Я сижу у окна. Я помыл посуду. Я был счастлив здесь, и уже не буду… …Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи. © Иосиф Бродский
— Внимание! Всем построиться! — голос Лорен, намеренно спрятанный в грубую оболочку, чтобы неофиты ошибочно не предположили в его естественной нежности слабость их тренера, разбивает череп Неле от самого темечка. Второй раз за день. Она хватается за голову, словно бы пытаясь удержать все треснувшие части вместе, и, как на зло, в сознании всплывает Фор, с дежурным лицом колотящий трубой о стену — сегодня, именно сегодня Лорен зачем-то попросила его разбудить урожденных, и он не преминул воспользоваться излюбленным методом. — Стрелять будете по пять. Отстрелявшийся сдает оружие… Без шуток. От сегодняшнего результата может зависеть ваша дальнейшая судьба. Советую оглянуться на таблицу и вспомнить, где вы находитесь. Учитывается все: сборка, скорость, меткость, соблюдение норм устава… — Но у нас нет устава! — весело гыгыкнув, возражает какой-то гений из четвертой колонны. Неле стоит во второй и за человеческим забором не может его разглядеть, поэтому просто цокает в ответ на остроту, сцепляя пальцы в крепкий замок — до боли, чтобы удержать трясущиеся руки вместе, прижимает эту конструкцию к сухим губам. Помогает сосредоточиться. — Я — твой устав, умник. И сейчас, если ты заметил, не просто так распинаюсь перед твоей дурьей башкой! — Лорен едва не срывается в хрип, но, прокашлявшись, продолжает на выдохе совершенно нейтрально, — Хоть шаг не в ту сторону, ты у меня в минус уйдешь. Это понятно? «Умник» замолкает, не решившись отвечать на риторический вопрос. Неле косится на Лорен и мысленно улыбается, потому что начинает подозревать ее — о ужас! — в человечности: «Она такая злая, потому что экзамен важный. Просто переживает за подопечных, потому что знает, чем любому из них грозит провал». Тренер продолжает разъяснения. По правую сторону от их пяти колонн, раскачивающихся на плацу в нетерпении, как небольшой ветвистый лес, зеркально выстраиваются переходники. Они чуть собранней и не так цветут высокомерной уверенностью в своих силах. Среди них Неле невольно отыскивает Беатрис. На первый взгляд — это лучший пример поразительных метаморфоз и личностного роста. Надо будет пообщаться с ней вновь. Отчего-то интуиция подсказывает, что если долго смотреть, в Беатрис Прайор можно найти неплохого собеседника. Вельховер всматривается в неофитов, и черно-красные пятна расплываются перед глазами. А глаза — иссушенные болота, стылые и тяжелые, почти сутки не знавшие сна. Она вообще чувствует, что из организма высосали всю жидкость, оставив ее скрюченной старухой, полутрупом, намеревающемся еще что-то кому-то доказывать. За завтраком она выпила самый крепкий кофе, который только смогла выпросить, а еще чашку сладкого чая и перед едой — стакан обжигающе ледяной воды. Вода помогла выжидающей простуде скрежещущими когтями расползтись по горлу. Остальное не помогло совсем. Юрай вновь превратился в ворчливого деда и с самого подъема корил Вельховер за непродуманное поведение. Будто от нее что-то зависело. Пол ночи она провела с поочередно прошедшим все стадии протрезвления Эриком — несмотря на данный нюанс, он со скрупулезностью отработал с ней каждую мелочь, необходимую для успешной сдачи экзамена, или, скорее даже, необходимую для выживания во фракции. Неле собирала и разбирала оружие на скорость. Стреляла по мишени и просто стояла с пистолетом в вытянутой руке, чтобы привыкнуть, чтобы рука автоматически замирала, вся напряженная, недвижимая даже самым сильным порывом ветра… Неле, как маленькая девочка, почти хлопала в ладоши от восторга, открыв, что многое из этого она уже усвоила прежде, просто не знала, как применить навыки. Ей хотелось сказать Лидеру искреннее спасибо за потраченное время, за все, что он для нее сделал по решительно неясными причинам, и очень боялась своего неумения выражать благодарность, как и любые чувства, которые требовали экспрессивности, а еще боялась, что любые слова его насмешат, что должно быть нечто гораздо большее… В общую спальню она вернулась к трем, чересчур возбужденная, чтобы чувствовать усталость, уже тогда подозревая, что не сумеет уснуть. Оставшееся до трубного звона время вспоминался отец. Вдруг стало ясно, что она помнит его гораздо лучше, чем казалось прежде. Помнит руки в кожаных перчатках без пальцев; помнит, что он умел смеяться: Неле всегда заражалась его хохотом, как чем-то магически магнетическим, а мама хмурилась, не понимая соли (у Неле была маленькая тайна: зачастую она и сама понятия не имела, отчего заливается). Потом в нос ударил запах машинного масла, трав и сосновых досок, смешанный с чем-то горелым — раньше не приходило в голову, что так пахнет использованный порох, но теперь она с упоением нюхала свои руки, которые отныне пахли, как он. Все это было замечательно. Но ярче всего сияли воспоминания о карманах, всегда забитых чем-то интересным, вроде красивых стеклышек, обточенных шумными водами Пропасти, многофункциональных ножей, фонариков, запасных магазинов, «полезных в хозяйстве вещей», как он их называл, и неизменные горстки семечек, обжаренные Дружелюбными специально для него, бывшего представителя фракции. Неле с изумлением обнаружила, сколько всего ей досталось от отца в наследство. Еще она вспоминала моменты. Это оказалось труднее: мысли путались, не хотели складываться в достоверную картинку, но бессонного времени было в достатке. Так что, она все-таки вызвала из подсознания кусочек. Кусочек искрился солнцем, и Неле принялась его думать, боясь утерять вновь и уже не вытащить на поверхность. Она закрывала и открывала глаза: вот родители. Вдвоем, держась за руки, они шли по разрушенной дороге — под ногами хрустел гравий, а вдали высилась серая стена, отбрасывавшая тень на них — двоих взрослых в кричащих украшениях поверх черной одежды, больше похожих на попугаев, чем на Бесстрашных, и маленькую-маленькую девчушку, гордо вышагивающую «впереди планеты всей». То был важный для девчушки день, потому что ее взяли посмотреть на стену — на мир со стены, а за хорошее поведение обещали провести за таинственную изгородь, на поля Дружелюбных, где выращивали всевозможные фрукты, которые девчушка — Неле, само собой, узнала в ней себя, — очень любила; и трава там была зеленая-зеленая в россыпи художественных мазков — полевых цветочков… На этом воспоминание оборвалось, оставив в груди теплое чувство, несколько омраченное