Ярче солнца

Раздался стук двери в конце дорожки, ведущей от калитки до дома, и я, поднимаясь на ноги, принялся отряхивать подол куртки от подмокшего снежка. — Ты не можешь сидеть здесь, — услышал я, и обернулся. Ганнибал подошёл к ограде, натягивая края рукавов свитера на пальцы и складывая руки на груди. Я опёрся на край ограды и, не зная, что сказать, пожал плечами. — Ни мне, ни тебе не нужно, чтобы ты что-нибудь себе застудил, — сказал Ганнибал, останавливаясь напротив меня за оградой. — Надеюсь, ты понимаешь. — Пока мне не холодно, — сказал я. — Всё равно ты не можешь здесь сидеть, — упрямо повторил Лектер. — Мне это не нравится. Это выглядит нелепо, и соседи косятся. — Я не могу вечерами торчать в номере, — тихо произнёс я, стараясь излишне не раздражать его своими доводами. — Здесь тебе тоже не место, — заявил он. — Я же не вхожу, — заметил я. — Здесь улица. Я никому не мешаю. — Я вызову полицию, если ты не уйдёшь, — устало произнёс Лектер. — М, — я безнадёжно покивал. — Я скажу им, что муж не пускает меня домой. — Ты не мой муж, — сказал он. — Нет, твой. Муж. — Только потому, что не хочешь подписать документы на развод, — напомнил он. — И не подпишу. — Значит, решим это через суд, — спокойно произнёс Ганнибал. — Сейчас мы это решать не будем, так что я хочу, чтобы ты ушёл. — Я не мог бы пожить в гараже… — Нет, ты не мог бы, — чуть повысив голос, сказал он. — Уилл. Пожалуйста. Иди куда-нибудь ещё. Не стой тут, я тебя прошу. Скоро стемнеет и станет холодно. Ты волен сидеть на снегу сколько угодно, но здесь — нет. Нет. Ты не будешь здесь сидеть, ясно? — Мы можем встретиться и поговорить? — спросил я, обхватывая край ограды замёрзшими пальцами. — Я не знаю. — Но можешь хотя бы подумать об этом? — Не знаю. Я не хочу сейчас об этом думать, — сказал доктор. — Мне холодно, я хочу пойти в дом. — Пожалуйста, давай выпьем кофе. Когда-нибудь. Когда угодно: через неделю или месяц. Скажи, что хотя бы подумаешь. — Я не стану ничего обещать, — настаивал он. — Ты хоть немного любишь меня? Он промолчал. — Ганнибал? — Я не знаю, — раздражённо выдохнул он. — Я не хочу с тобой разговаривать. — Но когда-нибудь… Ганнибал вдохнул поглубже и медленно выдохнул, пытаясь оставаться спокойным. — Уходи, — сказал он, отворачиваясь, и собираясь вернуться в дом. — Ухожу, ухожу, — залепетал я вдогонку. — Я просто хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя. Ганнибал не остановился, не обернулся, вошёл в дом и закрыл за собой дверь. Так я и думал, он поступит. Мне было важнее сказать то, что я собирался сказать. Понимая, что оставаться дольше нельзя — я же пообещал ему уйти, я сунул окоченевшие руки в карманы куртки. С трудом заставив себя двигаться, с тяжёлым сердцем я покинул свой пост у калитки своего старого дома, где пару лет назад я жил с Ганнибалом и, не осознавая этого в полной мере, был, кажется, полностью счастлив. Я хотел пойти в кафешку на соседней улице, чтобы выпить кофе, но понял, что не хочу ничего пить, а от кофе меня вовсе уже тошнит. Я пил его слишком много в последнее время. Вздыхая и размышляя о том, как же всё это может быть возможно, я направился в сторону мотеля, в котором ждали моего возвращения мои пожитки в чемодане и бедняга Уинстон, не совсем понимающий причины нашего с ним переезда. Я подумал о том, что мне надо побриться. Неопрятная небритая физиономия едва ли способна помочь мне в моих попытках добиться встречи с Ганнибалом. Жалости она у него точно не вызовет, а оттолкнуть может. С чего же это всё началось? А началось всё это тогда, когда мы, будучи просто до неприличия близки и счастливы, планировали пополнение в нашем маленьком семействе… Мне было не слишком-то приятно вспоминать об этом, а слово «счастье» уже успело набить оскомину. Я старался об этом думать поменьше. Ходил на работу, выгуливал собаку, подстерегал Ганнибала, в надежде поговорить, но не вспоминал о прошлом. Вернувшись в мотель, я вывел Уинстона на прогулку. Парень радовался моему приходу, бегал взад и вперёд, прыгал вокруг меня и пытался со мной поиграть, но я только