Well, if it were about being safe A less safe place is no safe place at all We might not survive Behind every lion awaits a lazy dragon fly. © Benjamin Clementine — Better Sorry Than Asafe
Бежит. Мелкие камешки забиваются в обувь, не предназначенную для того, чтобы носиться по грязным, разбитым улицам. Бежит. Девушка за спиной закашливается от клубов пыли, которые он за собой поднимает. Но тоже бежит. Слышно стук ее каблуков. На повороте его заносит, нога проезжается вперед, он заваливается набок, успев выставить ладонь для опоры. Подскакивает, не отряхиваясь, что прежде показалось бы совершенно неприемлемым, и продолжает неистово мчатся вперед. Успеть, успеть, успеть. Только бы успеть. Эрик отлично умеет бегать. По пересеченной местности, гористой, лесистой, да хоть болотистой. Через любые препятствия, с любым грузом. Тронутая оказывается такой легкой, почти невесомой для живого человека, но кажется, что с нею на руках он бесконечно долго месит грязь под ногами, продираясь через бурьян. Не успеет. Никогда не успеет. За следующим поворотом — он знает — дорога уже новая, хорошая. Бежать можно будет еще быстрее, хотя он уже задыхается, не может позволить себе остановиться. Позади больше не слышится ударов каблучков, которые удерживали его в реальности, но обернуться себе не позволяет. Она наверняка просто сняла туфли, а если и навернулась, ничего не скажет. Он любой ценой должен успеть. Ничто не может его отвлечь. — Что случилось? Что с ней? Эй! — Люди пытаются перекричать ливень, но Эрик знает, что это не должно его отвлекать. Они, блять, совсем инвалиды слепые? Он удерживает все свое внимание на краю кажущегося нескончаемым поля, сразу за которым бросил машину. Не обращает внимания, что навстречу ему выбегают остальные, не хочет видеть их встревоженные лица. Не хватало еще, чтобы паника перекинулась на него. Переживать, тревожиться, пытаться осмыслить, что происходит, — не имеет смысла. Нужно просто бежать, пока не окажешься там, где должен оказаться. Ноги сами принесут, куда надо. Тэрренс обгоняет его, в отличие от других, без излишней болтовни. Он все понимает, и это придает какой-то внутренней уверенности, что в этот раз все будет по-другому. Нарастающее чувство страха охватывает его тело, распространяется от маленькой точки в животе, пока не превращается в самую настоящую панику. Сердце давно так гулко не выколачивалось из груди, в глазах не темнело и не разбивала неуемная дрожь. С самой смерти родителей. Он влетает в дом, с трудом воспользовавшись ключ-картой, будто делает это впервые. Не закрывает за собой, слыша недоуменный голос: «Что ты делаешь?» Не отвечает, не здоровается, целеустремленно направляется наверх, стараясь восстановить трезвость мышления. «Виктория? — Доносится снизу, пока он поочередно распахивает двери всех комнат на втором этаже. — Почему ты босая? Может, хоть ты объяснишь мне, что происходит?» Силуэт Тори цепляет периферическое зрение. Реальность размывается под дождем, словно рукописный текст на бумаге. Слишком тонкая. Слишком ненадежная. Эрик почти врезается в капот рабочего джипа — отвлекся на мысль о том, какая она ледяная и тихая в его объятиях, как это, блять, страшно. Ее пытаются забрать, кажется, Фор и кто-то еще, но он не позволяет. Тори бесцеремонно лезет в карман его брюк за ключами от машины и прыгает за руль, открывает для них заднюю дверь. Лидер подбородком указывает доку лезть первым, а сам засовывается следом с несвойственной себе бережностью. На переднее сидение с каких-то херов прыгает Юрайя Педрад. — Это просто нервное переутомление, не парьтесь, можете отдыхать дальше! — Уверенно выкрикивает пацан, наполовину опустив стекло, пока Ву разворачивает джип. Черт с ним, может, он действительно должен быть здесь. «Скорее, подгоните машину, нам нужно в Центр!» — Девушка сразу действует, не мнется; лучше потом извиняться, чем сейчас осторожничать. Наверняка сбивает женщину с толку, и та уже давится возмущениями. Пусть. Ему плевать. Все комнаты