ощущением незаконченности и утраты, осевшим на дно и там затаившимся. Их жизнь была прекрасной тогда и больше никогда не приближалась к идеалу, установленному Неле, после смерти отца. Ее жизнь вообще делилась на этапы «до» и «после». Всегда, если не чаще. «До» и «После» отца. «До» и «После» рождения близнецов. «До» и «После» отчима. «До» и «После»… Такие вот сравнения она могла бы перечислять до вечера и, как бы не старалась, не сумела бы найти какого-нибудь положительного «после». От собственных рассуждений стало окончательно тоскливо. Вельховер завернулась в худое одеяло, решительно собравшись уснуть мертвым сном. На тот момент на улице — она знала — уже занималось утро, и засыпать не имело смысла. И все же позволила себе полную иррациональность. Потом был сон. Сон пах утренней росой, плесенью и самую малость сиренью. Душок сирени навевал странное беспокойство. Предрассветный мир немо чего-то ждал. Или кого-то. Может, ее? Могло ли безмолвное утро ожидать ее? Потом она заметила отца и поняла, что ни к кому другому рассветы не выплывали бы навстречу, и утра не тряслись от нетерпения, таясь в ночи. Он сидел на побеленном подоконнике, наполовину свесившись каштановыми патлами в заоконную синеву, узкокостный паренек в черном свитере с чужого плеча, болтал ногой в красном кроссовке и напевал неведомую — неуловимую — песню про птичью свободу. Его ловкие паучьи пальцы сжимали самокрутку, которую он с наслаждением уничтожал. Неле боязно было пошевелиться — наваждение могло слиться с рассветом, исчезнуть насовсем. Она стояла и чувствовала свои гудящие ноги и ледяной пол под ними, слышала, как кровь перекачивается сердечной мышцей и шумит по венам и артериям; малейшее дуновение ветра не ускользало от ее внимания. Прежде такой концентрации никогда не бывало. Знобило. Но не от ветра или страха спугнуть фантом, нет: от чернеющих по бокам стен, которые поглощали весь мир, кроме небольшого пространства вокруг окна. Вельховер, гонимая стенами, шагнула в прямоугольник света, обратив на себя внимание того, кто давным-давно был мертв. Он оторвался от разглядывания улицы и блеснул волшебными глазами-лесами, в которых черными вкраплениями парили соколы. Загадочно улыбнулся без тени смущения из-за того, за каким неприглядным занятием его застала дочь. Только подвинулся — ворот свитера скользнул по костлявому плечу, настолько больше он был. «Мнимая хрупкость погубила многих его врагов», — восхищенно подумала Неле и неуверенно забралась на подоконник. — Как дела, бабочка? — просто спросил он, словно говорил с ней каждый божий день, — Летаешь? — Пока в коконе, — Неле робко пожала плечами, сбрасывая разочарование, — Да и летать тут… Некуда. — Шутишь? — Показалось, что папа искренне удивился. В его круглых лесах заплескались негодование и предвкушение: он знал что-то, о чем не подозревала Неле. Внезапно он вскочил — легкий и молниеносный — ногами на подоконник, схватившись пальцами за верх рамы. На пол посыпалась бело-серая крошка краски. — Ты напряжена, как пружина в стволе, — флегматично отметил отец сверху, — Расслабься. Здесь можно летать куда угодно. — Неле была уверена, что вот сейчас он протянет ей косяк, и весь символизм трансформируется в фарс, как всегда бывает во снах. Вопреки ожиданиям, он протянул к ней пустую руку, белую, сметанную, обернутую феньками и оберегами по запястью, и объял ее маленькую ладошку теплом. Это было настолько реально, что девушка пошатнулась, поднимаясь в практически обморочном состоянии. — Смотри, — торжественно произнес отец, широким жестом рассекая воздух. На многие-многие километры простирались синеватые холмы, леса макушками врезались в не проснувшееся до конца небо, следом виднелись горы, реки и озера; на холмах паслись облачные овцы и приземистые пони, а где-то ближе к горным районам парили орлы, планировали вниз за добычей; жизнь кипела, жизнь бурлила, жизнь за окном была настоящая, и у Вельховер младшей перехватило дыхание от увиденного, закружилась голова от невероятной высоты и невозможности, а еще оттого, что рука родного человека надежно удерживала от падения. — Все еще не веришь? Бабочка моя, лети, ты знаешь, что умеешь! — Он чуть присел и оторвался, отпружинил от земли прямо в окно — Неле в ужасе задохнулась, — но не рухнул костяным мешком, а завис в воздухе; расхохотался, как ребенок, как умел только он. Неле тоже засмеялась. Вовсе не потому, что ее папа летал, купался в первых солнечных лучах, нет, — оттого, что на одну ногу он был бос, а со второй пытался струсить красный кроссовок, и белоснежные шнурки забавно трепыхались на ветру. — Взлетай! — крикнул он, отдаляясь. Вельховер вдруг испугалась, что, если не прыгнет, потеряет его навсегда. Она пыталась дозваться, рассказать, что совсем не умеет, как он, что никогда даже не пробовала. Он не слышал. А она все равно стояла на хилом подоконнике и наблюдала за уплывающей ввысь, в оранжевое одеяло фигурой, и слезы наворачивались на глаза… — Дыши хоть, дура, дыши! — Шипит расстроенный голос из приемника, каменный локоть бьет в бок. Неле спохватывается, выбрасываясь на берега реальности обезумевшей рыбиной. И без постороннего напоминания дышит, недоуменно, почти оскорбленно щурясь на Марлен. — Ты в следующей пятерке, — пытается пояснить она, словно оправдываясь за не по расчету сильный удар. — Пятый огневой рубеж стрельбу окончил! — Я просто задумалась, — Вельховер тоже оправдывается, дабы сравняться с Марлен в счете — пусть никто не будет в достатке или убытке. Сердце сжимается, а затем взволнованно бежит вперед. Неле знает, что обязана справиться не хуже, чем прошлой ночью, несмотря на остАточное землетрясение в конечностях. — Когда ты так думаешь, сыкотно как-то. За тебя в первую очередь! — Неофиты отступают назад, уступая место новой пятерке. Неле не слушает Марлен. Неле слушает только свое сердце и песню из сна, которую не помнит. Она подходит к столу. Тремор одолевает конечности. Смотрит на Лорен в ожидании команды. Ком застревает прямо в горле. Еле-еле ей удается поднять пистолет. И в тот самый момент, когда сталь касается нежных пальцев, дрожь полностью отступает. Спазм идет на спад. Неле крепко сжимает пистолет, заряжает, становится в стойку. — Второй огневой рубеж к стрельбе готов! — четко дифференцируя слова, докладывает она и уже не слышит ничего вокруг. Только как скребется спусковой механизм: подобно кошке, просящейся в двери. Примерившись к мишени, Неле расслабляет мышцы ног, расслабляется