и мог, что вяло улыбаться. Пару раз я швырнул ему принесённую ветку, но когда он вернулся с ней опять, ткнувшись мне в ногу, я уже не обратил на него внимания — к тому времени я уже снова провалился в пропасть своих тяжёлых раздумий. Побродив по пустырю, я позвал пса, прицепил поводок к ошейнику и повёл его обратно в комнату мотеля, в котором ни ему, ни мне было не место. Ему — потому что это было вне правил проживания, и мне пришлось договариваться на этот счёт и доплачивать, а мне — потому что я был женатым человеком, которому не следует таскаться по мотелям. Однако же, мы оба ничего не могли поделать с нашим положением. И если он заслуживал снисхождения, как жертва обстоятельств, то я не мог на это рассчитывать. Я накосячил. Сильно накосячил. Хотел бы я говорить при этом, что виноват во всём сам, если бы это имело значение. Признавать, что я сам во всём виноват, было просто жестоко. Это не помогало, не улучшало и не ухудшало ситуацию, не ослабляло моей вины и не отменяло неизбежности случившегося. Поэтому я старался поменьше думать о собственной вине. Толку от этого не было ни на грамм. Мне следовало думать о том, что после случившегося осталось невинного. Я должен был припомнить всё самое незапятнанное моими действиями, говорить и думать только об этом. Не потому, что сделанное можно было исправить, а именно потому, что ничего нельзя было исправить, и смертельно опасно было зацикливаться на попытке сложить из пепла лист бумаги в том виде, в каком он был изначально. Я должен был отбросить такие мысли, взять чистый лист и начать всё заново. Уверенно, быстро и, как это ни казалось невыполнимым, правильно. Я должен сразу всё с первого единственного раза сделать правильно. Я должен сказать правильные слова, правильные действия, написать правильные смс, вовремя и без сомнений. Только сделав этот процесс своей второй работой, на которую я готов потратить всё своё время и силы. Пускай я не добьюсь ничего. Я могу тратить время своей жизни, как мне заблагорассудится, и я хочу тратить его так. На то, чтобы добиться с Ганнибалом встречи, чтобы поговорить с ним, чтобы сказать ему свои правильные вещи. Он отошьёт меня, конечно, но я не могу знать заранее. Не могу и точка. Я просто не стану забивать себе этим голову. Мысли о том, что он сто один раз из ста пошлёт меня в пешее эротическое, способны лишь расшатать мою уверенность и спровоцировать процесс моего (не то чтобы и без того редкого) слёзоотделения. Хватит с меня рыданий, сейчас не до рыданий, некогда. У меня мелькали мысли о том, что же будет, когда я до смерти устану его преследовать, о том, когда он сам до смерти от меня устанет и вызовет, наконец, полисменов, но я старался отгонять эти блуждания ума. Что заставляло меня не отчаиваться и не опускать руки? Чувство вины? Жалость к себе? Ощущение незаконченности? И не захочу ли я вышвырнуть его из свой жизни сию секунду, как только получу его прощение? За все эти мысли, за усталость, за то, каким ублюдком он иногда бывал со мной. Нет-нет-нет-нет. Это не только чувство вины. Не уверен, что это что-то вроде любви или кармического предзнаменования, вроде «второй половинки». Нет. Всё куда проще: я уверен, что я сломанный этими отношениями и он сломанный этими отношениями всё равно самая невероятная, самая лучшая комбинация, какая только может существовать. Даже так, даже с привкусом омерзения. Я не строю иллюзий насчёт того, что мы сможем изгладить это из памяти. Не знаю я и того, сможем ли мы стать настолько же близки, как были в самые откровенные моменты нашего взаимообмена жизнями. То, что я знаю — это, что без него всё уже никогда не будет таким, как должно быть. Разумеется, я буравлю всё тот же шизофренический бред любого любящего человека, обломанного со взаимностью, но, в каком-то смысле, такое осознание даже придаёт мне сил. Я не один в своём идиотизме, и до меня другие идиоты находили пути решения тех же проблем, и кто-то из них возвращался и возвращал себе свой статус. Иногда, лежа на кровати в мотеле, когда Уинстон дремал рядом, умостив голову на