пусты, осталась последняя спальня и ванная за ней. Черт, ванная. Дергает дверь — заперто. Выбивает ее, вложив в это всю свою ярость, которой хватило бы, чтобы весь безупречно чистый, идеальный дом разнести до основания. Внутри холодеет, туманом застилает взгляд, когда видит тоненькое запястье, свисающее с белоснежного бортика. Нет, уже не белоснежного. И сразу забывает обо всем, что должен делать. — Быстро, сними с нее куртку, расстегни рубашку! Вы — откройте окна. Посади ее, вот так, хорошо, — Парадом командует Тэрренс, и Эрик без споров исполняет все распоряжения. Они оба не дураки и знают, когда перестать бодаться. Девчонка приходит в себя, слабо моргая, и не может держать голову. Док ловко выуживает из бездонного кармана ее куртки два спичечных коробка: один с дневной нормой лекарств, другой — на экстренный случай. Сует ей в рот нитроглицерин, чтобы избежать болевого шока. Эрик посмеивался с ее лекарственных запасов, о которых знал, что их можно обнаружить в самых неожиданных местах, и что таблеток там на любой вкус и цвет. Но она умница, она выживет. — Я надеюсь, у тебя есть план на такой случай? — Сипло спрашивает Лидер, уже прокручивая все возможные варианты действий и степень своего участия; раскладывает по полочкам все, что необходимо сделать, помимо очевидного: спасения жизни. — Не совсем, — Док немного колеблется, тоже все обмозговывает, — Если это инфаркт, может понадобиться операционное вмешательство. Провести диагностику я смогу, но операцию можно сделать только в Центральной больнице. У меня там есть хорошие знакомые, только действовать нужно быстро, к такому я не был готов. — А к чему, мать твою, тогда ты был готов? Она же сердечница! — Эрик огрызается, рычит, потому что это привычно. Привычнее, чем ползущая по ребрам, комом собирающаяся в горле тревога. Нельзя проваливаться в старые травмы, нельзя быть слабым. Да черт возьми, он сейчас парится только потому, что воспоминания неизбежными приливными волнами настигают его, кажется, от них можно спастись только если все исправить, переиграть. — Вероятность сердечного приступа при ПМК мала, но в последнее время у нее развилась гипертония, должно быть… Неважно. Если нам повезет, мой знакомый сегодня на дежурстве. Есть идеи, что делать, если нет? Смерть преследует Эрика. Повсюду. Он пытался обуздать ее, решая, кому жить, а кому умирать, — без толку; зарекся заботиться о ком-либо, отказался от любой привязанности. Но этот мустанг несгибаем, его не победить. Эрику не изменить правил собственной жизни. Пусть оброс защитной броней и давно индифферентен к тому, что люди гибнут вокруг него, пусть сам привык давить их, как муравьев, почему-то все еще случаются не те люди. — Эрик? — Тори, напряженно слушавшая их диалог, приподнимает бровь и многозначительно смотрит ему в глаза через зеркало заднего вида. Никто не обращает на это внимания, для них это подпороговый стимул, но Лидер прекрасно понимает все, что она вкладывает в свой взгляд, в свое вопросительное «Эрик». Да-да, он знает, к кому должен обратиться. Ему не откажут, хотя потом по-любому не избежать расспросов и пояснений. Но и с этим он разберется. В конце концов, та сука кое-что должна ему, и сейчас как раз подходящий случай, чтобы вернуть должок. Она должна ему жизнь.***
Лидер ступает по лужам, на весь объем легких втягивая свежий ароматный воздух. После грозовых ливней, что сотрясали город вторую половину дня, ночь кажется особенно тихой. И Эрику, вроде, тоже спокойно. Только чего-то не хватает, во рту сухо и противно. Он причмокивает, рука сама тянется за сигаретой, но в карманах куртки пусто. Черт. Вспоминает, что выкурил остававшиеся пол пачки, пока в тупом ожидании торчал в Эрудиции. С неудовольствием признает, что нервничал, нервничал и позволил себе отдаться дешевым сантиментам. Иначе как объяснить, на кой хрен он вообще там остался? Сделал все, что от него требовалось, и мог спокойно свалить в закат, но вместо этого куковал под окнами и вел пространные разговоры с