вся, только руки и живот остаются в напряжении. Распахивает перед смертоносной кошкой дверь. Раз. Два. Три. Кошки пулями прорывают бумагу. Четыре. Пять. Шесть… Кошки ей благоволят и все сбегают на свободу, предварительно прорвав мишень. Не дальше круга семерки. Неле позволяет себе выдохнуть. Потом перезаряжает и ждет, пока поменяют мишень для контрольной сессии. Отстреливается, с прежним успехом, восторгом, освобождая свинцовых зверей, более верных, чем кто-либо из людей. «Более верных, чем человек! — повторяет мысль с брезгливым ужасом, будто она принадлежит ни ей, будто такая нелицеприятная идея просто не способна посетить ее голову. — Кошки, может, и лучше людей, но вот пули — слишком коварны и непостоянны для дружбы». — Второй огневой рубеж стрельбу окончил! — уже не так ровно объявляет Вельховер, опустошенная, выпотрошенная исполнением того, о чем думала очень-очень долго. Ей до черты был шаг, полушаг, а теперь, теперь, может быть, она поднимется на два, и зона риска ненадолго перестанет жечь пятки своей бесповоротной магматической краснотой. «Это невероятно, немыслимо, невозможно!» — Неле осматривается с любопытством, несколько ошалело. Неофиты застыли в немом негодовании. Похоже, что с ее формулировками согласны практически все, включая победно ухмыляющуюся Лорен. — Ну ни хрена себе малая дала… — наивно-ошеломленно кричит кто-то с задних рядов, и толпа неофитов разражается хохотом. Впервые у Неле есть причина посмеяться вместе с ними. Она откладывает выпотрошенный пистолет на стол, смущенно улыбается, а где-то на периферии не оставляет ощущение единения с ледяной сталью, которой нет, больше не может быть во вновь дрожащей ладони.***
Радость распирает изнутри. Неуемная, невероятная. Радость и совсем немножечко гордости. Вельховер старается одернуть себя, опомниться и образумиться, но ступни так здорово отскакивают от бетонных ступенек, будто в них спрятаны мощные пружины (или это бетон вдруг превратился в желе?). Сложно сдерживаться, когда внутри то самое чувство, что во сне транслировал ей, в нее отец. Эрик впереди не говорит ни слова. Видимо, нет причин. Сегодня Неле не плетется далеко в хвосте, не теряется за каждым углом, даже наоборот: пару раз почти впечаталась ему в спину и чуть не наступила на пятку. Так хочется умчать вперед! Но нельзя, нет, поэтому она терпит, послушно следует за Лидером, с трудом подстраиваясь под его тяжелый шаг и размеренный, выверенный темп. Они встретились на мосту через Пропасть. Мрачный мужчина-коршун и девчушка-пичужка, в порыве едва не бросившаяся ему на шею с визгом и лязгом мелочи в карманах. Так делать нельзя. Коршуны исключительно хищные птицы. Какая странная пара. Неле, задумавшись, перескакивает через две ступеньки разом и оказывается в пролете на несколько секунд раньше Лидера, который, кажется, совершенно не заметил промчавшийся мимо крошечный ураган. Его взгляд исследует лестницу, обувь, мелкий мусор в углах до предпоследней ступени, где он нос к носу сталкивается с нетерпеливо раскачивающейся Вельховер. От глаз смертельного оттенка в непривычной близости и на одном уровне, Бесстрашную отталкивает назад невидимая рука самосохранения. Неле недолго удерживает взгляд на лице Лидера и точно понимает, что он не спал уже дней дцать и, в отличие от нее, давно не испытывает эйфории, мистического прилива сил прежде, чем отключиться, с ужасом осознав, сколькими нервными клетками пришлось пожертвовать ради временного ощущения всемогущества. Нет, он слишком давно не спит. Да и состояние, сравнимое с приемом легких наркотиков, вряд ли так уж необходимо для человека, чья власть во фракции ограничена разве что номинально. Но вот эндорфины ему в вену можно — она бы пустила. Лидер молча отворяет ход на крышу, жестом увлекая Вельховер следовать за ним. Отчего-то он избегает говорить. А еще смотреть на нее, усмехаться, как-то… взаимодействовать, что ли. Чем дальше, тем страннее. Это стоит понимать, но Неле просто таращит ошалелые глаза, не в силах бороться с естественной радостью помноженной на эйфорическое состояние, и практически выбрасывается на крышу — ту самую, с комфортно расположившейся в центре дырой; место, с которого для инициируемых все только начинается. — Ты весьма безрассудна, — констатирует Эрик, усаживаясь на бордюр и хлопая себя по карманам на предмет зажигалки. Вельховер, решившая пройтись по бортику вокруг «черного входа» в Бесстрашие, не удерживает равновесие и спрыгивает на щебень. — Не секрет, — она пожимает плечами — «тут уж нечего добавлять» — и выуживает из кармана замызганный коробок. Приходится подойти на шаг или два, чтобы дать Лидеру прикурить от последней спички. И это было, это дежавю. — Да, не секрет. — Он поджигает свою отраву, практически по привычке подтянув руку Неле к своим губам, — она вздрагивает, словно ее прижгли, прожгли насквозь его твердые, кажется, властные прикосновения. Стоит найти слова, чтобы объяснить свою неприязнь к тактильным контактам, несмотря на подозрения, что ему попросту плевать на чье-то личное пространство. — А еще не секрет, зачем в действительности ты обратилась ко мне, — он бросает на нее взгляд-разоблачение, и Неле удивленно изгибает брови. Словно бы он уличил ее в преступлении, какого она не совершала, а теперь радуется победе. — И зачем же? — Ты хочешь, чтобы я помог тебе пройти Инициацию, — слова подобны ударам судейского молотка. Неле предстает перед судом коварной лгуньей. Смешно до невозможности. Вельховер осматривается и нагибается к уху Лидера, будто бы шпионка, и заговорщицким шепотом произносит: — Но ведь и это — не тайна, — пристраивается рядом на расстоянии трех ладоней, насмешливо улыбается белыми зубами, приложив ко рту кулак, чтобы Эрик ни в коем случае не заметил ее довольства из-за того, что сегодня все так хорошо сложилось; из-за того, что они сидят на крыше и говорят о какой-то полной ерунде. Неле не понимает, что за игру затеял этот странный человек. Неле не хочет знать. Пока что — ей весело и спокойно. Пока что — ей все несерьезно. — Прекрати дурака валять, — стальные ножи прорезаются сквозь голос Эрика. У него все с самого начала серьезно и не весело. Ну, хоть спокойно. Вельховер вздыхает, прячет зубы за красными, еще не зажившими после боев, губами. Конечно, конечно, он не понимает, насколько ей хорошо, насколько замечательно сидеть на крыше и знать, что, по крайней мере на этой неделе, ей не светят грязные улицы и покрытые язвами Изгои, и чужие руки, и глаза, молящие о