как и в случае со снами о Финнике — я просто приняла все это как дивные дары, отправленные мне тайным адресантом**.***
Ощутив разлитый в воздухе жар, который нагрел мне плечи, я поняла, что торчу в лесу дольше, чем собиралась. И медленно направилась в сторону Деревни Победителей, уже на пороге стянув с себя куртку, в которой стало жарковато под мягким теплом утреннего солнца. Бесшумно сняв ботинки в холле, прислушалась к царящей в нашем доме сонной тишине. И на цыпочках пошла вверх по ступеням — хотя я думала, что пропадала в лесу чуть ли не ведь день, оказалось, что на часах еще нет и восьми утра. Темнота и почти полная тишина в спальне подтвердили мои подозрения — Пит был еще в постели, и комнату наполняли звуки его ровного дыхания. Он перевернулся во сне на спину. В щелку между шторами, которые тихонько колыхал ветер, пробрался и упал ему на грудь шаловливый солнечный луч, подсветивший легкий светлый пушок. И я невольно этому лучику позавидовала. Скинув с себя все одежду, я тихо скользнула под одеяло и прикорнула головой у Пита на плече. А мои пальцы нежно заскользили там, куда падал лучик, играясь с волосами на его груди. Он тихо застонал, но полностью не проснулся. Его кожа благоухала сном, и я втянула в себя этот запах полной грудью, ощущая, как что-то набухает внизу моего живота. Повернувшись к нему, я его поцеловала, а мои пальцы все еще бродили по его груди, чтобы потом по дорожке из светлых волосков постепенно опуститься вниз. Когда моя ладонь накрыла мошонку, он непроизвольно дернулся, хотя глаз так и не открыл. Но темп его дыхания изменился, и я знала, что он уже не спит. И поспешила проследовать губами по той же тропке, которую уже одолела моя рука, двигаясь вниз до тех пор, пока я не оказалась у него между ног и мои губы не коснулись его теперь уже весьма ощутимой эрекции, а ее кончик нежно подергивался возле моей щеки. Мои руки прошлись по его бедрам, и я поразилась гладкости его натянутых мышц. Даже без него его тело было совершенным — подтянутым и сильным, его так и хотелось трогать и ласкать. Этим я и занялась, вызывая целую россыпь его стонов, пока я покрывала его горячими и влажными поцелуями, прежде чем я взять его в рот. Пит, наконец, открыл глаза, чтобы посмотреть на то, что я там делаю внизу. И я, удерживая его взгляд, заскользила по его члену сначала медленно вверх, затем вниз, массируя его губами и языком. Он резко дернулся у меня во рту, и я почувствовала как его мошонка мгновенно натянулась. Однако я, улыбнувшись, покачала головой и выпустила его с игривым звуком «чпок». Все так же не сводя с него глаз, я подползла к нему как кошка и, поднявшись, поместила себя прямо над ним. — С добрым утром, — произнесла я с усмешкой, но ответа дожидаться не стала. Он шумно и хрипло выдохнул, когда я разом опустилась на него, и на его лице отобразилось выражение чего-то среднего между экстазом и острой болью, которое еще только больше меня завело. Я очень любила заниматься с ним любовью в этой позе — находясь сверху, самой задавая ритм, расслабляя и напрягая мышцы по ходу движения. Я быстро на нем скакала, слегка откинувшись назад, чтобы опереться о его бедра. Лицо Пита стало ярко-розовым от напряжения и он запрокинул голову, зажмурился, чтобы удержаться и не кончить, но у него не было ни единого шанса сделать это после моего блистательного нападения. Все его тело на миг окаменело, потом по нему пробежала мелкая дрожь и он дернулся резко вверх, опустошая себя в мое лоно. Я же еще несколько раз на нем подпрыгнула, чтобы острее прочувствовать удовольствие от того, как он пульсирует внутри, а потом он затих, смягчаясь, и выскользнул из меня. Лежа возле него, я наблюдала, как он спускается ко мне со своего седьмого неба. Недолго полежав, пытаясь совладать с дыханием, он повернулся по мне и показчал головой: — Что на тебя нашло? Я усмехнулась. — Да так… — Вот это было