Говорят, что нам не повезло в том, что время рыцарей прошло, что исчезли смелость и отвага. Безнаказанно вокруг гуляет зло, застоялись кони под седлом, ржавчиной покрылись меч и шпага.©
Могильная прохлада зависла в воздухе Ямы, хотя в ее стенах и так мало тепла. Неле самозабвенно кашляет и шмыгает носом — инициация длится всего несколько дней, а она уже нашла повод слететь с дистанции. Болеет она тяжело, масштабно, по максимуму погрязая в возможных осложнениях. Так что думать о том, чтобы слечь, — категорически запрещено. Весна в Чикаго — проклятое время. Никакой стабильности что в погоде, что в жизни. В своем подвешенном состоянии Неле ощущает это как никто другой. Она крадется на полусогнутых, сливаясь с тишиной и полутьмой. Воровато оглядывается на посторонние звуки (в чертовом Бесстрашии почти все звуки ей — посторонние). Карабкается по лестнице вверх, где воздух чуть лучше и света чуть больше. Удивительно пусто и тихо. Неле оборачивается назад, на проделанный путь, чтобы удостовериться, что в тишину не затесался кто-то помимо нее. Едва не срывается, оступившись, — сразу хватается за грудь, запахивая куртку, и уже не отпускает. Во имя осторожности. Не то чтобы страшно. Совсем нет. За пазухой ведь ни бомба, ни оружие, даже запрещенной литературы нет… Не страшно, нет. Так, потряхивает слегка. Это волнение человека, который долго ждал, который направляется в место — очень родное, знакомое, но оскверненное обстоятельствами — где давно не был. Еще, признаться, это волнение человека, который самую малость преступает закон, но закон глупый и бессмысленный, поэтому не особенно стыдно. Ступив на знакомую тропу, Неле резво шагает, почти не обращая внимания на дорогу, — если бы ее попросили, она бы и с закрытыми глазами дошла. Ноги сами несут ее, пока перед ней не возникает дверь. Неле останавливается, неестественно прямая и напряженная. Колени, оттого как она их выгнула, начинают ныть. «Странно… — думает она, насупившись. — Не опечатано, не огорожено… Будто ничего и не было». Выдохнув и прокашлявшись в кулак, Вельховер копошится в кармане и выуживает со звоном ключи. Медлит. Считает до трех. Настраивается. Считает еще. Квартира встречает недоброжелательным ослепительным светом. Неле закрывает лицо рукой, отворачивается, жмурится. «Пошло оно все к черту!» — думает. А опомнившись да присмирив чуть не взорвавшееся сознание, обнаруживает, что свет не такой уж яркий — обыкновенный солнечный — и проникает через простой прямоугольник окна, выкрашенного в темный по кайме. Чтобы осмотреться, Неле вынужденно командует «отбой» собравшемуся было паниковать мозгу — когда внутри хаос, сложно что-то разобрать в сплошных правильных линиях и углах, которые преобладают в этом доме. Все четкое, серебристо-серое, ясное, по-солдатски чистое — идеал для мамы; для Неле же чертов хай-тек всегда сливался со стенами и благополучно уходил в фон. Теперь он вдруг обрел лицо и чересчур, пожалуй, ярко запестрел деталями. На полу, в двух шагах от стеклянного журнального столика, валяется красный дэновский мяч, на столике три белые кружки из подарочного набора с остатками черного кофе и терракотовыми разводами под ними; пустой стакан; на диване синими клетками по серому — плед и маленькая подушечка из маминой спальни. Ничего не изменилось с того дня, и единственное свидетельство постороннего вмешательства — еще несколько чашек на барной стойке, служащей перегородкой между гостиной и кухней. И это так же странно, как отсутствие печати на двери. Разве не должны были правозащитники все перевернуть вверх дном во время обыска? Или они просто выпили чаю, кофе, насладились компанией друг друга и разошлись по домам, прихватив с собой бездыханное тело Оливии Вельховер? Неле решает больше не шарить взглядом по пространству, потому как сильно рискует обнаружить свидетельство ужасного события, которое все-таки имело место быть. Но лучше ведь этого не видеть, правда? Если она увидит, то уже не сможет сдвинуться с этого места, а после — окончательно лишится сна. Вельховер долго вытирает ноги на пороге, устремив глаза в затоптанный ворсистый коврик. Иногда исподлобья поглядывает вперед себя, просчитывая шаги до узкой лестницы, ведущей наверх. «Если широко расставлять ноги, можно