помощи, озлобленные или безгранично печальные… «Или совсем никаких, — из горла вырывается нервный смешок, — Как имя того парня, которому на днях вонзили нож в глаз? Бедняга. Жуткая история». — «Тренируй меня, чтобы я смогла пройти Инициацию» и «Помоги мне пройти Инициацию» — разные вещи, Тронутая. В твоем случае так точно. Все безрассудство — в ставках. Ты рассчитываешь ни столько на мой профессионализм, сколько на статус и возможности. — Я не… — напряженно начинает Неле, замечая, что ножей становится больше. Эрик хватает ее за лицо своей большой ладонью, перекрывая возможность говорить. А она неуместно думает, насколько забавно будет, если его укусить. Укусить прямо в перепонку между большим и указательным пальцем. — Ну, давай, расскажи мне про «все сама». Я не верю, особенно теперь, что ты надеешься изнурительными тренировками дотянуться до уровня своих собратьев. Ты не так глупа. Дефектна, но не глупа. — О чем ты? — Сердце грохается в желудок и подскакивает обратно в горло, когда рука Эрика соскальзывает по подбородку вниз, ложится неподъемным грузом на плечо. Неле наконец вспоминает, что имеет дело вовсе не с домашним плюшевым мишкой. И что сам черт не знает, что творится у этого зверя в голове. — Да ни о чем. — Он брезгливо отстраняется, словно потрогал склизкую лягушку или — чего хуже — афракционера. Вельховер вся сжимается. Из узкого проема в груди едва ли остается места для вдоха, поэтому все прекрасные, возвышенные эмоции мгновенно улетучиваются. — Сегодня придешь попозже. В девять. Посмотрим, какова ты в метании ножей. — «Лучше посмотри, каков в этом ты», — хочет сказать она, но обескураженно молчит. — Да, кстати: еще помнишь о нашем уговоре? Сегодня же узнаешь условия. Будь готова. Тебе это не понравится. Неле не успевает ни кивнуть, ни высказаться. Просто стоит, заиндевев. Эрик оставляет слишком много незаконченных фраз и нерешенных вопросов. Что, черт возьми, все это значит?***
Руки дрожат от раздражения, напряжения в каждой мышце и чувствительных ко всему суставах; вены проступают неестественно резко — ебучие змеи, невыносимые твари, сопровождающие его с младых лет вместе с сигаретами и кровью, литрами-литрами, разбредаются по телу, явно намереваясь прорвать оборону кожи. Эрик криво скалится человеку в дребезжащем после его буйволовского вторжения в ванну зеркале. Дверь за ним по инерции захлопывается, наделав шума больше него самого, маниакально активного Лидера Бесстрашия, откручивающего краны до предела, расплескивающего ледяную воду на джинсы и вокруг, как чертова свинья. Он отмораживает ладони под напористой струей намного дольше необходимого, с отвращением поглядывая на свое отражение. От радужки веселыми зигзагами уползают красные змеиные полоски — вот, уже оккупировали всего, наверное, даже душу, ежели таковая в наличии, скоро не единого просвета не оставят, мать их! Под глазами, в которые он, поддаваясь малодушию, никогда не смотрит подолгу, пролегают почти черные тени — свидетели его невероятной самоотдачи. Или лучше сказать, глупого бегства от мира снов? В последнее время Эрика окончательно отвернуло от ночей. Ночь — время, когда в тенях нет черной пустоты, есть черти, демоны, есть тайны, которым не место на свету — ближе к рассвету все чудовища трансформируются и оказываются обыкновенными людьми. Эрик их не боится, но не любит совершенно. Он считает себя чудовищем утром, вечером, ночью и в обеденный перерыв. Это честно. А полуночные монстры никогда не признаются — даже себе — в том, кто они на самом деле и как следует называть их деяния. Эрик ненавидит ночь. Это точно. Ночь — время, когда он отчаянно хочет быть один, но никак не может быть один. Его больше не успокаивают сборища в тесных квартирах и подвалах, где проспиртован даже свет, где все они, монстры с улыбками, выражающими лесть непонятно кому, пьют, говорят и смеются — стая гиен. Он привык спокойно засыпать среди них. Иногда Эрик подумывал о том, чтобы коротать ночи у той единственной, которая его понимает и, должно быть, любит, хоть и не поддерживает… Но она — часть кошмара из прошлого, который поселил в нем ядовитых змей, и Эрик боится, что, приблизившись, ненароком обнаружит ползучих гадов в ее белках и венах, и словах. Остается только пить. Пить и курить одну за одной. И шутить в пустоту про рак легких, перелистывая страницы древних книг. Не спать, занимать руки и мозги делами, ненавидеть Фора, Джанин, себя и всех остальных на всякий случай. Таков его удел. Правда, прошлой ночью он совершил искусный побег в тренировочный зал, слабо освещенный для стрельбы, которой обучал девчонку, зато прекрасно, просто идеально для разглядывания сеточек капилляров и дорог вен — дорог, не змей, девчонка слишком мала, может, даже слишком хороша для того, чтобы выращивать тварей под кожей, поэтому у нее там девственная чистота новых неисповедимых путей. «Неисповедимых? — Лидер презрительно кривится, словно мысль до смешного глупа. — Я могу предугадать все, что с ней будет дальше, с этой идиоткой. Я могу предрешить. Я могу все, что угодно», — он думает об этом с трудно скрываемой досадой и сам не поймет, почему, отчего, зачем… Да, до трех часов ровно Эрик одаривал Неле Вельховер своим перегаром, потоком чертовски важных, наверное, советов и лапал ее, якобы для дела, как какой-то сраный педофил. Оставшееся до утра время он провел, самозабвенно изучая личные дела новобранцев; периодическими вспышками поражался своей неожиданной слабостью к Тронутой, которая вконец тронулась, и решила прощупать грань его самообладания или уровень распущенности кружавчиками, трепещущими на дрожащем от холода теле, — холод Эрик генерировал в достатке, никакой Антарктиды не надо! — голыми плечами, треугольными, обточенными до остроты, а еще выпирающими ключицами, тоже заостренными, как бритвы… Ниже смотреть было не на что. Плевать, что не носит белья — когда нет груди, это простительно, абсолютно не вульгарно, похрен. Но только не рядом с ним, не тогда, когда в голову ему бьют алкогольные испарения, да и вообще, все идет по пизде… Нет, никогда Эрик не считал себя святошей, не был и благородным принцем. Грязи как не чурался, так не чурается и до сих пор — если не он, то кто возьмет на себя самые отвратительные, кровавые поступки? Но сама мысль о том, что у него может стоять на малолетку, ебанную чикагскую Лолиту, вызывает желание бесконечно от подобной идеи отмываться. Потому что это ни что иное как слабость. Эрик с собой суров. Не умеет