пробуждение… — он рассмеялся, перекатился на бок и водрузил белокурую голову мне на живот. — Но ты не… — Нет, может, позже, — вяло вымолвила я. И кожей почувствовала, как он качает головой. — Ни в коем случае. Его пальцы скользнули между моих бедер, и два из них немедленно оказались во мне и задвигались туда-сюда, а венерин холм на его ладони прижался к такому местечку, что я воспарила. Прежде чем я смогла сконцентрироваться на том, что он делал, я уже взмывала ввысь, все еще набухшая и возбужденная своей бешеной на нем скачкой. Он стал целовать мои груди, теребя ртом соски, которые встали и налились как темные камешки. И когда он крутанул во мне чуть согнутыми пальцами, и ощущение от резкого нажатия именно там спровоцировало во мне огненный фейерверк. Я была уже так подогрета там, как довела до оргазма его, что ушло всего несколько секунд на то, чтобы и я сама казалась за гранью и мощный спазм моего наслаждения сжал его пальцы. Теперь уже я стонала нечто несвязное, а Пит пристально смотрел мне в лицо, наблюдая за волнами, захлестывавшими мое тело. Накрыв мои губы, он запечатлел на них глубокий, чувственный поцелуй, пока я еще трепыхалась, и не отрывался от меня, пока я не распростерлась, обессиленная, в его объятьях. — Я должна тебе кое в чем признаться, — сказала я, позволяя ему покрепче обхатить мое разомлевшее тело. — Опять? — рассмеялся он, - Ну, говори. Я устало улыбнулась и полностью отдалась покою этого утра. — Я люблю с тобой трахаться. Пит резко отстранился и зашелся от смеха, мотая головой, будто не веря собственным ушам. Потом опять упал на постель и пожал плечами. — Да я уж догадался. Я рассмеялась в ответ и потянула его к себе. — И я люблю тебя. Безмерно. Он нежно посмотрел на меня, и его глаза сияли счастьем и нежностью. — И это тоже, вроде, понял. И я воззрилась на него с деланным недоверием. — Да что ты говоришь! Наглый тип! — Мог бы им быть. Или, возможно… — и он наклонился, чтобы покрыть поцелуями мою шею и плечи. — Просто ты так доходчиво объясняешь. — Мммм, — стонала я, пока он неспешно меня целовал. И я подозревала, что он просто выжидает, пока я вновь созрею. И что сам он отнюдь не прочь, и у меня все внутри сжималось от предвкушения. Но я все еще не могла забыть о том, что обдумывала в лесу. — Знаешь, это нужно, — прошептала я. — Что нужно, — переспросил его приглушенный голос: он щекотно целовал меня в пупок, заставляя меня извиваться и хихикать. — Твоя речь.. — я вздохнула, когда он отменяя оторвался, чтобы осмыслить мои слова. — Хочешь сказать, что нормально относишься к тому, что я скажу речь? — Да, — произнесла я, упиваясь поцелуями, которые он расточал тебе вдоль моей спины. — Можешь прорепетировать её со мной, если захочешь. — Нет, это будет сюрприз и для тебя, — сказал он, потянув меня за бедра так что я оказалась в коленно-локтевой позиции. Его пальцы принялись меня дразнить сзади, так что мне теперь было весьма непросто сосредоточиться. — Тебе же известно, что я терпеть не могу сюрпризы, — я пыталась говорить с заметным возмущением, но вместо этого уже почти стонала, задыхаясь. — Знаю, — сказал он, и это было последнее, что я успела разобрать перед тем, как он резко взял меня, и его гладкая кожа и твердый пластик его протеза столкнулись с задней поверхностью моих бедер. Я громко втянула в себя воздух от неожиданности, и тут вдруг все стало уже совершенно неважно – все, кроме него и нашей плотской любви.***