добраться и за пять», — прикидывает она, но никуда не идет. Иногда, вопреки всеобщему мнению, сделать первый шаг намного легче, чем последующие. Первый шаг означает ступить на путь неизвестности, рискнуть, возможно, совершить роковую ошибку, а второй — осознать это. Собравшись с духом и зажмурившись, Неле сует руку под куртку и великанскими (на ее взгляд) прыжками пересекает дистанцию до первой ступеньки. Дальше карабкается на четвереньках, ударяясь коленками и локтями. Да, это глупо. Да, выглядит смешно, жалко и страшно одновременно. Но что поделать, если вся ее нынешняя жизнь проходит в бессмысленных барахтаньях с закрытыми глазами, в нелепых попытках прорваться? Единственная разница: здесь она знает дорогу, по которой ползет, знает конечную цель, а в жизни… В жизни она ни черта не знает и не видит. В лестничном пролете Неле выпрямляется в полный рост и долго пытается отдышаться. Дальше, до чердачной двери с весьма дружелюбной надписью «verboten» на одном из языков, что по понятным причинам отошли в историю, ведет веревочная лестница. На четвереньках по ней никак. Вельховер глядит на предупреждающую табличку, усмехается, качая головой. О чем должен подумать человек, пришедший к этой двери? «Что за хрень», вероятно. Юрай, помнится, как-то так и выразился. И предложил не умничать попусту. Хороший совет, дельный. Поднявшись, Неле срывает картонку, воспрещающую вход, и просто толкает дверь вверх — та, к сожалению, снаружи не запирается. Внутрь забираться оказывается тяжелее, чем раньше: ребра, соприкоснувшись с полом, начинают ныть, да и на локти опираться неудобно — саднят; еле удается влезть внутрь комнаты и подняться на ноги, ухватившись за стул. «Если пройду инициацию, придется переехать в мамину спальню… — как-то по-бытовому просто рассуждает девушка, уперев руки в бока. — Или хотя бы сделать нормальный вход на чердак…» Мысли такие нелепые, такие до одури лишние, и возникли в самый неподходящий момент! «Если пройду, конечно… До восемнадцати можно и на чердаке жить, потом — несолидно… Дети ведь, взрослая ведь…» — Неле зажимает рот ладонью; глаза застилает вода, и дыхательные пути перекрываются, словно в воспаленном горле что-то застряло, и ноги оказываются больше не в состоянии держать тело. Пыль от падения поднимается из досок — кажется, что от удара о скрипучие половицы коленные чашечки должны вылетать, но они вроде как остаются на месте. Неле так редко испытывает эмоции в нужный момент, так редко позволяет себе быть в полную силу — это ведь опасно для чувствительных людей. Должно быть, такая система периодами дает сбои. Слезы растворяются в тканях ковра или остаются блестеть на залакированной поверхности пола. Неле раскачивается вперед-назад, медленно укутывается в куртку. Она — младенец без колыбели; благо, хоть в родных пенатах. Недолго рыдает, дрожащими руками потирая плечи, покрывшиеся гусиной кожей, пока боль не выходит через слезные железы в достаточном количестве, чтобы продолжать жить, и без сил заваливается набок. Хочется просто полежать и подумать о маме, о том, каким трудным, а иногда невыносимым человеком она была, но как все-таки замечательно, что была, что существовала на этом свете и пыталась дать своим детям все самое лучшее… Хочется, так хочется пожалеть себя, сказать, что ничего не выйдет, ничего, и уснуть, просто уснуть, забыться. Чтобы мир пролетал мимо, и проблемы решались кем-то другим, кем-то сильным и приспособленным к жизни. Хочется валяться посреди любимого чердака, свернувшись эмбрионом, и ждать, пока кто-нибудь придет да расставит все по полочкам, расскажет, что, как и почему… Но Неле Вельховер ведь не глупая девочка и знает, что чудес не бывает и время рыцарей давно прошло. Придется собрать себя в кучу и держать, пока жизнь не позволит выдохнуть. Сейчас, когда она достигла уединения, необходимо разработать хоть какую-то стратегию и разобраться в своей голове. Анализ собственного поведения не приводит в восторг: она плохо спит, мало ест и пьет чаще допустимого. Со всем этим стрессом, перестройкой — точнее, уничтожением режима — совершенно слетел и порядок приема лекарств. Так, глотает кое-какие таблетки, когда вспоминает, когда натыкается на баночки или шуршащую фольгу с пластиком в