прощать себе промахи и поощрять те пороки, каких не приемлет в других. У него, как у любого человека, есть личные границы человечности и нравственности. И, хоть многие ошибочно принимают их за бесчеловечность и безнравственность, Эрик никогда не позволяет себе переступать черту. Все должно быть выверено: совершая очередную дрянь, он попутно обдумывает, насколько это допустимо, целесообразно, необходимо; чем может обернуться, стоит ли игра свеч, не перегибает ли палку? Он не маньяк, нет, и не псих вовсе, потому что точно знает, когда стоит остановиться; он не маньяк, потому что способен к настоящему чувству вины, потому что понимает и принимает те социальные нормы, которые понимать и принимать выгодно. Так что, никаких девочек, пахнущих сладостями, полевыми цветами и странным, просто невообразимым доверием, неумело скрытым за маской отстраненного высокомерия. Это нонсенс. Эрик заставляет себя остановиться — драит руки, как ебучий ОКРщик, избавляясь от несуществующей грязи. В конце концов, ему всего лишь любопытно, какова на вкус неопытная девчонка с богатым, мать ее, внутренним миром. Таких прежде не брал. Блядское семейство Вельховер — с ними все не так, с каждым из них! — заполонило собою жизнь за считанные дни и никак не хочет отпустить. — Что за чертовщина тут творится? — раздраженно спрашивает он у зеркала, но оттуда молча таращится измотанный бессонницей зверь с трехдневной щетиной, запущенный и решительно ничего не знающий о «чертовщине, которая тут творится». Пока не знающий, разумеется. Прошлым вечером, прежде чем надраться и отправиться к Тронутой, наконец удалось посетить тайное собрание не менее тайного сообщества, в которое давно был вхож, но прежде не до конца осведомлен о последних планах. Встреча кое-что прояснила: например, почему Макс такой нервный, о чем шепчется с Джанин Мэттьюс по углам, и что главный повод, по которому они собрались, естественно, касался дивергентов. Дивергентов и государственного переворота, который доведется совершить прежде «отвратительных бунтарей», которые непременно «деструктивно повлияют на развитие нашего общества». Эрик не протестовал. Сам не понаслышке знает, чем дивергенты опасны и, несмотря на острую неприязнь к Лидеру Эрудиции, готов избавиться от них в зародышевой фазе. Переворот же необходим не столько для успеха предприятия, сколько для удовлетворения чьих-то амбиций. Не чьих-то: Джанин и Макса. Эрик ухмыляется. Мисс Мэттьюс недооценивает главного Лидера Бесстрашия очень-очень зря. Она считает его тупым офицеришкой, смыслящим не дальше военных стратегий. Снобизм, жажда власти, фанатичная преданность делу когда-нибудь ее погубят. Возможно, именно Макс станет тем, кто вынесет приговор и разнесет ее светленькую головку на красно-розовые брызги по белоснежной стене… К горлу подступает тошнота — змеи давят на грудную клетку, — и он понимает, что не сможет позволить полностью изничтожить Джанин Мэттьюс, какой бы мерзкой тварью она не была. Вот здесь, в этом самом месте начинаются и заканчиваются все его слабости и страхи. Эрик выходит из ванны, вытирая полыхающее лицо белоснежным хрустящим полотенцем. Обогнув захламленный письменный стол, — надо бы убраться, на это невозможно смотреть, — плюхается в кресло и закидывает босые ноги поверх каких-то пропагандистских книг о преимуществах фракционной системы. Посреди стола красуется аккуратненькая синяя папочка со всеми документами, которые он практически культурно выпросил у любимых Эрудитов. Лидер открывает ее и сразу натыкается на взгляд зеленовато-серых глаз, подернутых бессмысленной дымкой. Странно, но в стылом взгляде нет ничего, что он привык видеть у трупов: ни ужаса, ни угасшей надежды, ни ненависти, ни изумления, совсем ничего. Так, наверное, должен выглядеть человек, умерший своей смертью… Или готовый к неизбежному концу. Этот человек умер не сам. Ему помогли и помогли основательно, уж об этом Эрик знает не понаслышке… А глаза по-прежнему завораживают спокойной уверенностью. Все потому, что их обладатель одновременно не ожидал нападения и знал, что произойдет. Странное чувство колет в грудь. Что это? Вина? Стыд? «Да, сегодня ночью мне страшно хотелось трахнуть твою миленькую дочурку, — он закуривает, просто утопая в отвращении к себе и почти что наслаждаясь им, — Но ты сама говорила: «Если кто-то копает себе яму, а потом сигает в нее, радостно вопя, это ли не самоубийство в чистом виде?». По факту, Тронутая рыла яму только своему здоровью. Об этом он догадался почти сразу, когда заметил, насколько неестественно выгибаются ее суставы, как тонки кости, астенично тело. Дисплазия соединительных тканей ни для кого не была приговором. Ее и болезнью-то, в сущности, не назовешь, но вот зачастую эта особенность организма влекла следом настоящие дрянные болячки. Локализацию и характер так просто не угадаешь. Отчего-то Эрик ставит на поражение сердечно-сосудистой системы. Так, навскидку. Пока ему это никак не угрожает, не имеет смысла особенно заморачиваться. Даже интересно, насколько ее хватит. И хватит ли. Сестра-героиня, черт возьми! Лучше думать о деле и о том, что же скрывают его товарищи-заговорщики. Лидер пересаживается поудобнее, тушит сигарету и моментально достает новую. «Кстати, как продвигается дело Вельховер?» — с любопытством светской дамы спросила Джанин и изящным движением одернула задравшиеся полы юбки. Тон ее грудного голоса был по-бытовому прост, будто она спрашивала, как у Макса дела или что он думает о погоде за окном. Эрика передернуло тогда. Он насторожился, но влезать в разговор не стал. «Пока глухо. Недостаточно сведений», — Макс пожал плечами и двинулся к выходу, завлекая следом бесстрашную свиту. На этом обсуждение громкого, бесконечно важного дела завершилось. Эрик ни хрена не успел понять. В чем дело? Почему они не волнуются, не суетятся, носом землю не роют, чтобы найти убийцу? Оливия была важна — он знает, точно знает. Она состояла в этом клоунском кружке анонимных захватчиков еще задолго до него самого и уж точно не секретаршей: она занималась подготовкой Бесстрашных, которые в здравом уме и твердой памяти в нужный момент встанут на сторону Эрудиции… Тогда какого лешего никого не беспокоит ее скоропостижная кончина? Откуда им знать, что это не тревожный звоночек, сообщающий, что их раскрыли и собираются уничтожить по одному? Откуда им знать, что убийца не один из них? Откуда им знать, что всему их окружению можно доверять, что, например, он, Эрик, не предатель? Макс