Хоббсом, который, конечно же, тоже никуда не делся. Хорошо хоть, остальных выслал, чтоб не отсвечивали, не привлекали лишнее внимание к «несанкционированному операционному вмешательству». Будь Вельховер членом любой другой фракции, всей этой конспиративной поеботы не было бы. Но упрямая идиотка решила остаться, испытать судьбу. Только жизнь всем усложнила. Эрик злится на Неле. До зубовного скрежета, до желания собственноручно придушить ее. Потому что услышав, что «кровоснабжение сердечной мышцы было успешно восстановлено», не смог скрыть облегченного вздоха, и губы мимо воли сложились в полуулыбку. Когда Терри предложил зайти к девчонке «на минутку», ноги сами двинулись следом, но Лидер грубо одернул себя и, слава богам, натянул на рожу презрительную усмешку. Ему эти розовые сопли ни к чему. Тронутая — его ученица, а значит, он за нее в определенном смысле отвечает, к тому же, если правда раскроется, ему решительно не сдалось доказывать, что он не пытался протянуть во фракцию воинов дефективного бойца. Это все. Это все, что должен думать о степени его участия доктор Хоббс. Мужчина бесшумной тенью перемещается между мрачными высотками, пробираясь к одному из черных ходов в Бесстрашие. Не хочет ни с кем столкнуться — хватит на сегодня социальных интеракций. Он почти добирается до нужного места, предвкушая, как попадет домой и завалится спать, хорошенько закинувшись тем убойным снотворным, что раздобыл недавно в медблоке… Прямо перед поворотом к нужной двери замечает подрагивание теней в тусклом оранжево-желтом свете старого фонаря. Вынырнув из размышлений, слышит и голоса, доносящиеся из переулка. Да блять. И чего в Яме-то не сидится? Уже намеревается сделать шаг и растолкать столпившийся у входа народ, но узнает голоса, ведущие беседу в полутонах, и это заставляет помедлить. — Меня едва не вышвырнули из фракции просто из-за того, что я отключилась во время боя, а она на ровном месте в обморок упала и прямо перед Эриком… — Убогая звучит возмущенно-взволнованно, похоже, тревожится о том, что Неле могут выгнать из фракции. «Где ты, а где Вельховер, дура ты тупая…» — возражение моментально срывается с языка, как бойцовский пес, учуявший кровь. Эрик осекается. Скоро и вслух начнет подобную хуету проповедовать… — Ну, не знаю… — Отзывается другой женский голос — Кристина, — Тебе не показалось все это странным? Я имею ввиду, зачем этот больной ублюдок вообще приперся на ее день рождения? Лидер натягивает улыбку с нотками отчаянья. «Больной ублюдок» сам себя об этом без остановки спрашивает. — Он тренировал Неле во время отбора, вроде, у них остались какие-то незаконченные дела… — Робко вставляет Юрайя, что на него абсолютно не похоже. Они здесь всей бандой собрались, что ли? Угораздило же на мелких кретинов напороться. — Ну теперь-то небось все дела закончены! — Голос Кристины сменяется на саркастичный, и все неодобрительно откликаются на циничность ее высказывания. Да если бы закончены. Эрика от себя уже воротит. И от Тронутой. Да и от ситуации в целом. — Успокойтесь. Инициация — это своего рода стресс-тест. Если бы Трис сдалась после того боя, молча ушла, ей, конечно, не место в Бесстрашии. Но если бы мы вышвыривали каждого, кто отключался во время драки, травмировался или заболевал, нам бы пришлось к чертям расформировать фракцию. Неле просто переутомилась — такое с каждым бывает, порой даже с самыми сильными. Через пару дней она будет в полном порядке, так что, валите-ка спать. Всем на работу завтра, — Тори Ву с легкой руки развеивает любые тревоги и сомнения. Говорит так, будто знает все на свете, — в этом она совсем не изменилась. А его снова кроет дешевой сентиментальностью, и внутренности скручивает приступ тошноты. Малолетки нестройно прощаются и продолжают свой разговор уже где-то за дверью, затухая по мере отдаления. Эрик, наконец, свободно выходит из своего укрытия, догадываясь, что натолкнется на такую же затаившуюся перед входом фигуру. — Тори. — Эрик. — Ты как? — деликатно интересуется