Раскаяния достаточно

      Заменить Флэн Вайнду крылья Тесарус был бессилен, и Фарма запаял и обесточил все контакты в спинном блоке. Такому альтмоду, какой был у кона, могли позавидовать многие военные самолеты. Раньше. Сейчас ничего не стоил тот факт, что у него были самые чувствительные элероны, какие Фарма когда-либо видел, и изящный обтекаемый нос, складывающийся из нескольких пластин, образующих своеобразный «воротник» вокруг шейных шлангов.       – Вы улетали, – сказал он Тарну. – А его с собой не забрали. В вашей нейтральной колонии, забитой доверху медиками, свободных ремплатформ не осталось?       – Это был боевой вылет, Фарма, – спокойно ответил тот.       – Боевой вылет?       – Да. Каон поймал сигнал грузового корабля автоботов, который оказался транспортом с военнопленными. Мы поняли это по куску переговоров с пунктом назначения, который удалось расшифровать. Хочешь, чтобы я рассказал тебе, чем все закончилось?       – Будь добр, – процедил Фарма.       – Мы вышли с ними на связь. Сказали, что знаем о десептиконах на борту и готовы забрать их. Нам ответили, что их собираются освободить, но не дали поговорить с ними. Когда я сказал, что мы сопроводим корабль до места назначения, они открыли огонь по «Справедливому миру». Пришлось сразиться, чтобы спасти пленников.       Фарма ожидал такого финала истории.       – Мне жаль, – сказал он коротко. – Жаль, что не все соблюдают условия мира.       Он сам их не соблюдает. Стоит ли спрашивать, что ДЖД сделали с автоботами на том корабле и куда делись счастливые освобожденные десептиконы? Пока он думал об этом, Тарн заговорил снова:       – Боюсь, если где-то и существует мир, то только на Кибертроне, – он печально, коротко провентилировал. – И то допускаю это лишь потому, что Старскрим – честный мех. Но у него, видимо, достаточно забот на родине, а еще он… доверчив, – в голосе Тарна как будто прозвучал укор. – За пределами Кибертрона никто не заботится о конвенциях.       Видел бы он драку Вангарда с посланником Праула. Талант повествователя у Амбулона был сомнительный, но даже с его слов выходило, что не все автоботы жаждут продолжения войны. Или же – некоторым очень наглядно показали, что будет с бунтарями. Способен ли малыш Голдбаг устраивать столь же яркие демонстрации, на какие был щедр Оптимус?       За миллионы лет войны Фарма навидался многого, но изрешеченный лазерами корпус Репэйра все еще помнил хорошо. Тот миг, когда стало ясно: бежать некуда.       – К этому сложно привыкнуть, – невпопад сказал он.       – Война не закончилась, Фарма, – с горечью признал Тарн. Хирург уставился на фейсплейт джета, казавшийся сейчас таким безмятежным. – Мир – пустой звук, которым заблокировали вокалайзер десептиконам на Кибертроне. Просто иллюзия.       – Нет, – тихо, но упрямо возразил Фарма.       – «Если нам придется сражаться ради справедливого мира – мы возьмемся за оружие. Но пока каждое разумное существо не будет свободно, я не отступлю».       Фарма узнал цитату. В начале войны «К миру» еще можно было найти, но и после цитатами Мегатрона расписывали стены, печатали на листовках, рассылали их вирусным кодом по внутренним сетям.       – Ты тоже нарушаешь условия мира, – заметил он. Он знал лишь то, что передали со станции, а Праул предупреждал не уделять этому много внимания, но за любую информацию о происходящем на Кибертроне Фарма сейчас хватался с жадностью. – Мессатин – наша территория. Вы не имеете права даже здесь находиться.       – А вы не имеете права нас убивать, – отрезал Тарн. Фарма отнял сварочный электрод от очередной панели, которую прикреплял к честплейту кона. – Прости. Прости, я знаю, что мне стоит пойти сказать это Праулу.       Но это не поможет, подумал Фарма. Тарн прав, не имеет значения, что творится на Кибертроне, пока такие институты, как Дельфи, продолжают работу. Пока у ботов вроде Вангарда есть свои корабли и команды, за которыми просто не уследить.       Да и Праула не заговоришь волшебным голосом, выворачивающим наизнанку искру, в этом Фарма не сомневался. У его копий даже искры нет.       – Сейчас, когда война как будто закончилась… когда даже Старскрим в это поверил, я думаю о том, как нам нужен Мегатрон. Он не допустил бы лжи и уверток. Бросить все, найти его… так заманчиво, – признался Тарн. – Но если мы уйдем, такие, как Праул, как Ферст Эйд, продолжат свои незаконные эксперименты. Мы потеряем то немногое, что можем выиграть от объявления мира. Нет, я не могу уйти.       – Хватит уже о Мегатроне, – проворчал Фарма. Тоска Тарна впивалась в эмоциональный контур и не отпускала. – У тебя вообще есть свое мнение?       – У меня есть вопрос.       – Да? – с замиранием искры Фарма показал, что открыт для продолжения диалога.       – Если Праул не ответит – или ответит не то, на что мы надеемся; если Дельфи не закроют… ты знаешь, что мы сделаем, верно?       – Глупость, – откликнулся доктор. Не помогло отвернуться – Тарн чувствовал его страх.       Теперь вторжение в Дельфи могло обернуться успехом. Едва ли ДЖД было известно, что силы автоботов на Мессатине сократились, но они вполне могли быть в курсе. Если они ловили и расшифровывали флотские переговоры лиловознаковых, то и станцию под боком, которая и вовсе лишилась недавно специалиста по связи, наверняка прослушивали. Если так, тот факт, что они вообще ждут, это лишь огромное одолжение Тарна в благодарность за все, что Фарма делал для ДЖД раньше.       Но благодарность не может быть безграничной.       Фарма был уверен: если они ворвутся, его они не тронут. Может, даже удастся убедить их не изливать справедливый гнев на Ферст Эйда и Амбулона, но тайна Фармы точно будет раскрыта. После этого он может не надеяться вернуться на Кибертрон спокойно. Автоботы не терпят предательств.       Тарн не стал продолжать разговор.              Хелекс рассказал ему захлебывающимся шепотом, что после сражения у Тарна был сильный приступ. Сказал, что они с Тесарусом вдвоем пытались удержать его, но: «Ты знаешь, ему невозможно сопротивляться, если он чего-то хочет».       Фарма живо представил себе эту картину: Тарн вкладывает в приказ убираться силу своего пробирающего насквозь голоса, и мощные, сильные искры гигантов-конов испуганно сжимаются. Им ничего не остается, кроме как отойти в сторону, уступить, дать лидеру свободу сжигать себя и гудеть движком от удовольствия, которое ему так редко удается поймать.       Он хорошо представлял и то, как Тарн теряет контроль не только над трансформацией – но и просто над сервоприводами. Как он падает, скрипя суставами, и пытается продолжать. Протоколы возвращают ошибки, и он бессильно рычит в пол – в палубу – в снег, не важно.       И хочет новую шестерню.       Требует – и получает.       Несколько ти-когов из тех, что Фарме удалось выкрасть из Дельфи, накануне он оставил Хелексу. Стоило, наверное, доверить их Каону; он единственный не смотрел на маску Тарна с беспрекословным благоговением, единственный постоянно ставил под сомнение его действия, словом, выполнял ту важную функцию, без которой не должна существовать ни одна команда с единовластным лидером. Но Каон избегал даже случайной встречи, и Фарма не хотел прерывать его мучительные размышления новым поводом искрить.       Вос в любой момент мог потерять память и стать беспомощным – хотя Фарма ни разу не становился свидетелем этого; а Тесарус не походил на меха, который вообще способен оказать словесное сопротивление. Пришлось обратиться к Хелексу, и хотя тот поклялся, что не отдаст шестерни Тарну, как выяснилось, слово не сдержал.       Установленные Фармой регуляторы перегорели, и Тарна уже ничто не удерживало и не одергивало. Только когда он потерял способность внятно говорить, у Хелекса получилось обездвижить его, а у Тесаруса – вырубить через медицинские разъемы, не слишком умело, но эффективно.       Не будь Фарма врачом, он непременно сказал бы Тарну, как жалко выглядит его зависимость. Безумная, захлестывающая с головой жажда трансформации, срывающая резьбу – у меха, подчинившего свою жизнь утопической идее десептиконов. Желание засунуть в себя деталь – чужую, донорскую, не важно – и, подвывая, искорежить ее в шлак совершенно не вяжется с образом героя.       Но Фарма знал, что такое легко не лечится. И как бы Тарн ни приобрел зависимость, насмешки ему не помогут. А еще – понимал, что их пусть небольшой, но прогресс полетел в плавильни.       Тарн извинялся, когда автобот осматривал его. Глухо, но не скрипуче – а так, что звуки будто сыпались, как ржавчина с пальцев объекта 762. Извинялся, а потом спросил, когда Фарма склонился над оплавленным ложементом, вычищая подведенные к нему цепи: «У тебя ведь… есть еще?»       Он добавил торопливо: «Если приступ повторится», – но Фарма уже смеялся, отгородив фейсплейт от Тарна выступающими наплечниками. Даже планки на воздухозаборниках вздрагивали. Тонкий щуп, которым он убирал гарь из швов, зазвенел по металлу, когда от смеха задрожала рука.       