ведь в курсе, где он находился в момент смерти Лив, но даже на допрос для приличия не вызвал. Равно как и всех остальных: соседку, разделенную с Вельховерами тонкой гипсокартоновой стеной; младших детей, которые вообще непонятно куда пропали — их уже не было дома, когда пришел Эрик, и Лив открыла ему дверь в домашнем халате, сказав, что никак не может выбраться из дома, что, наверное, опоздает на работу… Какого хрена об этом знает только он? Ни в одном отчете ни слова, ни полуслова про детей… В итоге, с самого утра Бесстрашный занялся делом Лив, плюнув на обязанности надзирателя. «Я же просил тебя присматривать за Фором!» — наверняка недовольно заявит босс, когда они пересекутся на ужине. Эрик уже знает, что ничего не станет ему объяснять, только сухо ответит, что все, как всегда, под контролем. В первую очередь он отправился в Эрудицию, где сотрясал воздух, докапываясь до баллистиков, патологоанатомов и судмедэкспертов. В идеально стерильном пространстве тоже что-то было неладно. Эрудиты все, как один, заявляли, что ничего не готово, что документы где-то затерялись, что у них и без того полно дел. Каких таких дел, Эрик не мог себе даже представить. Самая большая смертность и обилие уголовщины приплывает в их холодные руки в одноразовых резиновых перчатках в основном по бурному течению Пропасти прямиком из Бесстрашия. В основном, — суицид и бытовуха. Ничего действительно значимого ни до, ни после убийства Вельховер не происходило. Эрудит нынче измельчал. Разве можно так топорно вешать откровенную лапшу на уши тому, кто заведомо осведомлен обо всех возможных делах? Благодаря потрясающему дару убеждения Лидер заполучил все необходимые документы к вечеру. И пусть ребятишки, скорее всего, не сдержатся и нажалуются мамочке, плевать — главное, у него есть желаемое, а терпеть гнев Джанин у него под коркой, доведено до автоматизма. В конце концов, если она задергается, это только подтвердит, что рыльце в пушку. Мельком пробежавшись по столу взглядом — да, точно стоит навести порядок, — Эрик обнаруживает еще один подробный отчет и вспоминает, что сам потребовал распечатать всю информацию об экзамене по стрельбе. Фор постарался на славу, буквально застенографировал каждую фразу, каждую деталь. Эрик кривится: камень в огород его скрупулезности и въедливости, которые прекрасно дополняют образ злобного, бесчувственного начальника-робота-садиста. Эрик быстро просматривает документ глазами и, удовлетворенный, откладывает в сторону. Все, как он и предполагал. Разве что, Убогая стремительно движется наверх, чего никто, должно быть, не мог ожидать… Ах да, еще Неле. Неле Вельховер, образовавшая вокруг себя настоящий резонанс. Лидер строго одергивает себя, подавляя чувство удовлетворения и гордости за свои поразительные преподавательские способности. Какой тут, к ебеням, профессионализм, когда он глупо улыбается, вспоминая разлагающуюся сырую книгу с коричнево-желтыми страницами, героиня которой практически ничем не походила на Тронутую, но тоже будоражила в мужчине совершенно недопустимые страсти. Ладно, черт с ним. Он не будет думать о таких пустяковых вещах. Чего только не взбредет в распущенную водкой голову… Лидер вновь берет первую папку, максимально хладнокровно разглядывает фото и косится на время — без четверти шесть. Он подвинул тренировку, которую, по-хорошему, стоило вообще отменить, но времени на предварительный анализ дела более чем достаточно. Информация на бумаге поразительно странная. Он читает, читает и с каждой строчкой все больше хмурится, все чаще пересматривает отдельные фразы по три раза. Слишком, слишком много вопросов возникает и остается без ответов. Он трет переносицу и решает заварить кофе. Вечер будет долгим. Почему все-таки не отменил Тронутую?***
Перламутровые осколки в нежно голубом навевают мысли о душах, которые обрели мир и покой после ухода смертных тел. Так поэтично. Неле задумчиво поглаживает аквамариновый овал, будто хочет вызвать из него потустороннюю силу, но туман переливается, отдает серебром, так и не выпуская свою тайну наружу. В том, что тайна есть, можно быть уверенным на сто процентов: она хотя бы в том, откуда этот кулон взялся в кармане ее кожанки и кому на самом деле принадлежал. Неле любовно проводит по сверкающей цепочке, раскладывая прекрасную, хоть и крайне сомнительную находку на идеально заправленной кровати (они ведь солдаты, застилание постелей — как часть инициации). Еще раз пробежавшись взглядом по украшению, убедившись в том, что оно ей смутно знакомо и его происхождение должно быть захоронено где-то в подсознании, Вельховер включается в эфир внешней жизни. Неофиты этим вечером поразительно спокойны, насколько возможно быть спокойным в рядах Бесстрашия: девушки толпятся возле зеркала, густо подводят глаза и замасливают губы ядовитыми помадами фуксийных оттенков — подготовка к выходу на променад, так сказать; Марлен, как всегда, в компании Линн куда-то ускакала сразу после объявления свободного времени. Неле вполне может справиться об их местонахождении у Юрайи, только что выскочившего из душевой со скрученным в жгут полотенцем — оружием, которым он самозабвенного сражается с Митчем, — но не хочет отрывать от столь занимательного боя. Иные неофиты и вовсе таскаются по комнате, обмениваясь дежурными подколами и хвалясь успехами, но даже не пытаются доказать свои слова или вытянуть товарищей на «драйвовое дело». Так непривычно видеть их, всегда полных энергии и жажды адреналина, утомленными; так странно, что пружины в их телах не бесконечного действия… «Что ж, почувствуйте себя хотя бы немножечко мной», — Вельховер усмехается своим мыслям, распрямив затекшую спину и лениво потянувшись. Этим странным вечером каждое движение выходит ленивым, приятно тягучим, как свежая карамель, да и внутри не бушует буря, сопровождавшая на протяжении всей инициации, там — тихая гавань удовлетворенности. А все из-за чего, собственно? — Эй, малая! — окликает ее Аллен — самоуверенный красавчик, с которым они никогда не общались и не могли иметь ничего общего. Неле с любопытством склоняет голову к правому плечу, оглядывая статную фигуру в одном полотенце перед ее кроватью. — Это было круто сегодня. Не знал, что ты так можешь, — честно признается парень и подмигивает, — Респект! — Спасибо, Аллен, — по-прежнему карамельно тянет Вельховер, морща нос от смущения, — Я и сама не знала. — Бесстрашный уходит, подмигнув напоследок, а Неле одергивает себя, чтобы не