она, заглянув ему в лицо. — Ты о чем? — он ведет корпусом, словно пытается сбросить нежеланную руку с плеча, и смотрит нарочито непонимающим взглядом, — Это ж не я в обморок перед Лидером Бесстрашия грохнулся. Тори выражает свое недовольство неприкрыто, цокает и закатывает глаза, мол: «Это мы уже проходили, хоть раз отреагируй по-человечески». Он не может по-человечески. Он, блять, и так чересчур гуманный в последнее время, просто херов альтруист. В крайнем случае, злодей с золотым сердцем. И это неправильно. — Как прошло с Джанин? — и снова вопрос, которого он рад бы не расслышать. Нервное напряжение нарастает, пересекая пороговое значение, норовит вырваться наружу, расплескаться злобой и ядом. Хотя обычно такие срывы ненадолго утихомиривают подкожных змеенышей, сейчас Эрик чувствует себя слишком уставшим — нет, даже обессиленным, — чтобы растрачивать остатки энергии на ругань. — Не спрашивай, — резко отрезает, стрельнув в Тори предупредительным сердитым взглядом, и тут же переключается на шершавую стену за ее спиной. — Что, прочитала очередную мозгопромывную лекцию? — она пытается пошутить и подходит ближе, на дружескую дистанцию, не переставая выжидательно смотреть в его изможденное лицо. Лидеру приходится опустить глаза, пойти на зрительный контакт, чтобы не продемонстрировать своей скованности и медвежьей неловкости, с которыми в последнее время сталкивается все чаще. — Ву, — протягивает Эрик с елейной улыбочкой, — Отъебись нахуй, пожалуйста. Их общение подобно игре в пинг-понг, в которой Тори всегда подает, а Эрик — отбивает. Она пытается достучаться до него каждый раз, когда мастерски ударяет ракеткой по мячику, а он тоже не промах — ни на секунду не расслабляется, ни одного не пропускает, — отшучивается, грубит, огрызается. Она выходит на контакт, а он перерезает провода. Так и живут уже лет восемь. — Знаешь, ты ведь мог просто уйти, если не хотел пересекаться со мной, — Тори даже не моргает на его «вежливую» просьбу. И вновь ловит на горячем. Блять, действительно. Он мог развернуться и отправиться восвояси, скрываемый тенью высотки, и оба сделали бы вид, что не заметили друг друга. — Что ты хочешь от меня услышать? Джанин, как обычно, сходит с ума, если что-то выходит из-под ее контроля или понимания. Тут сразу оба пункта, так что, валяется теперь, наверное, на соседней с Вельховер койке… Помогла ли она? А куда бы, сука, делась? Что, сдала бы мое нарушение? — Все, все, расслабься! — Тори выставляет вперед руки, когда Эрик непроизвольно дергается к ней, нависая и выплевывая слова прямо в лицо; речь скатывается в рычание через стиснутые зубы. — В этом вы с Джанин похожи. — Чего? — хмурится, отказывается отступить, чтобы дать женщине немного пространства, поэтому, должно быть, не успевает перехватить ее руки и к черту вывернуть запястья, когда она цепляется за разворот его куртки своими изящными пальцами и одергивает вниз. Вот дрянь. Поправляет его одежду, будто у нее есть не то, что право, а письменное, заверенное печатью разрешение. Тогда какого рожна ты терпишь? Эрик шумно, по-буйвольски дышит через нос, но с места не двигается, только отворачивает голову. Сравнение с Джанин ему неприятно. Он не хочет сказать «обидно», не мальчонка ведь в пубертате. Да и бред это высшей пробы. Между ними общего: льдистые голубые глаза, редкостная упертость, любовь к власти да частично совпадающая ДНК. Не больше. Да уже охрененно много. — Почему, по-твоему, ты сам так бесишься? На Джанин, на себя, на меня? — Ву спокойно отряхивает дорожную пыль с жесткой ткани — напряженными мышцами он ощущает ее легкие, ненавязчивые прикосновения. И усмехается. Ах вот оно что. Пытается донести, что «бесится» он из-за того, что сам ненавидит вещи, которые не может контролировать, как и вещи, выходящие за границы его понимания. Хочет подвести к главному, наиболее интересному вопросу: «Что именно вышло из-под контроля и стало таким ужасно непонятным?» — Ладно, я понял. Мы похожи. — Эту самую вещь принять и объяснить