Обедали мы в этот день нашей традиционной компанией: я, Пит и Хеймитч, только к ней еще добавилась и Эффи, которая тоже собиралась с нами на поминальную церемонию. Сидя в столовой и параллельно с едой наблюдая по телевизору за тем, как проходят церемонии в других Дистриктах, мы все были заметно мрачнее обычного. И все мы замерли, не донеся ложку до рта, когда в Четвертом Дистрикте, где возлагали на воду цветы в память обо всех погибших детях, показали Энни с пухлым малышом на руках. Мне захотелось разом засмеяться и заплакать. А еще поделиться с Энни тем, что мне регулярно снится Финник, и тем, какое счастье и покой разлиты в этих снах. Но потом мне вдруг подумалось, что это может быть жестоко: что, если ей во снах он не является, и я решила хранить эту сокровенную тайну глубоко в сердце. Еще я была очень тронута, увидев на экране единственного живого трибута Дистрикта Семь Джоанну Мэйсон, стоящую на коленях перед резными деревянными табличками с именами всех своих павших земляков. Причем эти таблички были уже отполированы до блеска прикосновением сотен скорбящих рук. Джоанне, кстати, врачи уже разрешили совершать недолгие отлучки, и она предупредила меня, что вот-вот к нам нагрянет. По ее лицу можно было судить, что ей действительно уже легче, хотя и восстановление ей и нелегко далось, но ее кожа все еще была бледной, а короткие волосы — в беспорядке. Но я вдруг ужасно обрадовалась, снова ее увидев. Эффи ушла пораньше, сославшись на то, что ей нужно помочь в подготовке мероприятия, и пообещав, что присоединиться у нам в секции для особых гостей позже. Так что, как и в прошлом году, мы шли из Деревни до центра города втроем. И хотя речь Пита никто заранее не анонсировал, мэр, произнеся лишь несколько вводных фраз, сразу же предоставил ему слово. Это было сделано с умыслом, чтобы сдержать орды папарацци, которые в противном случае заполонили бы собой весь Дистрикт — их и так было слишком много в пресс-зоне — и похоронили бы за своей трескотней значимость поминальной церемонии. Люди постепенно возвращались в наш маленький Дистрикт, так что теперь на церемонии собралось уже больше местных жителей, чем временно осевших здесь волонтеров, не то, что в прошлом году. Том со своим братом Гленом, завидев нас издалека и тепло поприветствовав, показали, куда нам сесть. Но им уже не пришлось нависать над нами коршунами, как в прошлом году. Не то чтобы папарацци потеряли к нам интерес – нет, к нам дважды пытались пристать даже пока мы шли к своим местам. Просто всем уже было понятно, что мы с Питом оба окрепли и сможем теперь вынести этот напор. Да и капитолийские СМИ усвоили горький урок, который я преподала им на нашем прошлогоднем интервью в пекарне, и явно не спешили еще раз ввязаться в нечто подобное. На экранах у нас над головой мелькали лица наших трибутов с указанием года, когда они попали на Игры. Год их рождения и смерти, как в прошлом году, больше не показывали. Теперь был лишь год Жатвы и возраст трибута — все было сделано более тонко. А может это был такой вот способ не так болезненно дать каждому зрителю моральную пощечину, указав на то, какая короткая жизнь была у этих детей. Я заозиралась, избегая смотреть на экран перед собой. Потому что знала — когда покажут наши лица, тогда все и начнется. И мне не очень-то хотелось любоваться собственным изображением многометрового размера. Но я уже не прятала лицо у Пита на плече, как прежде, и старалась отвлечься, выискивая глазами в толпе знакомых: Эффи, которая болтала с помощниками за сценой, Сальную Сэй и Дэйзи, которые вместе с миссис Айронвуд и доктором Агулар помогали идти вперед еще непрочно стоящей на ногах Войолет. Ее инвалидное кресло тоже было неподалеку, на случай, если девочка слишком устанет. Ватагу ребятишек из приюта рассадили где-то сзади, чтобы они ненароком не набедокурили. И я улыбнулась — так оно и должно быть. Когда дети стоят посреди площади, и их ждет в засаде смерть, это не просто неестественно, но и поистине мерзко. Я предпочитала, чтобы их сажали подальше, и шикали на них за то, что они слишком развеселились и пытаются шалить в неподобающем месте. Когда же я повернулась к экрану, то почувствовала, что Пит стиснул мою руку, и споткнулась взглядом об нее. Сделав глубокий вдох, я заставила себя не прятаться от ее светлой косы и голубых