моей ноге, я закрывал глаза и представлял, что всё это просто сон. Что мы с Лектером покрасили детскую, и дом провонял краской, поэтому мы прыгнули в тачку, взяли с собой пса, захватили пару маек с трусами на смену и уехали в мотель на пару дней, пока всё не выветрится. Ганнибал что-то тихонько делает в ванной. У него всегда полно дел для этой комнаты — что-то оттереть, отшелушить, вычистить, нанести маску на волосы, на лицо, на тело, пятки, уши, помазать лосьоном, высушить феном, побрызгать сверху чем-то пахучим, долго-долго разглядывать собственные ногти, а потом не спеша начать брить подбородок. И вот он срезает там заусенцы щипчиками, мой доктор, пока мы с собакой лежим на кровати, но он скоро придёт, ароматный и чистый, поругается на Уинстона за то, что тот истоптал одеяло, а потом ляжет рядом, сминая подушку. Я открою глаза, потянусь и обниму его, а он скажет «Что такое, милый?». Но когда я открывал глаза, чуда не происходило. Я видел темнеющий свет за окном, пустую комнату мотеля и себя в ней, слишком уж размечтавшегося. Однажды я не выдержал. Я поднялся с кровати, осторожно спихнув с ноги Уинстона, и ушёл в ванную, зажигая там свет. Не знаю, что я планировал там увидеть. Наверное, просто убедиться, что я в своём уме. Увидев, что в ванной пусто, я постоял у выключателя. Вошёл в комнатку, посмотрел на себя в зеркало, осмотрел голубой дешёвый кафель. Закрыв крышку унитаза, я уселся на него, глядя на душевую кабину, слегка заросшую ржавчиной. Через минуту в ванную пришёл Уинстон. Он стоял в дверном проёме, смотрел на меня и вилял хвостом. Я вопросительно кивнул ему. Пёс широко зевнул, облизнув морду и, замечая, что я, видимо, собираюсь сидеть здесь, лёг у порога. — Нет, пойдём-ка обратно, — сказал я, поднимаясь. Уинстон вскочил и с удовольствием вернулся со мной в комнату. Мне почему-то стало неловко перед ним. За что ему-то это всё? Как я оправдываю себя в том, что и его тоже выгнали из дома за то, что я провинился перед его вторым папочкой? Но и отдать его одного Ганнибалу я не могу ведь. Уинстон, Уинстон… Надеюсь, хоть ты меня не ненавидишь за мои прегрешения. Придя к выводу, что и тут ничем не могу искупить своей вины, я решил хотя бы ослабить тяготы мотельной жизни и под радостный скулёж снял с крючка поводок, чтобы вывести пса на прогулку. Утром следующего дня, прячась за стволом дерева, я стоял у ограждения, но не своего, а дома соседей, отшагнув от своей ограды на шаг. Я не был уверен, что поступаю правильно. Мне не стоило приходить к дому утром, и тем более не стоило торчать там в надежде увидеть Лектера, но мне слишком этого хотелось, поэтому я пообещал себе, что в случае чего, я тот час уйду, не попадаясь ему на глаза. Вскоре он вышел из дома, закрывая дверь. Это было немного странно. Почему не через гаражную дверь? Машины около дома не было. Когда я уже почти собрался тихо улизнуть за соседний дом, Ганнибал вдруг направился по дорожке через двор прямо к калитке ограды. Кстати, ограду эту он установил специально, чтобы создать видимость защищённого двора. Видимо, ограждение, которое можно было перешагнуть и которое было у дома до сих пор, должно было как-то спровоцировать меня на вторжение в его жизнь. Не знаю, о чём именно он думал, но высокую ограду с запирающейся калиткой он установил буквально во второй день по приезде. Итак, я стоял у дерева, когда Ганнибал вышел из калитки, озираясь по сторонам. Мне всё стало понятно: он хотел проверить, не принесла ли меня опять нелёгкая. Удирать я не стал, но и подходить не собирался. Ганнибал запер калитку, заметил меня, и направился ко мне сам. Я немного напрягся, но с места не двинулся, предпочитая разглядывать его, пока он неспешно ко мне приближался. На нём было великолепное тёмное пальто с изящными выточками, подчёркивающими талию и воротником с коротким тёмным мехом, расходившимся под таким углом, чтобы добить любого хоть сколько-нибудь понимающего в красоте человека шикарностью линии мужественных плеч. Его руки скрывали чёрные перчатки. — Я шёл мимо случайно, — сказал я, когда он остановился