карманах. А не вспоминает — кладет хрен. И в чем тогда проявляется рьяное желание пройти инициацию? В рассуждениях о том, почему это вряд ли осуществимо? Нет, ни черта она не делает, только языком мелет — с людьми и про себя, лишь бы душу отвести… Под скошенным потолком колышется ивовый ловец снов, и жалобно позванивают пять колокольчиков, затрагиваемые сквозняком от неплотно закрытого окна. Неле его довольно ощутимо чувствует спиной. — Ну, давай, простудись окончательно… — бурчит девушка, откидывая челку с лица и прокашливаясь в очередной раз. — Тебе ж только этого не хватало! На прикроватной тумбочке слабым зеленым светятся часы. Вельховер заставляет себя подняться, потому что времени до подъема вообще-то не так много, а посещать «домашних» во время инициации запрещено. У нее, правда, никаких «домашних» больше нет, и она смеет использовать это как лазейку в правилах. Неле отбрасывает носком ботинка грязную майку, скомканную и брошенную на пол в день Выбора, и машинально поправляет одеяло на не заправленной кровати в углу. Ее комната так мала, что, стоя посередине, до всего можно дотянуться рукой: и до захламленного стола, и до кровати, до шкафа; разве что эскизы, рисунки, которыми она баловалась на досуге, со стен не сорвешь. Она толкает стул — колесики поскрипывают так же тихо и подавленно, как все на чердаке сегодня. Должно быть, зависит от восприятия. Шаг вперед — стол, покрытый безвкусно: черным цветом. Неле таранит все книги, карандаши и мятые листки бумаги, едва не роняет вазу с засушенными полевыми цветами (вероятно, сорняками), пока с ногами забирается на него. Полностью открывает окно и наполовину высовывается на крышу — в лицо прилетают разноцветные бусы, для красоты повешенные, чтобы в полупрозрачном бисере переливались солнечные лучи. Неле раздраженно отводит их в сторону и притягивает к себе металлическую миску, когда-то давно вынесенную из столовой. Лезет за пазуху — приходится задействовать руку, держащую бусы, и они снова врезаются в лицо и путаются в волосах, ну и ладно. Нащупав во внутреннем кармане куртки пакетик с сырым мясом, заботливо нарезанным кусочками, девушка выворачивает его в миску и, полюбовавшись, вновь скрывается в теплой комнате. Усевшись по-турецки на столе, она осматривает комнату посветлевшим взглядом и к своему неудовольствию замечает жуткий беспорядок: «Неужели это то, что я планировала оставить маме, уходя?» В конце концов, мама сама ушла от нее — и не в другую фракцию, в мир иной, — а бардак так и остался. Нехорошо. Где там пылесос со всякими тряпками валяется? Неле выдраит квартиру до блеска, когда вернется сюда с близнецами… Если вернется. — Шанахи! Шанахи! Отзовись, чудак, ну где тебя носит? — Она вновь высовывается на крышу и вновь встречается с развевающимися на ветру бусами, в этот раз сверкая на полученный удар в глаз улыбкой. — Мне хочется повидаться с тобой, но я не могу ждать долго. Я тут на полузаконных основаниях. Неле, уперев ладони в подоконник, заглядывает на верхушки соседствующих с ней домов: там, дальше, все крыши плоские, с оборудованными (или самопровозглашенными) смотровыми площадками, а у нее — крытая шифером, еще и под углом. Не очень удобная для прогулок. Солнце бьет в глаза, всюду мелькают пятна, и Вельховер прикрывается ладонью. Боковым зрением примечает движение: ониксовая шубка, красоте которой можно только позавидовать, желто-зеленые мудрые и несколько коварные глаза, надкусанное ухо, пострадавшее в одной из драк, — это Шанахи трусит к ней над самой стеной по скользкой трубе. Неле подсовывает ему навстречу миску с едой, и веселье сходит с ее лица, теряясь в шуме проезжающего где-то недалеко поезда. Шанахи — это черный кот, бродячий, но гордый, потому как благородного происхождения, что в их тяжелые времена редкость. А раз так — имя у него тоже необычное должно быть. Неле решила, что Шанахи подойдет, потому что он — свободный ото всех условностей и правительств, болтается по миру и приносит на хвосте истории, песни, сказки. Так она это представляла в детстве… Впрочем, так оно и было, и есть, и будет, наверное. — Ну, здравствуй, друг. — Кот не сразу бросается к еде. Как истинный джентльмен, прежде приветствует даму, заглянув ей в лицо и с подозрением обнюхав