глаз, пристально смотрящих на меня, теперь я была уверена. Все кончилось быстро — изображение, имя, цифры — и вот ее уже нет, а на ее месте — я сама. Это еще раз подчеркнуло то, что же было неправильно в моем мире: что я должна была в итоге занять место сестры не только на экране, но и в жизни. Но я ничего не могла с этим поделать, и каждый мой день был бесконечной попыткой примириться с этим. Вместо этого я заставила себя перевести взгляд с Пита Мелларка на экране на живого Пита Мелларка, который сидел рядом со мной. Я наклонилась к нему, пристально смотрящему вверх, и прошептала: — Странно вот так себя созерцать на экране, верно? Он повернулся ко мне и нахмурился, руки заерзали по коленям. И только тогда я поняла, как же сильно он нервничал. — Никогда не смогу к этому привыкнуть, — по едва заметному сигналу мэра, Пит зашевелился, привлек меня к себе и поцеловал в щеку. — Мне нужно идти. Они скоро начинают. Ты уверена, что справишься? И я ответила коротким кивком. — Не волнуйся за меня. Тут ведь есть Хеймитч, — и я дернула головой в сторону соседнего сидения, где восседал наш необычно притихший бывший ментор, наблюдая за всем происходящим. Взяв Пита за голову обеими руками, я постаралась передать ему всю свою силу и храбрость, если их вообще возможно было кому-либо внушить таким вот образом. — Знаю, что я не очень-то радовалась этому твоему решению, но я тобой горжусь. Ты должен это знать, — сказала я, чувствуя, что меня мутит от перспективы отпустить его на эту сцену одного. Это был иррациональный страх, который я поспешила отринуть, пока он не передался и ему. Пит нервно улыбнулся и чуточку покраснел, тепло меня обняв. Потом встал и пошел к ступеням, ведущим на сцену. Когда он уселся в кресло подле мэра, аудитория зашушукалась, а в пресс-зоне бешено защелкали фотовспышки. Я бросила взгляд на Хеймитча, и обнаружила, что он тихонько сам себе кивает. Схватила его широкую жилистую ладони и крепко ее сжала, чем вызвала его внезапное «ой!», хотя он и не стал высвобождаться из моего захвата. Когда же Эффи пришла и заняла место Пита, оставив еще одна место возле нас свободным, я поняла, что и ее мне хочется взять за руку — так я и сделала. Когда началась церемония, мы сидели втроем живой цепью, крепко держась за руки. Мэр Гринфилд вышел к трибуне, и говор в толпе постепенно стих. Поток людей из окрестных переулков хлынул на площадь, люди стояли позади скамеек и стульев, так как все сидячие места давно были заняты. Начал Гринфилд как всегда с того, по какому поводу мы все собрались, как будто кто-то был не в курсе, и призвал всех к коллективному покаянию и исцелению. Сказано было неплохо — я кожей чувствовала, как гордится Эффи этим высоким, славным мужчиной, чья душевность и управленческий талант как бальзам на раны ложились на душу жителям Двенадцатого в это нелегкое для всех время. — Я хотел бы представить всем вам сегодняшнего основного докладчика, нашего незабвенного мистера Пита Мелларка. И снова люди стали потрясенно перешептываться, но этот шумок быстро сменился аплодисментами, и вскоре шока как и не бывало. А когда Пит поднялся на трибуну, раздались приветственные крики и возгласы, и его, казалось, подобная реакция застала врасплох и он опешил. Но Пит быстро умел приходить в себя, и вряд ли кто-то кроме меня и Хеймитча заметил это краткое замешательство. Когда толпа закончила аплодировать и угомонилась, над площадью, омывая всех нас теплой волной, разнесся неожиданно сильный и ровный голос Пита. — Добрый вечер, жители Дистрикта Двенадцать и все граждане Панема. Я хочу поблагодарить мэра Гринфилда за то, что он предоставил мне возможность выступить сегодня перед вами. Полагаю, что и для него, как и для меня самого было удивительно мое желание произнести речь в День Памяти детей, ставших жертвами Голодных Игр. Чем еще мне объяснить это желание, кроме того, что мне довелось самому