оказывается сложнее, чем отбрыкаться признанием общности определенных черт с мисс Мэттьюс. В конце концов, не впервые. Эрик обходит Тори, с успехом ускользая от ее теплых ладоней и почти установившегося коннекта. — Терри сказал, она поправится, — прилетает Лидеру уже в спину. Он глубоко вдыхает, прикидывая, нормально ли будет сыграть дурочка, но быстро эту идею отбрасывает. Что за детский сад? — Ясное дело, ради нее пол Эрудиции на уши подняли, — откликается равнодушно, хотя мысленно добавляет, что сам свернет Тронутой шею, если посмеет не поправиться. Столько сил, нервов, мыслей в нее вложено! Последнего так особенно. Это правда, которую уже невозможно скрывать, просто нелепо. Он много думает о ней. Против воли посвящает отдельные часы на размышления о ней, о ее матери, о расследовании. О себе с ней. Зациклился. Кажется, такая хрень с ним с детства — склонность застревать на чем-то. Обычно объектами помешательства становились явления, вещи или люди, которые вызывали в нем любопытство. За любопытством следовало воодушевление, вдохновение нового, жажда разобраться с тем, как все устроено. Неопределенность не пугала — она была вызовом. Не подконтрольные процессы пробуждали желание осмыслить их, познать. Но то было давно. В прошлой жизни. — Послушай, — Ему кажется, или в голосе Ву звучит разочарование? Досада? — Неле очень хороший человек, достойный, а еще впечатлительный. Если у тебя это несерьезно, оставь ее в покое, пока не поздно. Лидер не удивляется тому, что Ву говорит так прямо и убежденно, хотя и точно уверен, что сама Неле, как и он, ни словом про их странные отношения не обмолвилась. Тори Ву не нужно ни о чем говорить, она и так все видит. А если она видит, значит, это гребанная правда. Между ним и Тронутой происходит то самое: непонятное и неконтролируемое. И в нынешней жизни Эрику известен лишь один путь обхождения с подобным — уничтожение. Обычно само знание, что любое «вне рамок» он может подчинить себе, просто растоптав и испепелив, разливалось по груди приятным успокоением. Теперь же лишь отдает горечью во рту. На улице делается холоднее. Он оборачивается на Тори, но та не ежится и не кутается в кожанку. Значит, похолодало не снаружи. — Что значит «поздно»? — Эрик устало вздыхает, трет висок — в том мерной пульсацией бьется болезненный пульс. Он уже не пытается ничего отрицать, но и подтверждать, естественно, не станет. — Пока она не влюбилась, — Этот пас он с позором пропускает, только наблюдает, как мячик летит мимо, а затем грустно скатывается с лестницы, прямо под ноги. Прослеживает воображаемое движение до носков своих берцев и касается огрубевшими пальцами переносицы, сильно сжав веки. Голова раскалывается, давление на глаза становится отвратительно невыносимым. Да, конечно. Оставить ее в покое, пока не поздно, оставить. Он должен отдалиться от Неле Вельховер, чтобы она не влюбилась в него. Его любить нельзя, любви он не заслуживает. Даже Тори, которая упорно бьется в годами выстроенную им стену, так считает. — Может быть, уже поздно, — Эрик вымученно усмехается и оборачивается, чтобы взглянуть на Ву. Заставляет свое лицо принять победное выражение, словно происходящее кажется ему чертовски забавным. Хотя сам прекрасно понимает, что окончательно застрял в этом болоте, а вокруг — не единой соломинки, чтобы зацепиться, спастись. Он взял на себя слишком много ответственности. Тренировал девчонку, покрывал ее, подтасовал результаты физического этапа, впутал ее в расследование двух убийств, нарушил законы фракции и государства, наконец, он использовал старые связи, чтобы спасти ей жизнь, пообещал подергать за нужные ниточки, чтобы перевести на службу в медблок, и даже подарил тот херов кулон: вещь, от которой не мог избавиться, как бы отчаянно этого не желал, человеку, от которого не мог избавиться, как бы отчаянно этого не желал. Внутри у Эрика зарождается и гулко бьется об ребра мысль, что теперь опаснее отступить, чем рискнуть и вновь начать… Делать это. Заботиться о ком-то. Так или иначе, это может печально закончиться. Он позволил себе поддаться чувствам, влечению, и едва не убил Тронутую, напоровшись на свои старые травмы. Пытался все бросить, забыть о ней, а теперь выходило, не окажись он рядом в нужный момент, мелкая идиотка просто подохла бы. Куда ни плюнь, везде опасность. При любом раскладе, Лидер рискует собой, своей внутренней целостностью и сохранностью защит, и так же рискует объектом своей привязанности. И, раз уж их обоих не сберечь, не пора ли прекратить осторожничать?***