новую одежду. Вельховер гладит его по голове и спине, но безумно хочет еще и обнять, прижаться щекой к горячей шерсти… Жаль, но Шанахи, как и она сама, не любитель лишней тактильной информации. — Уж не подумал ли ты, что я бросила тебя? Как же я могла?.. Просто навалилось как-то все и сразу… Да ты слышал, знаешь, наверно, — не без печали рассказывает девушка, задумчиво наблюдая за тем, с каким наслаждением кот поглощает пищу. Она садится на подоконник, вытаскивая ноги наружу и упираясь ими в шифер. На шее у кота плетенное ожерелье со старинными монетками, называемыми, кажется, центами, и деревянными бусинками. Это не ошейник, нет. Если бы это был ошейник, Шанахи тотчас бы его распознал и отверг, оскорбившись. Он — вольный путешественник и сразу дал это понять. А Неле и не стремилась его подчинять, пленить или делать что-либо столь отвратительное. Это был подарок. Дружеский. Памятный, если хотите. — Знаешь, у тебя чудесная жизнь, бродяга. Хотела бы я быть тобой. Или как ты. Путешествовать, набираться мудрости, наблюдать за миром со стороны, учиться чему-то новому… Чтобы потом вот так же сидеть на крыше, окидывать людей взглядом с легким налетом надменности и знать, что твоя жизнь не прошла даром в отсыревшем подвале с мигающей лампой, что все взял от нее, все понял… Вот тут, — Неле проводит рукой по горлу и между ребер, — вот тут хорошо чтобы, понимаешь? — почти срываясь в плач, договаривает девушка и трясет головой, аннулируя все сказанное в виду невозможности. — Я знаю, ты много интересного и важного мог бы рассказать, Шанахи. Только ты молчишь, заставляешь меня гадать: вдруг именно ты знаешь, как мне быть дальше. Вот скажи, что меня ждет в будущем? Что этот мир в будущем ждет? Смерть или расцвет?***
В обеденное время в столовой не протолкнуться — здесь собирается больше всего Бесстрашных. Практически все. Если всякая молодежь, до которой еще не добралась железная рука дисциплины, или любители домашней пищи позволяют себе не являться на завтрак, а до ужина банально доживают не все, то в обед практически любой ублюдок теснится в столовой, служа дополнительным источником раздражения. Эрик генерирует злобу в режиме экстра, когда в людском скопище становится не продохнуть. Поэтому логично предположить, что он приходит к концу вакханалии, устроенной малолетками, и остается ко всему безучастен. Его место за центральным длинным столом пустует; почти никого нет и вокруг — старший и лидерский состав уже разбрелся по своим многочисленным делам. У Эрика по-прежнему гребанная свобода от незанятости, и нервное напряжение уже прорывается сквозь одежду и обыкновенно непроницаемые, покрытые защитным эмалевым слоем глаза, выражаясь в неуместных перепадах расположения духа и постоянных самопроизвольных движениях: потирание рук, чешущихся до драки или хотя бы до составления какого-нибудь отчета, разминка затекающих от отсутствия активных действий шеи и спины, жевание губ и почти не сходящая кислая мина. Но главная неприятность, даже, мать ее, мерзость, — она внутри. Всем гадким мыслишкам, всем ветхим призракам, зеленым змеям и прочей нечисти открыта дорога. Путь свободен от каждодневных забот и головомоек, от тонн информации, от производственных конфликтов и Макса — всегда по левую сторону. Благо, Эрик отлично умеет смотреть на себя со стороны, знает свои — не слабые, нет — ослабленные зоны и может контролировать, корректировать свое поведение — никто не подкопается, ну, или, по крайней мере, никогда ясно не увидит проблему, которая от умелого притворства, к сожалению, никуда не девается. Лидер грузной тушей приземляется на лавку в наполовину опустевшей столовой — правильно подгадал время. С видом короля прайда — недовольного короля, властвующего над бездарными газелями, — окидывает он ряды замусоренных столов: объедки, скомканные салфетки, апельсиновый сок, опрокинутый и стекающий на пол, — все это тут и там, и вот здесь, под локтем, липко. Он брезгливо убирает руку, находит перевернутую салфетницу и вытирает всякую дрянь, освобождая место вокруг себя. Бесстрашные не особенно отличаются чистоплотностью и манерами. Вряд ли слово «манеры» запомнилось хоть кому-то из них со школьной скамьи. А ведь это одна из основ военной дисциплины — развели