выжить на этих Играх. Возможно, дело и в том, что на моих глазах сейчас восстанавливается мой Дистрикт, что каждый день жизнь здесь преображается — и из мрачного пепелища он превращается в место, где люди могут жить и процветать. Возможно, меня побудили к этому муки тех, кого я знаю с детства, которые позволяют осмыслить через что прошла эта страна. А может быть меня заставляют говорить все те люди, кого уже нет с нами, и от чьего имени я тоже хотел бы высказаться. А возможно, я просто хочу, чтобы вы меня поняли — как бывшего трибута и вашего земляка, который так же, как и вы, пытается наладить свою жизнь в мирное время. Толпу сковала оглушительная тишина. И я осознала, как много людей ждали, когда мы — я и Пит — расскажем им о том, что пережили. Оказывается, я прежде недооценивала нашу значимость для земляков, а возможно, для всех наших сограждан. И представила себе, что сейчас весь Панем внимает ему, затаив дыхание. - Вы знаете, что, когда рухнула Арена Квартальной Бойни, меня вместе с Джоанной Мэйсон и Энни Креста держали в заточении. Нас избивали, подвергали пыткам и другим вещам, о которых неуместно было бы говорить в этом контексте, скажу лишь, что все они были ужасающими по своей природе. По толпе рябью пробежал вздох изумления — как будто волна поднялась из нашего Двенадцатого и захлестнула всю страну. - В частности, на мне испытали технологию, называемую «охмор», в результате которой мои светлые воспоминания были извращены путем воздействия яда ос-убийц и превращены в нечто ужасное. Мне промыли мозги для того, чтобы я возненавидел Китнисс Эвердин, которая была тогда и сейчас остается моей невестой. Я не буду вдаваться в подробности, но, думаю, вы все понимаете, насколько это был «приятный» опыт. Я почувствовала, что кровь отхлынула от моих щек и посмотрела на Эффи, которая тоже была бледна как полотно, а затем на Хеймитча, хранившего каменное выражение лица. А еще я заметила, как его рука шарит в поисках фляжки, и с силой сжала его пальцы, уже и без того посиневшие от давления. — Мне было так плохо, что несколько раз я жаждал смерти. И я не мог вспомнить времени, которое мы провели вместе. Не мог припомнить никаких деталей своей жизни, которые делали меня тем, кто я был. Даже с трудом припоминал свой любимый цвет. «Если бы только знала, что ты об этом собирался говорить», — прошелестело у меня в голове, и я ощутила, как жестокое чувство вины сжимает мне сердце. - Почему же я вам это говорю? Я припоминаю один случай во время нашего заточения в Капитолии, до того, как мой разум был извращен до неузнаваемости. Она переводили нас из одного здания в другое. Я по сей день не знаю, отчего нам пришлось идти по подземным туннелям: возможно, потому, что так было быстрее, или это просто было частью нашей моральной пытки. Они многое делали просто, чтобы запугать нас. Нас вели в темноте, по неровным каменным ходам с осклизлыми бетонными стенами. Надзиратели подталкивали нас в спину прикладами винтовок. Мы не разговаривали — нас так сильно избили, что болели даже подошвы ног. И вдруг Энни, которая порой говорила вещи, не думая, произнесла: «Я так ужасно рада, что Финник и Китнисс не видят нас сейчас! Надеюсь, они никогда не узнают, что с нами произошло. Это заставило меня задуматься о Китнисс. Меня все еще толкали в спину, порой Джоанна помогала нам идти вперед, порой и Энни, и мы больше не сказали друг другу ни слова. И я, споткнувшись, поймал краем глаза отсветы огней в коридоре, и мой разум сотворил из них Китнисс, как будто бы она стояла передо мной во плоти. И я помню неодолимое желание ее окликнуть, возможно, я действительно ее позвал, потому что Энни пришлось потянуть меня за рукав, чтобы я замолчал. Но в моем сознании она мне ответила, и передо мной ясно как день предстала ее улыбка — так она улыбалась, когда я говорил что-то на ее взгляд смешное — даже если я шутить и не собирался. Мне всегда удавалось заставить ее улыбнуться. Взаправду или нет, но ее лицо сияло мне ярче, чем все фонари, мимо которых мы шли, вместе взятые.