загордиться. Да, ее неожиданный успех на стрельбище действительно произвел фурор, потому что никто, решительно никто, кроме добродушного Юрайи уже ничего от нее не ждал и ни на что не рассчитывал. Что возьмешь с этой Неле? Плетется где-то в хвосте, черт бы с ней! Ан-нет! Выходит, даже лучше, когда от тебя ничего не ждут. Чем ниже ожидания, тем ярче потом впечатления. Ответственность меньше, а реакция на успех — колоссальная, пусть и не долгосрочная. «Вот если бы еще Эрик не испоганил настроение…» — раздумывает Неле, все еще всматриваясь в глубины аквамарина. Боже, как глупо она выглядела, когда едва не запрыгнула Лидеру на шею от распирающей изнутри радости! Как нелепо смотрелось инфантильное кокетство! Ее поведение некорректно и несимпатично выглядело со стороны. Должно быть, Эрик тоже заметил. Потому был таким раздраженным, сумеречным. Пальцы Вельховер останавливаются на кайме кулона, она вздыхает одной своей мысли: «У Эрика могли быть глаза такого оттенка когда-то. До того, как они вобрали в себя немного леденящего ужаса Пропасти. Ему бы пошло иметь такие глаза…» — думает и вспоминает дневную прогулку по крыше, странную и неуместную, но отчего-то не вызвавшую и тени сомнения, что так надо… До того момента, как он напомнил про уговор. И что он имел в виду, говоря о том, что Неле не нужна победа честным путем? Нужна, но невозможна. И, если для нее «нечестный путь» — это вечерние тренировки с Лидером Бесстрашия, безобидные, мирные, без всаживания ножей в конкурентов, — что это значит в его больной голове? Стоит выяснить. Непонятно как, но стоит. И то, что он вдруг перенес тренировку в угоду каким-то своим делам, только омрачает ожидание. Неле думает об Эрике с самого утра, не может выбросить его из головы, потому что все его поведение — из ряда вон, а вот методы, уроки впечатляюще действенные. Она не знает почему, но невыносимо сильно хочет рассказать ему о том, как попала в яблочко восемь из девяти, а потом еще и… И когда только стала искать поощрения? Как-то сразу он поставил себя так, будто ему обязаны доказывать все вплоть до права существовать на планете Земля. И, что самое удивительное, понимание этого факта нисколечко не ослабило само желание показать и доказать. — Неле, так что? — раздается сбоку беспечный голос Юрайи, который, как оказалось, уже некоторое время сидит на своей кровати полностью одетый и выжидающе пялится на нее, свою зазнавшуюся, ленивую подругу. Она хмурится, силясь вспомнить, о чем речь. — Что? — тупо передразнивает девушка, снова разравнивая линии цепочки. — Ты идешь с нами в тату-салон? — Ах да, точно, — Неле стучит по виску, намекая на пустоту в черепушке. Точно. Ребята собрались набить татуировки в честь окончания стрельбищ и пригласили ее присоединиться, чтобы помочь особенно сомневающимся выбрать рисунок. Она не дала ответа, потому как тогда еще не знала, что Эрик перенесет занятие, тем самым освободив ей вечер для личных дел и отдыха. Тем не менее, не стала спешить и разворачивать масштабную деятельность, а уселась, скрестив ноги по-турецки; так и замерла на добрый час в статичном положении, подобно змее, притаившейся на прогретом камне в ожидании, когда добыча сама прыгнет в рот. Слишком уж много было идей, чтобы действовать первой. Так что, Неле просто дожидалась подходящего предложения, которое в данный момент напоминает о себе нетерпеливым сопением. — Ладно, Юрай, была не была! — Вельховер наспех заматывает таинственное ожерелье в платок и прячет в тумбочку среди россыпи разноцветных конфеток, что-то обдумывает, приложив палец к нижней губе, жадным взглядом уже пожирая леденцы. Приняв окончательное решение, она подскакивает за любимой многокарманной курткой, но, тут же испуганно ойкнув, хватается за грудь и оседает на край кровати. — Эй, ты чего? — Педрад обеспокоенно замирает, в его позе — готовность рвать с места в лазарет, а в глазах разгорается искреннее волнение. — Да так… Голова закружилась, не надо было резко вставать, — лопочет Вельховер, малодушно скрыв внезапно сковавший ее ужас, связанный с мало ощутимым перепадом давления. — Выдвигаемся? Она не красится и не переодевается. Почему-то мысль о любимом платьице вызывает смущение и неприязнь. Почему-то. Голова все еще кружится, и во всем теле ощущается небольшое волнение, но это — ерунда, ничего серьезного. Дождавшись, пока все, кроме нетерпеливо подпрыгивающего Юрайи, рассосутся из комнаты, Неле забрасывает в рот таблетку, по привычке глотает, не запив водой. — Давай, давай, — парень практически выталкивает ее в дверь, и дальше они идут очень быстро, догоняя остальных. Вельховер все еще чувствует сладостное удовлетворение, пусть слегка и омраченное мыслями об Эрике, не разделившим с ней радость, и об уговоре, про который никогда не стоит забывать. У поворота к лестнице без перил, Неле замечает, что шнурки ее кед расхлябанно болтаются по полу, и тормозит. Причина смерти: «Проблемы обуви: шнурки отправили прямо в Пропасть». Ну уж нет. Юрай исчезает за углом. Она хочет крикнуть, чтобы подождал, но не успевает открыть рот, — кто-то резко и ловко хватает ее за плечи и затаскивает в темную камору, бесшумно заперев за собой дверь. Вельховер дрожащей рукой нащупывает в кармане отцовский многофункциональный нож, но достает не его, а фонарик, и светит прямо в лицо похитителю. — Ты больная, что ли! — облегченно выкрикивает Неле шепотом. Ведьма щурится, закрываясь руками, напоминающими безлистные ветви, от которых отблескивает множество браслетов и колец. Не ведьма, а сорока какая-то. — Тихо, не кричи! — умоляет девушка, отвернувшись и забаррикадировавшись волосами. Свет фонаря делает ее еще более загадочной и устрашающей (хотя, куда уж больше?). — Не кричать? Что ты творишь, мать твою? Мы что, в шпионском боевике? — Ведьма нервозно переминается с ноги на ногу и заламывает руки, из-за чего Неле все-таки понижает тон и, сжалившись, устанавливает фонарик на полочку с бытовой химией. Свет ударяется о верхнюю перекладину, и очертания предметов заполняют пространство. — Глупые прятки привлекают куда больше внимания, чем вещание из-за кафедры! Вельховер откидывается на полочки — необтесанное дерево царапает ткань куртки — и переводит дыхание. Головокружение усиливается. В ушах шумит море, которого она никогда не видела и не увидит. Свет озаряет пыль. Пыли так много, что сдавливает грудь; плечи опускаются под ее тяжестью. Неле бьет мелкая дрожь — должно быть, ей вновь передалась ведьмина тревога в этой узкой