бардак, ебанные свиньи. Вздохнув от безысходности, Эрик вновь осматривает столовку и в этот раз как-то сам по себе, не нарочно, находит глазами Тори Ву и сосредотачивается на ней. Она сидит в небольшой, плотно скучкованной компании, с нейтральным выражением лица выслушивает соседа напротив, изредка кивая в знак согласия и чуть приподнимая брови, якобы удивляясь. В чернявых глазах больная утомленность, смугловатое лицо словно покрылось серой плесенью; она не отдыхает; она никак не развлекается и ни с кем не крутит шашни; она только работает, гложет себя и устает. Тори как дикая кошка — всегда наготове. Крайне интуитивно развитая, она почти сразу замечает, что за ней наблюдают, и поднимает зоркий взгляд неожиданно, точно зная, в какую сторону его бросить, чтобы обжечь противника. Эрик готов поаплодировать отменной реакции. Она приветственно улыбается ему и оказывается куда живее, энергичнее, чем показалось сначала. Лидер смыкает губы в тоненькую полоску, складывает руки в замок под подбородком и медленно кивает, так и не удостоив Ву ответным дружелюбием. Игра в гляделки слегка затягивается — телепатически Эрику нечего передать вопреки ожиданиям Тори, да и ей сегодня не о чем с ним болтать. К тому же, она вдруг вспоминает, что была зла, — Эрик точно видит перемену, мгновенно закрывшую от него истинную сущность Тори, и усмехается. Ему уже похер, эти уловки давно стоит переключить на кого-то другого; он уже не тот. Лидер отворачивается, тут же — джекпот? — встречая входящую в столовую Неле Вельховер, вокруг которой как-то нежданно-негаданно закрутилась его жизнь. Она вся какая-то взбудораженная, бодро-потерянная, если бывает такое состояние. Заходит медленно, перекатываясь с пятки на носок, натягивая рукава на самые пальцы, а затем вдруг чуть ли не вприпрыжку добирается до пункта раздачи пищи и, вежливо улыбаясь, что-то бормочет дежурным. Какая же она ебанутая, черт возьми. Тронутая. Впрочем, Эрик понимает, что девчонка всего лишь пребывает во мгле своего мира и периодически, как сейчас, появляется из тумана в реальности. Оттого и странное поведение, всего лишь от неумения следить за собой. Это проще простого. «Я, должно быть, свихнулся…» — думает он с мученическим вздохом. В мозгу всплывают обрывки странного разговора с Максом, Тори Ву с ее материнскими взглядами на девку, сама Неле и ее семейка, неожиданно мертвая Лив — хороший человек и красивая женщина; даже сон, его новый кошмар, присоединяется к этой каше, в которой все сложнее выловить здравый смысл. Решение приходит сиюминутно. Если бы он позволил себе думать дольше, однозначно бы послал все это дерьмо подальше, но он отмерил для размышлений срок и не намерен более тянуть. — Эй, Тронутая! — окликает Эрик девчонку, которая чуть не роняет тарелку с едой. Он вздыхает, но игнорирует ее дезориентированность. — Иди сюда. Ну иди, иди, не бойся, — негромко, ласково подзывает он ее жестом, каким позвал бы котенка на улице. Вельховер неуверенно переспрашивает, действительно ли ему нужна она, и, передернув тонкими плечами с торчащими по бокам костьми, присаживается напротив, аккуратно поставив перед собой чашку с чаем и тарелку со стейком и вареным картофелем. — Есть предложение, — он говорит это с видом, будто есть никакое ни предложение, а обыкновенный не подкрепленный необходимостью приказ, чья-то прихоть. Неле сразу напрягается, сжимая ручку чашки и край тарелки так, будто готова подорваться и побежать вместе со всем съестным добром. — Что-то вроде сделки: я помогу тебе пройти через ад инициации, а ты, если таки вскочишь в «последний вагон», поможешь мне, — сухо предлагает Эрик, не то чтобы заинтересованный в согласии, и выжидающе смотрит на девчонку. Неле сидит, не шевелится; на него не смотрит, но и сквозь него — тоже. Эрик характеризует зависшее состояние как загрузку и готовится к длительному ожиданию ответа. В этот раз он готов дать время. Вельховер кажется ему забавной — большие, неглубоко посаженные глаза на фоне синих кругов и бело-серого лица делают ее похожей на енота или панду — животных из его детской библиотеки, которых он отчего-то хорошо запомнил. При первой встрече он принял глаза и прилагавшиеся к ним синяки за страшные провалы, а Неле — за прожженную наркоманку. Но