Тарн будет сходить с ума, пока не найдет способ остановиться. Пока Фарма не найдет для него этот способ, потому что Тарн не ищет и никогда не будет…       Эта ответственность отчего-то совсем не казалась тяжелой.              – Фар-р…       Не узнать это отвратительное произношение было невозможно. Фарма обернулся, позволяя Восу подойти, мельком отмечая свежие сколы на броне. Странно было представлять, как Тарн берет его в руку – уже перешедшего в необычный альтмод – и укрывается, чтобы выждать удачный момент для выстрела. Чтобы оценить обстановку и отдать приказы остальным.       Такой хрупкий на вид, такой… миниатюрный.       Вос уставился на него в упор, запрокинув голову.       «Ты действительно можешь починить Каона?»       Остальные члены ДЖД легко понимали старокибертронский – благодаря столетиям, прожитым бок о бок с Восом. Но с Фармой кон старался общаться простыми фразами.       – Что, твой упрямый друг передумал? – ухмыльнулся Фарма.       «Он устал, – скрипнул Вос, опуская плечи. Прямой взгляд бирюзовой оптики выражал неловкую надежду, что автоботский медик не откажется от своих слов. – И он хочет функционировать, не рискуя навредить нам».       – Мне так не показалось, – Фарма чуть наклонился. – Он отказался от помощи, когда я предложил.       Вос на наноклик отвел взгляд, но потом поднял голову снова.       «Не заставляй его просить, пожалуйста. Я прошу вместо него».       Не просто упрямый. Упрямый и гордый, а еще – дурак. Как и все упорно калечащие себя мехи.       – Сейчас мне пора, – отрезал автобот. Вос сузил оптограни. Не нужно было быть Тарном, чтобы понять: в нем борются готовность просить дальше и злость на то, что Фарма спекулирует его чувствами. Фарма знал, что кон попросит еще раз, если продолжить играть. Он слегка развел руками: – В следующий раз. Нужно подготовиться. Но передай Каону, что уговаривать я не буду. Хочет, чтобы я его чинил – пусть слушается беспрекословно.       Строение граней снова изменилось. Вос будто улыбнулся – только оптикой, единственным доступным ему способом.       «Спасибо», – прострекотал он.       Фарма поджал губы, неопределенно фыркнул вентиляцией и отвернулся.       Хоть какая-то польза от последних циклов, проведенных в Дельфи.              Сложно было назвать оттепелью период, во время которого мороз всего лишь немного слабее, но сейчас мессатинский воздух и правда терпимо переносился системами. Фарма чувствовал покалывание в шейных шлангах и лениво растирал их.       Так или иначе, это последние дни, когда он может просто стоять рядом с Тарном и удивляться тому, что этот увешанный оружием танк любит смотреть, как блестит снег под заходящим солнцем – холодным, ни капли не согревающим. Вторая звезда системы еще не успела скрыться, но клонилась к горизонту и постепенно высвечивала луну. Огонек военной станции отсюда тоже был заметен.       – О чем ты думаешь? – поинтересовался Тарн.       – Каон согласился на операцию, – пожал плечами Фарма. – А я до сих пор не решил, как подводить топливные магистрали к камере, не пересекаясь с энергосетью, чтобы исключить риск высыхания, перегрева топлива и замыкания при утечке.       Ему почудился смешок, и он недовольно покосился на десептикона:       – У него везде – энергосеть. Вообще-то это непростая задача, Тарн. Но ты, конечно, думаешь о чем-то более возвышенном?       – О том, что у меня осталось не так много времени, – негромко ответил тот.       – Для чего? – голос просто не удалось поднять.       – Чтобы убедить тебя.       Фарма сразу понял, о чем речь.       – Я… твой отряд и до меня неплохо справлялся. Да и тебе не слишком помогает мое лечение, насколько я вижу. Если ты не делаешь это специально, конечно, – усмехнулся Фарма, пытаясь стряхнуть с себя тоскливое ощущение, будто они с Тарном говорят в последний раз. Нет, конечно, не в последний. Однако… – Ты же не пытаешься играть со своим здоровьем, Тарн?       «Ты же не пытаешься играть со мной?» – так должен был прозвучать вопрос. Обидно, но честно.       – Как я могу? – вздохнул тот. – Послушай, я не знаю, как ты стал автоботом, но теперь ты можешь выбирать. Не мне решать, на какой стороне тебе оставаться, но… в любом случае, ты мог бы остаться со мной.       Фарма смотрел на красную ладонь. Шероховатая текстура металла не отсвечивала, лишь матово рассеивала свет снега.       – Остаться – воевать? – переспросил тот. – Или чем вы продолжаете заниматься?       – Я не предлагаю тебе менять знак или разделять наши взгляды, – приподнял ладони Тарн. – Или рисковать дальше ради нас. Я обещаю, что ты будешь работать в мире. Заниматься тем, чем захочешь. Будешь врачом снова. Я сделаю так, что война тебя не коснется.       «Нет больше войны, – повторил про себя Фарма. – Даже если ты не хочешь смириться с этим…»       – Да ты сам Праймус, я смотрю, – прошептал он. Хотел сказать едко, но не вышло. Тарн так заботился о нем – почему? – Разбрасываешься чудесами.       Тарн знал, что его автоботский союзник боится, но не представлял, как сильно. Он был бы не такого высокого мнения о докторе, если бы представлял, какие мысли порой рождаются в его мозговом модуле. Недавно, например, он решил, что пятьдесят жизней стоят его личной свободы.       Об этом было неловко думать, но за возвращение на Кибертрон Фарма и правда готов был отдать что угодно.       Тарн протянул к нему руку ладонью вверх:       – Это меньшее, что я могу сделать.       Снова эта уверенная, спокойная тяжесть, теплая, медленно наползающая, но не душащая. Приятная.       – Я… скажу тебе, если вдруг решу раскаяться, – отшутился Фарма нервно, сдавленно, отворачиваясь и не принимая руку. Слишком хотелось схватиться за нее. – Сыграй лучше.       Тарн шумно вытравил воздух, будто бы весь, что был втянут его вентиляционной системой, и сел рядом с Фармой на наст. Тот хрустнул, продавился, раскрошился местами. Теперь голова Тарна была где-то на уровне кокпита.       Фарма услышал тихую флейту, начинающую, закручивающую мелодию. У Тарна была богатая коллекция записей, все – идеального качества. По бескрайним просторам Мессатина начало сюиты должно было разлететься в считанные наноклики, но кто его услышит?       Только они двое.       – Я знаю, как сложно говорить искренне, – Тарн заговорил, когда вступили струнные. – Я слышу, что ты ухмыльнулся, – это правда. Фарма и правда растянул губы в усмешке, беззвучно, но Тарн ориентировался отнюдь не на аудиодатчики. – Ты думаешь, я всем открываю свою искру?       – Ну, мне ты открываешься чересчур часто, – проронил Фарма. Небо было сегодня белым, почти как снег внизу. Чуть-чуть грязнее оттенком.       – Я вдохновляю тех, кто отчаялся. Направляю тех, кто ошибся. Я ищу тех, кто боится, потому что иногда им достаточно протянуть руку, – добавил он тише. – Думаешь, все это можно делать с искрой нараспашку? Ты видишь нас изнутри, Фарма, ошибающихся, травмированных, ссорящихся и мирящихся. Мы похожи на мехов с агитплаката?       – Не слишком, – коротко согласился Фарма.       – Но мы именно такие. Для всех. Для всех десептиконов.       Хочет ли Тарн быть идеальным героем десептиконской пропаганды? Об этом Фарма никогда не спрашивал, это казалось само собой разумеющимся… отринуть все ради идеи можно только добровольно. Но зацепить чужую искру, заставить ее гореть можно и искусной игрой. Не обязательно впадать в крайности, но лидеру ДЖД нельзя уставать, отчаиваться… нельзя останавливаться.       Замирать – как они оба замерли на Дельфи. Ждать, облегченно перезапускать вентиляцию, любуясь закатом, пока где-то страдают невинные – ха! – нельзя.       – Понимаю, о чем ты, – отозвался Фарма. – Что ж, ты на самом деле умеешь лгать, если захочешь, это мы сейчас выясняем?       – Я возвращаю мехам веру. Любой ценой, Фарма. Я делаю все, что от меня требуется, чтобы десептиконы не теряли уверенности, не опускали руки. Не важно, что я сам могу быть смущен или растерян.       – Однако, – Фарма медленно опустился рядом, – ты открывался мне постоянно. Я видел, как ты манипулируешь другими. Чувствовал, как воздействуешь на меня. Так что я могу сравнить…       По крайней мере, думал, что может. Сейчас его искра будто пульсировала в каком-то непривычном ритме. Чужом ритме, ритме звучащей музыки. И это не был медицинский феномен; голос Тарна как будто подстраивался под пульсацию, транслировал ее, прививал, и это даже не хотелось объяснять технически. Это ощущалось реальнее протянутой руки.       – Тебе не нужна вера. Я ничего не мог дать тебе взамен из того, что привык… давать, чтобы отблагодарить, – Тарн смущенно развел руками. – Но чем больше мы разговаривали, тем отчетливей мне казалось, что кое в чем ты все-таки нуждаешься. В том, что автоботы у тебя отобрали.       – Доверие, – тихо подсказал Фарма. Угадал – потому что отлично знал, о чем Тарн говорит.       – Ты был настороже все время. Ждал удара. Даже сейчас ждешь, я знаю. Я хотел… сделать все, чтобы ты почувствовал, что такое – доверять другому. Все, что я мог, это показать, что сам доверяю тебе. Нашу миссию, наши жизни. Свою… жизнь.       Фарма поежился. Под ними подтаивала ледяная корка, но даже два меха не могли растопить тысячелетнюю мерзлоту.       – Слишком подозрительный план, скажу я тебе. Нельзя заставить кого-то тебе доверять.       Кого-то, кто знает, как ломается выстроенное доверие. Крошится в пальцах.       На высокой ноте оборвался аккорд, и мелодия снова стала тихой, почти неслышной. Пробирающейся под броню вместе с морозом       – Я ничего не планировал. Ты вел эту партию, Фарма, если ты не заметил, – прозвучало удивительно… по-автоботски. Тарн подстраивался под ясные для Фармы понятия передела власти. Открыто признавался, что отдал контроль автоботскому хирургу. – Но поверь, я все не так себе представлял в начале. Когда мы только встретились, я не ожидал, что ты окажешься таким…       – Каким?       – Сильным игроком.       Сильным? Фарма едва не рассмеялся. Страхи, смирение, пережитое унижение, которое он никак не может оставить в прошлом, и постоянные попытки закрыться и спрятаться. Сильным, он сказал? Должно быть, плохо он все же читает в чужих искрах…       Под игривое звучание сюиты, подходящей к концу, Фарма повторил про себя слова Тарна и в последний миг проглотил смешок.       Он сказал, сильным игроком.       – Я не представляю, как ты держишься так долго среди автоботов, – продолжил Тарн.       Голос шуршал, как мягкая ткань по броне. Ткань, стирающая разводы энергона, в руке, выкрашенной красным, меньшей, чем у Тарна, но ловкой и сильной. Фарма втянул голову, насколько позволяли шейные крепления.       «Восхитительно», – бархатно, повелительно говорит его мучитель. Светло-зеленый шеврон склоняется ближе. Губы Рэтчета как будто врезаны в фейсплейт неровно, на пару микронов сдвинуты в сторону, и оттого его улыбка немного кривовата. Привычный к точности взгляд Фармы подмечает это всякий раз, когда Рэтчет так издевательски близко. «Ты можешь уйти, когда захочешь».       – Не представляю, чего тебе стоит каждый раз делать вид, что ты один из них, – Тарн говорил, и иллюзия развеивалась, растворялась в шуме помех. – Я восхищаюсь тем, сколько в тебе стойкости. Решительности. Я боюсь спрашивать тебя, почему ты решил нам помочь…       Музыка стихла, но отзвуки еще звенели в воздухе, разносясь над ледяными холмами, присыпанными снегом. Показалось на миг, что искра затухла вместе с ними. Показалось, но Фарма встряхнулся, поворачиваясь к Тарну, и встретил взгляд маски.       – Я думал, что делаю это для тебя, – ответил он, сцепив пальцы. Тишина резала изнутри камеру искры, он не хотел говорить, но молчать было еще больнее. Как он будет… как он будет жить, когда все закончится? Когда они разлетятся? Когда этого голоса больше не будет? – Но… нет. Мне было это нужно.       Он был никем очень долго: так было необходимо для выживания. Он никогда бы не назвал себя сильным. Стойким. Решительным. Но если сам Тарн так говорит, должно быть, он и правда отлично играет.       – Я спасал их, чтобы снова почувствовать себя живым, – пробормотал он.       На базу ДЖД он действительно всегда прилетал охотно, радостно – здесь его накрывало непривычным чувством свободы. Но когда Фарма вспоминал, с чего все началось… никто не просил его. Не обязывал. Не осуждал заранее за отказ в помощи. Почему-то – постепенно – он впал в зависимость от спасения. От благодарности Тарна.       Что ж, они тут оба – зависимы.       – Какие бы формы ни принимал твой эгоизм… для меня это не важно. Я был бы рад, если бы ты доверял мне. Но еще… – добавил он тише, – я хотел бы схватить тебя. Вцепиться так крепко, как только могу. И не отпускать обратно.       Процессор Фармы, почти погрузившийся в гибернацию под звучание баритона, резко засыпало предупреждениями от эмоциональных контуров. Это… не монолог меха с агитплаката. Это говорит Тарн – ему, лично.       – Ты… можешь попробовать, – запнувшись, прошептал Фарма едва слышно.       Удивление передалось ему с тихим невнятным вздохом. Тарн прекрасно знал его страхи. До-ве-ри-е. То, на что у них действительно мало времени.       – Решайся быстрее, – попросил он. Прозвучало, будто он бросил эту фразу с усмешкой, с вызовом, но на самом деле он просил – и был уверен, что Тарн поймет.       Разве что боялся, что Тарну достаточно метафор.       