Леса, раскинувшиеся близ Чикаго, — единственного островка человеческой цивилизации, — всегда манили Неле. В тысячелетних деревьях, которым оказались нипочем все эпидемии, войны, пожары и просто безответственные люди, она находила немало вдохновения. Неудивительно, что теперь, когда колючая трава расцарапывает ее незащищенные лодыжки, а ветви хлещут по рукам и лицу, сердце полнится чувством, похожим на счастье. Хоть продираться сквозь разросшуюся флору с каждым шагом становится труднее, Неле улыбается все шире. Ведь это значит одно: тропы тут — нехоженые. В каждом своем движении девушка будто со стороны отмечает благоговейную деликатность и уважение к окружающим ее растениям, но, при этом, поразительную решительность. Неле ступает широким быстрым шагом, уверенно раздвигая ветки перед собой. Она даже не оглядывается по сторонам, наблюдая только за игрой солнечного света на расшевеленной ветром листве. Интересно, откуда такая целеустремленность, когда она не знает никакой цели? Все становится понятно, когда слуха достигают грохочущие звуки, разрывающие умиротворение леса. Шум не кажется чуждым этим местам, поэтому Вельховер делает единственно возможный вывод: где-то поблизости протекает бурная река. Она не припомнит, чтобы слышала про крупные реки в здешних местах, но это не кажется важным, ведь именно там, у воды, ее уже ждут. Окончательно изодрав ноги и собрав джинсами сотни колючек, Неле выбирается на просторную поляну; свет, умноженный отражением в воде, слепит глаза. Приходится складывать ладони в козырек, чтобы что-то разглядеть прежде, чем глаза адаптируются к перемене. Дыхание перехватывает от открывшейся картины. Трава здесь самая зеленая на свете, полевые цветы горячие розовые, яркие желтые и благородно сиреневые составляют безупречное сочетание, а речной поток даже стремительнее, чем в Пропасти, но, в отличии от последней, не поглощает весь свет своей чернотой, а блестит роскошной глянцевостью. Неле спускается к воде, спотыкаясь о камни и не минуя ухабов. Плевать, даже если навернется — это прекрасное место стоит и сломанной ноги. Когда она приближается к воде, становится виден противоположный берег, скрытый в тени ивовых деревьев. Кажется, кто-то еще есть на том берегу. Неле вновь складывает ладошки в козырек — вдруг там олень или еще кто! Она ни разу не видела диких животных в живую! Когда это оказывается не местный зверь, Вельховер пытается протереть глаза и шокировано опускает руки. На противоположном берегу двое мужчин расстилают подстилку, горячо споря о том, как ее расположить. Женщина, вышедшая из-за деревьев с корзиной для пикника, ругается на них своим авторитарным тоном: проблема дислокации подстилки моментально разрешается. «Невозможно», — Неле качает головой, делая шаг в сторону, зеркально по отношению к одному из мужчин — тому, что ближе к воде, — чтобы удостовериться в своей ошибке. Только наваждение не рассеивается, насколько удобнее не становится угол обзора. Мужчина продолжает незаметно отходить к воде, пока второй спиной к нему обсуждает что-то с женщиной. У него каштановые волосы в мелких косичках, собранные в хвост на затылке; он худой и костлявый, и очень быстрый, что помогает увернуться от нападения после того, как он окатывает ледяной водой своего друга. Второй мчится прямо на него, как разъяренный буйвол, но едва не падает в реку, в последний момент пойманный шутником за здоровенное предплечье. Эти двое — комичные антиподы: внушительный, с