комнатушке, где всего двое и еще слишком много всего. Эмоции в таком пространстве передаются воздушно-капельным, а действуют не хуже цианида. — Я готова рассказать тебе все, что знаю, — уверенно, пожалуй, немного театрально объявляет Ведьма, и Неле с чувством хватает ее за запястья, позабыв обо всех своих страхах разом. — Не тяни. У меня зубы стучат от нервов, а руки так трясутся, что на завтраке не удалось спокойно выпить чаю… — признается она, для убедительности продемонстрировав руки, заведенные мелким тремором от кистей до кончиков пальцев. Да, с утра она действительно не могла самостоятельно держать чашку, а чуть позже твердо взялась за пистолет, переборов неуверенность и рассеянность. Неле рассекает воздух ладонями в съежившихся перчатках успокаивающими, ворожащими движениями, как будто испуганная Ведьма может взорваться или, что еще хуже, исчезнуть. — Лив… Во сколько? Во сколько ее убили? — спрашивает Ведьма так, будто это самое важное, что ей предстоит услышать в жизни. — Эмм, мне точно не сказали… Утром, после того, как я ушла. Так, значит: я вышла в восемь ровно. Мама должна была отвести близнецов, но, вероятно, соседка Эстель зашла со своим спиногрызом и ненавязчиво предложила подвезти их на машине, чтобы разгрузить маме утро… Она любила мою маму, но еще больше, должно быть, любила ее положение в обществе. Это, значится, могло быть в 8.15-20. А сама мама должна была добраться до штаба к девяти… — Этого хватит, все ясно. Я живу на два этажа ниже тебя, в моей халупе нет балкона, поэтому я курю на крыше каждое утро и пью кофе перед работой. Я не жру по утрам, кусок в горло не лезет спросонья… — внимание Ведьмы рассеянно. Неле начинает сомневаться, скажет ли она хоть что-то полезное. — И в тот день ты тоже была на крыше? — непонятно зачем уточняет девушка в нетерпении. На черта ей знать, что Ведьма не ест по утрам и что у нее нет балкона? — Ага, я уже спускалась, как встряло в голову еще одну пригубить, не знаю, почему, захотелось. Возвращаться было лень, дома так пусто… Поэтому я села прямо на лестницу и прикурила… — И? — Неле подскакивает на месте. Сердце вырывается в горло и резко падает в район диафрагмы. — Я сидела себе, никого не трогала, как вдруг — ба-бах! — Неле невольно вздрагивает, представляя себе выстрел, — Дверной хлопок. Лестница на крышу у самой стены, ну, ты знаешь, поэтому сидящего на ней не разглядишь в полумраке… Какой-то черт дернул меня выглянуть на грохот: ну, что за урод там, с утра пораньше-то — думаю. И увидела его, какого-то злого и дерганного… Прислонился к стене, закурил. Хотела спросить, че да как, но не стала рыпаться — надо оно мне, перед этим психом мелькать? — Подожди-подожди, милая, я ничего уже не понимаю. По порядку: кто грохотал, кто прислонился, закурил? — Лидер наш, твой любимчик, Эрик, — произнося последнее слово, она прикручивает звук до минимума, но и так не сложно догадаться, о ком речь. Облегченно выдыхает. Наконец-то во всем призналась. Наконец-то. У Неле внутри все падает, будто ее прошиб мощный удар тока. В голове разброд. Шум шторма. И никакого ленивого удовлетворения. — Во сколько точно это было? — спрашивает она сипло, с трудом, словно ей придавили горло. — Около половины. Я рада, что рассказала тебе, — Ведьма вдруг сама берет дрожащую ладонь Неле в свою и с каким-то горячим чувством прижимает к груди, — Ты всегда мне нравилась, такая непохожая на других Бесстрашных… Мне кажется, тебе можно доверять, — Вельховер едва заметно кивает, соглашаясь, но чувствует только неприязнь от чужих пальцев на своей перчатке и не пытается вникать в смысл слов, потому что она уже узнала все необходимое. Она переводит холодный замутненный взор на Ведьму, перепуганную, тоже дрожащую: ее широкий распухший рот расплывается по лицу, вокруг него покраснения из-за постоянного облизывания губ, в темных глазах, кажется, смесь страха и надежды. Неле становится окончательно плохо. — Прошу, только не упоминай нигде обо мне, это, блять, такая дрянь, я не хочу умереть из-за нее, — Вельховер неприязненно отдергивает ладонь, будто не признавая и даже презирая позицию Ведьмы. — Конечно, — с ехидной улыбкой обещает Неле и собирается уже уходить, в полнейшем шоке расстаться со свидетелем. — Во фракции творится неладное, понимаешь? А Лив, Лив… Я любила ее, мы все любили, у кого больше никого нет… Только все неправильно, не так. Тайные группы и Эрудиты… — бормочет Ведьма, пытаясь вывалить сразу все, что копилось месяцами, мысли набегают друг на друга, перекрываются, превращают ее речь в бессмысленное словоблудие. — Этот проект, понимаешь… Что-то пошло не так… Зря я в это ввязалась, зря… — Это уже не важно, уходит в фон. Неле пытается заново научиться дышать. Слушает шум воображаемой реки, вода в которой ледяная настолько, что обжигает руки, стоит только запустить их мерцающую темноту лодочкой; процесс дыхания резко запускается, когда она осторожно подносит занемевшие ладони к лицу и сливается с огненным холодом. Беспощадно яркое и слишком далекое, чтобы греть, небесное светило флюоресцентом отражается от воды. — Тш-ш, давай про неладное п-потом, позже… — Неле дергает ручку и вываливается в коридор. Идет. Так тяжело, бесконечно тяжело сгибать колени, а шнурки, волочащиеся по полу, почему-то звенят, подобно цепям. Бесстрашная останавливается и перестает ощущать почву под ногами, только совсем не так, как это было в полете над зелеными холмами. — Неужели! Куда пропала, Тронутая? — Неле вздрагивает. Внезапно ее с двух сторон подхватывают под руки. — Ты чего? О-о-о, опять переменная облачность. — Марлен? — спрашивает Вельховер из своего тумана. — Ты назвала меня Тронутой? — Скажи спасибо Лидеру — сама знаешь, клички распространяются быстрее чумы. — Не обижайся, — дружелюбно улыбается с другого бока Линн, — Мы тебя обыскались. — Вы меня искали? — равнодушно переспрашивает Неле, как бы с претензией на удивление. Неофитки стремительно влекут ее вниз по течению Бесстрашия. — Тебя искал Юрай, — уточняет Марлен, нахмурившись. — А нашли мы! — у Линн, должно быть, прекрасное настроение: она почти подпрыгивает, устраивая Неле микросотрясения мозга. Вельховер растекается в чужих руках, полностью наплевав на то, куда несет ее глубоководная ледяная река. Да и не ее, а так, осколки: вся раскрошенная, разломанная, не собрать. «Нашли меня… Вы уверены, что именно меня? — Неле горько усмехается. — Вот бы обратно в разрушительную бездну, чтобы уже без осколков — совсем ничего не осталось».