Это ему так важно вытеснить из блоков памяти прописавшийся там призрак с кривой улыбкой, знающий больше пыток, чем любой палач Оптимуса Прайма. Если не Тарн – чувствовал Фарма – если не Тарн, и если не сейчас, то уже никто и никогда. Кто-то кроме Рэтчета, кто-то вместо Рэтчета – это только он.       Десептикон, прячущий лицо и раскаивающийся за целый мир. Со всеми его ошибками прошлого, дурацкими речами… доверяющий чувствам больше, чем разуму.       Фарме нужно лекарство от страха, и это лекарство – Тарн. Он должен получить его, он хочет попробовать…       Он почти не думал об этом раньше. Нет, вообще не думал… близость давно стала синонимом опасности. Что он мог противопоставить восхищенному голосу Рэтчета в голове, шепчущему комплименты его талантам? Воспоминаниям о насилии над нейросетью, о том, как он перезагружался от боли, закованный, вскрытый? О собственных стонах, о красных пальцах, ложащихся на крылья…       Он не думал – потому что знал, он только испугается сильнее. Ему и сейчас было страшно. Так страшно, что он не мог отвести взгляд от голубых линз, никогда не бывавших удивленными или насмешливыми.       Он боялся, что Тарн согласится. Боялся, что откажется.       Тарну ведь не от чего спасаться. Ему не нужен интерфейс с автоботом, чтобы доверять, чтобы излечиться, чтобы сбежать от прошлого.       – Я знаю, что тебе неприятно, когда… – в голосе смешались растерянность и что-то еще. Теплое, остро колющее возбуждение. Тщательно замаскированное, но прорвавшееся, мазнувшее вскользь по напряженному эмоциональному контуру. Фарма впитал его тоже – и рассмеялся.       С легким облегчением – и чтобы задавить страх, загнать подальше.       Тарн имел представление о том, как относится доктор к прикосновениям, к нарушению личного пространства, к любой близости. Он сомневался, что Фарма готов, тот и сам сомневался, и именно поэтому затягивать было нельзя.       – Ты забыл главное правило, Тарн. Заткнись и делай, что я говорю, – он сам взялся за его руку, но сейчас, если он положит ее на турбину, как в первый раз, угрозы для жизни не будет.       Пальцы перехватили его кисть. Погладили основание.       Воспоминания требовали остановиться. Автоматическая реакция, сгенерированная по запросу блоков памяти и отправленная всем системам: вырваться и бежать, потому что опасно подпускать кого-то так близко. Фарма стиснул денты. Трансформироваться и – прочь, прочь, и никогда больше не приближаться к Тарну. Никогда не говорить.       Тарн медленно – ужасно медленно – провел ладонями по рукам, вверх. Сдавил крепления крыльев, прежде чем отвести их назад.       – Ты точно у…       Вместо ответа Фарма выгнул спину, вынуждая Тарна сдвинуть руки, приобнять его, и прижался кокпитом к честплейту. Реагируя на давление, потеплели контуры – и нервно задрожала искра. Паника подступила к шлюзу, Фарма спрятал фейсплейт, прижавшись к плечу Тарна. Заснеженный мокрый трак стремительно теплел рядом.       Тарн подхватил его за шлем – взяв в огромную ладонь почти полностью. Фарма всхлипнул от болезненного нетерпения. Тарн не решался сделать то, что не смущало его во время приступов – вот тогда страх Фармы его не останавливал; он впивался в турбины, вжимая джета в себя так, словно тот почти ничего не весил, и Фарма плавился вместе с ним, прикипая к броне.       Вентиляция переключилась на форс-режим.       – Только никакого топлива, – прошептал Фарма.       Тарн кивнул, задев маской шлем. Он как будто предлагал не торопиться, осторожничал, старался быть ласковым. Фарма прикусил губу и откинул голову назад, когда пальцы спустились к бедрам.       – Сильнее, – попросил он, слыша, как сбивается голос. Его оптика, должно быть, истерично моргала сейчас, и Фарме пришлось побороться с протоколами, чтобы притушить ее. – Еще сильнее. Не бойся.       Тарн удивленно загудел.       Заглушая истерику датчиков, Фарма потянул его за собой, заставляя оказаться сверху. Тарн оперся на руки, боясь перенести вес на хрупкого партнера, а тот лишь крепче обхватил его ногами.       – Все в порядке, – выдавил Фарма, хотя топливо уже стояло в горловых шлангах. Шепот вышел глухим.       Отмести ошибки, вспыхивавшие на внутреннем экране, было не так легко. Оба шлюза сообщили о протечках, Фарма торопливо втянул заливший горло энергон, зажал бедра, вбиваясь горячей паховой пластиной в Тарна, и заблокировал клапан.       Решившись, наконец, доверить другому меху свой корпус, он не желал больше терять и клика, не важно, как реагируют системы. Тарн заметил розовую струйку, просочившуюся из уголка губы, и попытался отпрянуть.       