И я на миг я припомнил, какое счастье это было — просто пропускать сквозь пальцы пряди ее волос, просто сидеть с ней рядом, когда мы с ней рисовали или писали. Я вспомнил какая это была бесконечная радость — любить ее. И мне стало совершенно все равно, что они сотворят со мной, после того, как выведут из этого темного туннеля. Я чувствовала, что все взгляды обращены на меня, и изо всех сил пыталась сохранять маску спокойствия. И разрывалась между тем, чтобы разозлиться на Пита или растрогаться от его признания. Я чувствовала, что близка к тому, чтобы снова развалиться на куски. — Потом на какое-то время я все это забыл — из-за того, что они со мною сотворили. Но даже когда они исказили мои воспоминания, чувства во мне остались, и они меня обескураживали. После войны, когда я стал как следует лечиться, я понял, отчего испытывал к Китнисс столь сильные и противоречивые чувства. Мне промыли мозги, чтобы я ее возненавидел, но сердцу не прикажешь. Однажды в больничной палате, уже после того, как с Китнисс сняли обвинения и отправили обратно в Дистрикт Двенадцать, на меня внезапно снизошло озарение, я вспомнил тот случай в туннеле, о том как даже после всего, что они с нами сотворили, на меня снизошло счастье и радость от одной мысли о ней. И мне открылось то, о чем так много писали, пели и сочиняли стихи. Даже в самых ужасных, невыносимых обстоятельствах, когда человеку уже нечего терять, даже когда он уже не знает кто он и откуда, все равно остается надежда сломить эти обстоятельства и все преодолеть благодаря любви — просто созерцая объект своей любви. Я думал о Китнисс и в этот миг я мог вынести все, что они мне уготовили. Ибо мое спасение было в любви к ней, и даже после того, как мои воспоминания были подменены и отравлены страхом, я помнил эту любовь, хотя не мог тогда больше связать ее с Китнисс. - О, Пит! — судорожно выдохнула я, и те, кто был рядом, это услышали. Эффи приобняла меня за плечи и прижала к себе. - Так вот, я пытаюсь сказать, что все мы потеряли кого-то, мы потеряли многое и многих. И мы задаемся вопросом, как это могло случиться. И не утратила ли наша жизнь смысл после всех этих ужасных потерь и зверств? После того, как детей убивали, и это длилось бесконечно, да еще и восхвалялось и превращалось в развлечение, мы задаемся вопросом — существует ли вообще справедливость. После того, как наш собственный Дистрикт был стерт с лица земли, мы спрашиваем себя, существует ли еще в мире что-то хорошее? И вот каков мой ответ. Любовь искупает все и всех нас спасает. И в самых адских обстоятельствах, в каких может оказаться человек, мы можем принять наши страдания с достоинством, достаточно вспомнить о тех, кого мы любим, чтобы хотя бы на миг вспомнить о нашей способности испытывать это чувство, чтобы сохранить ее в себе. Это дарует нам стойкость и благородство. Даже делает нас возвышеннее. Даже если любимых больше нет с нами. Порой я думаю о своих родителях и братьях, и во мне пробуждается вся та любовь, которую я испытывал к ним, пока они были живы. И это возрождает во мне память о них, сближает наши души. Это то, что не дает нам опустить руки. Сознание, что мы все еще живы, даже если жизнь наша невыносимо тяжела. Мы, люди, способны на всё. Способны совершать странные зверства. Или посвятить свою жизнью другим. Мир полон людей, способных на то, и на другое. И мы выбираем — к какому типу людей мы сами принадлежим. И влияние нашего выбора, выбора каждого из нас, отражается на всех людях нас окружающих, на нашем Дистрикте, даже на всем нашем народе. Если мы выбираем любовь, а не ненависть, прощение, а не месть, вся наша страна склонится в итоге к этому выбору. Мы выбрали любовь. Мы выбрали память. Мы выбрали самоотдачу