теперь, при ближайшем рассмотрении, они даже кажутся по-своему выразительными. Да и сама она, как выясняется, вполне ничего. Ссадины и синяки, конечно, портят всякое впечатление, но Эрик и так может с уверенностью сказать, что есть в этом лице что-то очень породистое, просто спрятанное. — В каких именно вопросах? — Она довольно неожиданно включается и подается вперед, деловито скрестив пальцы перед собой. Лидер косится на ее руки, спрятанные в темно-зеленые кожаные перчатки с интересной вышивкой на тыльной стороне, и задумчиво хмурится. Отчего-то помнится, что в каждую их встречу на Неле были перчатки. Отчего-то помнится, что черные. Видимо, сменила. Видимо, была дома, потому что на талоны, выдаваемые неофитам на одежду, подобный эксклюзив не купишь. Эрик отбрасывает никому ненужную (ему — в первую очередь) логическую цепочку и легкого стеба ради тоже склоняется к Тронутой, с точностью отражая ее позу. — Вот таких вот вопросах… — кривляется Эрик, паясничает. — Сделаешь то, что попрошу, — он говорит слишком размыто и елейно, такой ответ вряд ли может удовлетворить. И воду мутит больше из вредности, из неуловимого ощущения неплохой наживы. Он все-таки слукавил, когда сказал себе, что думал каких-то пару минут, прежде чем взвалить на себя сей «тронутый» груз. Он уделил рассуждениям куда больше времени и даже обнаружил нехилую выгоду в юной должнице. Неле Вельховер неофит. Наблюдательная и тихая девочка, которая ни с кем не ссорится и практически ни с кем не дружит — наводил справки. Она может стать связующей нитью между ним и малолетками, среди которых, вполне вероятно, растут небезопасные индивиды — те, кто жаждет изменить мир. Он видел их прежде и знает, к чему приводят их подпольные игры. Лучше рубить проблемы в зародыше, чем потом разгребать последствия. — Я согласна, — Неле уверенно протягивает мужчине руку через стол, дабы скрепить договор. Лидер переводит взгляд с лица на ладонь девушки, но с места не двигается. — Вот так просто? — «Это, блять, реально безрассудно», — чуть не срывается с языка. Эрик усмехается. Как точно он окрестил ее Тронутой… Или она Тупая? Это многое бы объяснило. — Мою мать убили, на мне осталось двое детей; я за красной чертой, на грани выбывания из фракции. Так что цепляюсь за любую возможность, — она говорит легко, все без утайки и лишнего героического позерства. Эрик насмешливо скалится и крепко жмет маленькую, практически детскую ручку. — Что ж, чудно. Будем встречаться каждый вечер в тренировочном зале ровно в шесть. Не опаздывать, не юлить, ничего не отменять. Длину и концепцию тренировок определю позже. До завтра, можешь идти, — чеканит мужчина, откидываясь на спинку стула. Неле и слова не успевает вставить, даже спросить, почему завтра, а не сегодня, только обескураженно кивает. Она собирается уходить, как и было велено, но вновь оказывается сбитой с толку. — Постой. Сразу совет: хочешь пережить инициацию, завязывай с наркотой. Не можешь завязать, лучше сразу уходи и не трать мое время. — Эрик становится полностью серьезен и говорит с явным отвращением к наркотическим веществам, психотропным средствам, их аналогам и прекурсорам вместе взятым. — Я не люблю обдолбышей. Особенно, если они каким-то образом относятся ко мне. — Эм-м, когда мы впервые встретились, я дала повод думать, что у меня имеются проблемы с… таблетками и прочими… Но это не больше, чем недоразумение… На самом деле я — нет… — Хва-а-атит, — протягивает мужчина вымученно и закатывает глаза. — Совет номер два: прекращай мямлить, если не хочешь, чтобы я выбил тебе пару зубов. Ясно? — Я просто хотела прояснить… — Я спрашиваю: все ясно? — Да, — впервые четко отвечает девушка и выходит из-за стола, не забыв прихватить с собой обед. Эрик смотрит вслед быстро удаляющейся фигуре. Что ж, он куда-нибудь приспособит девчонку, однозначно. Хотя бы то, что она готова на все, лишь бы выбраться из той задницы, в которой сидит, делает ее полезной. Это можно с легкостью использовать. А там, гляди, он и до выгоды Макса докопается — не по доброте же душевной этот засранец за левую девку хлопочет. А если уж Тронутая окажется совсем ни к чему непригодной или ее дефективность станет проблемой, отправится туда, где место всем бракованным вещам…