в шаге от меня. — Мгм, — согласно протянул он. — Тебе тут письма пришли утром. Он сунул руку за пазуху и протянул мне два конверта, и я взял их, разглядывая. — А… Это т-тебе, — я протянул ему стакан с кофе, который действительно купил для него на тот случай, если он со мной заговорит. Ганнибал отрицательно качнул головой и, отсалютовав мне рукой, развернулся на сто восемьдесят градусов, спешно меня покидая. — Ты ожидал, что я приду? — негромко спросил я, читая письма. Он не остановился и ничего не ответил на мой вопрос. Я поднял взгляд, наблюдая как он уходит к гаражной двери. Через пару шагов он должен был скрыться с моих глаз, и почти уже повернув за угол, он мельком взглянул в мою сторону, конечно, замечая, что я вижу это. Он остановился, как вкопанный, скептически взглянув перед собой и недовольно выдохнув, опустив плечи. Поколебавшись меньше секунды он шагнул обратно, стуча по асфальту каблуками туфель дошёл до меня. — Спасибо, — сказал он, забирая у меня стакан с кофе. Внутри меня пронизывала волна взрывного восторга, но внешне я остался совершенно спокоен. — Не з…за что, — почти пренебрежительно сказал я, если б только в середине фразы мой голос предательски не дрогнул. Но доктор не предал этому значения, и, оставив меня, ушёл в гараж. Я поспешил уйти, чтобы не сталкиваться с ним опять, когда он выедет за ворота. Для этого утра столкновений было достаточно. Я шёл по улице и задумчиво грыз край наверняка грязного и залапанного тысячей рук письма, в который раз прокручивая в голове произошедшее. Пальто Ганнибала, его перчатки, выражение глаз, «спасибо». Я отдавал себе отчёт, что буду весь день теперь вспоминать только одно это. Две минуты, когда он отдал мне письма, а я смог всучить ему кофейный стакан. «Нет, — подумал я. — Он не простит меня. Где уж!.. Но то, что между нами сейчас было — всё равно донельзя приятно. Пока он такой, у меня есть надежда на подобные приятные мелочи. Жаль только, что когда-нибудь он так или иначе начнёт встречаться с кем-нибудь, забудет про меня и не будет больше так на меня реагировать. А то, глядишь, продаст дом и уедет куда-нибудь с новым… мной». Я усмехнулся. Бессмысленно говорить, что я люблю его, даже самому себе. Он это знает, я это знаю. Скорее всего, мне хочется в это верить… да это и правда так, я думаю — и он меня любит. Решил, что не станет, но, конечно, любит. Обидно. Обидно, что он будет заставлять себя не любить, пока и на самом деле не станет плевать. Но так не один он устроен. Так что это, скорее, претензия ко вселенной, а не к Ганнибалу Лектеру. Я шёл по серой улице, с грязно-облачного неба валил мокрый снег, но пока не падал — был таким пушистым и белым, что при взгляде на него, мне становилось легче. Совсем не было ветра, снег медленно падал на мокрый асфальт и мгновенно же таял, превращаясь в чёрные лужи. Вытащив из кармана телефон, я нашёл учётную запись Лектера: цифры его номера вновь обрели глубину содержания. Когда-то, быть может, я наберу их, чтобы ему позвонить. Он будто бы обнулился, как счётчик, стал немного чужим и немного таким же, как я его встретил. Только теперь я знаю, какие сокровища скрываются в Марианских впадинах его океанов. А тогда… какой же я был дурак тогда. Стыдно вспоминать наше первое свидание. Какие глупости я городил, какую ерунду я думал о нём. Я относился к нему так, словно он — что-то проходящее, даже скучное. Словно такого, как он можно найти на любом углу. Вот если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что однажды, когда этот парень соблаговолит принять купленный мной стакан кофе, я буду пищать от восторга, ощущая себя тотально счастливым и не надеясь получить в ответ даже улыбку… Я бы даже смеяться не стал, подумал бы — чушь какая-то, не может такого быть. Вздохнув, я поднялся по ступенькам и вошёл на крыльцо, поворачивая и проходя вдоль дверей комнат мотеля, где остановился. Я открыл дверь в свой номер, захлопнув её за собой. Стянув ботинки, куртку, швырнул их на пол и улёгся поверх мятой постели. Будильник должен был прозвенеть только через полчаса.