и заботу друг о друге, созидание и возрождение, потому что мы надеемся, что нация последует нашему примеру. Это высшее проявление человечности. Помните о людях, которых вы любили, ставьте их выше самих себя, и пусть чувство, которое в вас жило и живет заставит вас двигаться вперед. Ведь в мире кроме зла есть еще и добро. Каждый из нас может выбрать, каким человеком он хочет быть. И если вы знаете, что такое любовь, то ваш выбор очевиден. В этот День Памяти будьте добры друг к другу, простите и никогда не забывайте. Мы все переживаем это вместе. Спокойной всем вам ночи и спасибо. Его речь ошеломила всех присутствующих, зачарованная тишина над толпой нарушалась лишь щелчками электрических фонарей, ряды которых пронизывали улицы как спицы колеса. Их свет пронизывал наш Дистрикт, сливаясь в самом центре, в свете памятного монумента. Написанные по кругу имена на основании оживали как бессмертные души. Буквы сияли на фоне металла, в котором были высечены. Там были мы с сестрой. Мой будущий муж. Мой ментор. Моя семья. Все они были в огне. Я посмотрела на сидящего на сцене Пита, и наши взгляды встретились, он был моей половинкой, и я почувствовала, что больше не утопаю в пучине горя. Меня теперь грело пламя жизни, которую мы каким-то чудом вырвали из пасти смерти. Мы были настоящие счастливчики. Пит смог скинуть оковы со своей души и в своей неизбывной душевной щедрости поделился этой новообретенной свободой со всеми, кто на него смотрел и его слушал. Позднее мы узнаем, что его речь будут вновь и вновь крутить в эфире, как напоминание о том, что жизнь продолжается, что даже лес, выгорев дотла после рокового удара молнии в сухой ствол, вновь вырастает и начинает зеленеть. Даже на его пепелище, усеянном белесыми костями лесных обитателей, которым не удалось спастись от огненного ада, под слоем головешек таится жизнь и скрытая сила, которая есть и в каждом из нас, которую невозможно истребить. И стоит наступить весне, зеленые побеги выстреливают к солнцу, год от года становясь все сильнее, пока не становятся со временем самыми сильными и высокими деревьями в лесу. И мы за нашу жизнь еще успеем обрести такую силу. Когда торжественная церемония была окончена, целая толпа людей захотела пообщаться со мной и Питом. Но я как молодое деревце, которое по мере роста отодвигает в сторону другие саженцы, чтобы пробраться к солнцу, выпустила руки Хеймитча и Эффи и, раздвигая локтями любопытную, благодарную и просто жаждавшую меня увидеть толпу, продиралась сквозь нее до тех пор, пока не добралась до Пита. И полностью игнорируя правила приличия обвила его руками за пояс и спрятала лицо в него на груди. И он тоже зарылся лицом мне в волосы. — Мне есть за что извиняться? — услышала я его шепот. — Нет, Пит. Ты был великолепен. Все, что ты сказал, было великолепно, — сказала я, ощущая, как толпа инстинктивно отхлынула от нас — то ли чтобы поглазеть, то ли, чтобы дать нам немного личного пространства. Это уже было неважно. Мне было уже абсолютно наплевать, смотрит ли на нас кто-нибудь или нет. __________ *Зигфрид Сассун (Siegfried Sassoon) (1886-1967) — английский поэт-фронтовик. Участник Первой мировой войны, офицер. Награжден военным крестом. Принадлежит к группе «окопных поэтов». В 1917 г. Сассун заявил, что «цели, ради которых ведется война, не стоят стольких страданий». Стихи Зигфрида Сассуна английская критика назвала «взрывом раскаленного добела гнева». Данное стихотворение прежде на русский не переводилось. Полный текст стихотворения на английском здесь http://www.poetryfoundation.org/poem/248208 **Адресант - тот, кто адресует кому-н. почтовое отправление (письмо, телеграмму, бандероль и т. п.). В оригинале — sender — отправитель. https://ru.wiktionary.org/wiki/%D0%B0%D0%B4%D1%80%D0%B5%D1%81%D0%B0%D0%BD%D1%82 В общем, не думайте, что это опечатка. Хотя я всегда приветствую ваш публичный бетинг.