Он думает, что виноват. Повредил что-нибудь. Фарма панически вцепился в его руки, не отпуская далеко.       – Подключайся, – приказал он нетерпеливо. Вентиляция задыхалась: после долгого воздержания даже легкая стимуляция повысила отзывчивость интерфейс-систем. Поначалу он не был уверен, что с непосредственным контактом нужно торопиться, но ждать оказалось больно. Нетерпеливое покалывание уже кусало нейросеть внизу.       Он всегда был слабым, когда речь заходила об интерфейсе. Никогда не умел сдерживаться. Рэтчет часто пользовался этим. Фарма старался не думать об этом, ни о чем не вспоминать, но от некоторых картин могли бы избавить только мнемохирурги.       Тарн медлил. Боялся или… какая разница? Напряжение в шлангах подскочило, основной топливный бак пытался избавиться от энергона так же, как Фарма – от страха. Фарма шумно втягивал воздух, совсем не казавшийся холодным, будто вообще не освежающий, и выгибался, упираясь турбинами в тающий снег и прижимаясь к Тарну.       Пусть тот перестанет бояться и тянуть, пусть рухнет сверху… выбьет показатели датчиков. Сомнет дрожащего доктора, вдавит в стремительно тающий наст. Короткая вспышка паники ударилась о мягкое, приглушенное голубое сияние линз.       Широкая ладонь погладила щиток. К обводке портов, уже залитых смазкой и – немного – энергоном прижался металл, но замки не открывались, будто заблокировались намертво. Фарма зарычал, нетерпеливо и разочарованно.       Тарн прижал маску к шлему и зашептал что-то: о том, что время есть. Что все хорошо. Слова – глупые, простые, описывающие так мало – произнесенные этим голосом, будто заражали искру. Усыпляли нервное возбуждение, очищая от него желание.       Наверное, Тарн мог бы и все остановить – одними только словами.       Наверное, тогда Фарма перегорел бы от стыда на месте.       Он впился пальцами в стыки брони на спине, точно так, чтобы сдавить проводку под ними. Не было позыва заботиться о чужом удовольствии, Фарма мог думать только о своем, поэтому ласка вышла короткой и грубой. Но танк заурчал двигателем – громко, жарко – и вдруг, обхватив Фарму, перевернулся, пушками сбив снег.       Фарма оказался сверху, однако, угадывая его желания, Тарн не отпустил руки. Одна прижимала за турбину, вынуждая разлечься на массивном корпусе, другая с силой гладила бедренные шарниры. Сигналы, регистрирующие давление, будто бы тоже превратились в музыку.       Щиток наконец-то отомкнулся под настойчивой стимуляцией замков. Фарма зажал рот рукой, впился в собственную кисть дентами. Он боялся, что сейчас Тарн начнет спрашивать, почему ему плохо. Остановится, прекратит… играть на его нейросети, как на инструменте, перебирая ощущения пальцами и голосом. Нет, только не сейчас.       Тарн только отнял руку от турбины, вызвав невнятный стон сожаления, и мягко попытался высвободить пальцы Фармы из хватки челюсти. Шарниры словно заклинило, и хотя Фарма не чувствовал боли, он осознавал, как прогибается металл.       «Ты себя калечишь!» – воскликнула память голосом Рэтчета, однажды так же пытавшегося помешать Фарме откусить собственный палец.       В панике он дернулся, забыв на мгновение, где и с кем находится.       Тарн удержал. Может быть, понял, что если отпустит, Фарма и правда сбежит. А может, потому что провода уже состыковались с внешними портами, и резким движением легко было повредить интерфейс-системы.       Передаваемое напряжение обожгло, пусть и слабо. Руку Фармы заменила чужая – денты снова сомкнулись, на этот раз, на красном металле. Тарн даже не вздрогнул.       Мир превратился в бесконечный поток ошибок. Давление в шлангах, болезненно раздувшихся, требовало запустить слив топлива. Фарма отчаянно ерзал, неспособный наслаждаться поступающим потоком энергии. Тарн не торопился раскручивать мощность, отправляя слабые, но частые импульсы. Фарма резко отключил предохранители, и ощущения стали острее. Электрические вспышки перегрузили сеть на время, и он, забывшись, даже не почувствовал, как аккуратно Тарн дотянулся пальцами до его шеи и погладил упругие заполненные магистрали.       Фарма, кажется, кричал. Пытался, вернее – получалось лишь мычать в чужую руку. После того как первая сильная волна напряжения опалила приемную систему, чувствительность притупилась, но не до предела. Ток, распространяющийся по проводящей смазке, стимулировал расположенные глубже датчики, хотя Тарн даже не проталкивал штекеры в центральный порт. Его джампер оставался наполовину сложенным.       Потом он обязательно спросит, зачем было переступать через себя… потом Тарн будет мучиться чувством вины, потому что в каждом стоне Фармы наверняка слышит эхо мучительного прошлого, неразрывно связанного со стимуляцией датчиков давления, на которой автобот сейчас так откровенно настаивает. Это эхо так похоже на настоящую панику, спровоцированную действиями Тарна.       Потом – какая разница, что будет потом? Сейчас Фарма думал только о перезагрузке. И о том, чтобы не залить Тарна энергоном из всех шлюзов сразу.       – Позволь… – едва разобрал он. Тарн, высвободив руку из чужих дент, сдвинул Фарму, приподнимая за бедра, и тот фейсплейтом прижался к ребристому траку. Тарн касался деталей приемной системы, залитых хладагентом и подтекшим маслом, скользких, нездорово горячих. Гладил, стимулировал – мучительно терпеливо. Неработавшие долго порты выдавали легкий запах оплавленной обводки.       – Сильнее! – перебил Фарма. Он злился недолго: Тарн послушно сжал его корпус, а провода джампера раскрутились в центральном порту, не подключаясь, но задевая разъемы внутренней поверхности, прижимаясь к стенкам.       Давление – изнутри, снаружи, в баках – приближало скачки напряжения нейросети к пороговым. Фарма нетерпеливо затрясся. Интерфейс-протокол постоянно прерывался из-за того, что он зажимался, блокируя некоторые шланги. Пока команды не будет, ничего не протечет… ведь у него идеальная топливная система.       Подарок Рэтчета.       Он отчаянно схватился за толстый край красной брони у шеи, проталкивая под нее пальцы, не чтобы поласкать провода, собирая немного искр чужого возбуждения, но чтобы ощутить врезающийся металл. Еле нашлись ресурсы, чтобы перестроиться под джампер танка, пропустить поглубже, открыть больше разъемов внутри.       Управление верхним клапаном засбоило, и он снова начал захлебываться энергоном, размазывая розовые пятна по гусенице Тарна. За актив Фармы это был один из самых далеких от санитарных норм интерфейс.       В шлак! Он перезагрузится раньше Тарна, почти без отката, пиковая нагрузка для него сейчас так невелика… но он извинится потом, а сейчас ему так надо… так надо…       Что-то твердое уверенно ткнулось в заглушку нижнего шлюза, почти не побеспокоив заполненные до предела шланги.       Полклика спустя пила с воем вонзилась в наст рядом с головой Тарна. Рядом – только потому, что тот вовремя отшатнулся.       Фарма рванулся назад, замахиваясь снова. Тарн ахнул:       – Прости!       Белое крошево полетело в стороны, а затем Фарма попытался вскочить. Забитые штекерами порты засаднили. Тарн испуганно вцепился в его запястья:       – Постой! Я не хотел… я думал… Пожалуйста!       – Руки! – бешено рявкнул Фарма, вырываясь. – Прочь!       Тот мгновенно разжал пальцы, отвел руки назад.       Фарма не слушал, что Тарн пытался сказать, сбивчиво оправдываясь… Там повторялось «умоляю» и «прости», которые просто не воспринимались аудиосенсорами. Он разорвал бы провода, если бы Тарн не отключился – торопливо, не успев даже остановить подачу тока. Искрение обожгло Фарме бедра, но он уже отползал назад, отгораживаясь от десептикона вращающей зубьями пилой.       – Не прикасайся! – зарычал он, пытаясь обрести равновесие и выпрямиться.       По ногам и по подбородку текло горячее и липкое переработанное топливо. Фарма привык видеть энергон, порой по локоть погружаться в него, но его собственный обладал только неистребимым запахом ужаса и безысходности.       Плена.       – Не прикасайся! – повторил он, сгибаясь вдвое от инициированного системами сброса топлива.       – Кто… – ошеломленно выдавил Тарн. Он замер, опираясь только на собственные пушки, немного приподняв корпус. – Кто это с тобой сделал, Фарма?       Тот уже не слышал вопроса. Он трансформировался, игнорируя программные сбои и дрожь сервоприводов, и рванул в небо, не заботясь о том, что на показаниях сканеров – лишь хаотические помехи, а топливо продолжает вытекать.       Он припадал то на одно крыло, то на другое, не справляясь даже с навигацией – не то что с потоками воздуха, бьющими в фюзеляж. Его трясло, а память бесстрастно прокручивала призрачным голосом Рэтчета фразы, перезаписанные на самые дальние участки жестких дисков, но все равно сохранившиеся:       «Прекрати сопротивляться. Будет хорошо».       «Я знал, что ты меня не разочаруешь. Ты никогда не разочаровываешь».       И крик – его крик – на одной жалкой, тонкой ноте, будто писк дроида.