рельефными мышцами и суровым выражением на лице и худосочный, длинный, до ужаса смешливый. Неле наблюдает за игривой потасовкой, что развернулась между ними, за тем, как они падают на землю, намереваясь придушить друг друга. Нежная улыбка трогает губы, и тогда она замечает, что и женщина с синими выцветшими волосами, наблюдающая со стороны, улыбается точно так же. Сомнений не остается. Это ведь они. Диди Вульф, Мартин Вельховер и Оливия Вельховер. Ее отец, отчим и мать. Они давно были близкими друзьями, верно. С тех пор, как пришли во фракцию Огня. Диди и Мартина объединили немецкие корни — мало кто в нынешние времена сумел сохранить информацию о своих предках, — а Оливия просто оказалась близка им по духу… Значит, они снова вместе здесь? Пока Неле размышляет над этим, мама замечает ее и начинает призывно махать руками. «Неле здесь, прекратите сейчас же! — обыденно шипит она на душащих друг друга мужчин и кричит, обращаясь уже к дочери, — Чуть дальше есть тропа из камней, иди к нам. Диди, помоги дочке… Отец тебе поможет, иди скорее!» Неле находит ту самую «тропу» из скользких камней разного размера, неравномерно разбросанных поперек реки. Что ж, если они ее встретят, бояться нечего. Неле начинает осторожно переступать к месту, где обрывается земля, приседает, намереваясь перепрыгнуть на ближайший камень, и в момент, когда уже распрямляет ноги и отрывается от земли, сильная рука хватает ее за локоть и дергает обратно. Она жмурится с перепугу и… …резко распахивает глаза, чтобы разглядеть человека, ей помешавшего. Нервно зыркает по сторонам — глазам делается больно, словно их пытаются выдавить изнутри, а картинка размазывается по пространству разноцветными полосами. В цветах преобладает белый, черный и серый — необычно для леса, — и это наталкивает на подозрение, что она находится в каком-то другом месте, на лес непохожем. Но почему тогда по-прежнему так отчетливо слышится над ухом шум речного потока? Через пару затянувшихся мгновений Неле понимает, что не только вокруг, но и в ней самой творится что-то странное: она совершенно не ощущает себя в пространстве. Что она делает? Стоит, сидит или лежит? Что под ней, а что над ней? Она пытается задействовать руки, чтобы найти какую-то подсказку, даже угадывает их силуэты в расплывшемся мире, но это не помогает. — Док, кажется, она приходит в себя, — равнодушный, констатирующий голос — первое, что достаточно отчетливо отражается в дезориентированном сознании. — Тихо-тихо, оставь это, — подключается второй голос, более участливый и какой-то знакомый. Чужие руки давят ей на предплечья, пока локти не соприкасаются с чем-то теплым, затем перемещаются вниз, к ладоням, и их прижимают по бокам. Вместе с мягкими, но настойчивыми касаниями, чувствительность начинает возвращаться в тело. Вельховер осознает, что все-таки лежит. Раз тепло и мягко, должно быть, в постели. Вскоре она начинает чувствовать, что голова у нее тяжелая, неподъемная, а в ногах покалывает от онемения. Глотку раздирает сухость. Картинка тоже немного выравнивается, и из размытых сгустков краски образовывается лицо Тэрренса Хоббса. — Так это был ты? — преодолевая вязкость языка, Неле заговаривает. Она тонет в зыбучих песках подушек и одеял, но все равно вылавливает непонимание в сдвинутых к переносице бровях доктора. «Это был ты, кто забрал от меня то, чего я так сильно желаю?» — Мысли выстраиваются ровными рядками, только вслух от них остается невнятное мычание, оборванное на конце рваным вздохом. — Не спеши говорить. — Рука Терри, как всегда, почти горячая, бережно ложится на ее ладонь, как всегда, холодную, и от разницы температур Неле окончательно приходит в себя. — Ты сейчас в палате. У тебя был инфаркт, но все обошлось. — Я видела родителей… Это было так реально. — Рано, Неле, ты все еще с нами, — неестественно бодро откликается Терри, проверяя показатели приборов над головой девушки. Она раздраженно вздыхает: он не понимает. — Мне не казалось, что я умерла. Я словно вернулась домой.***
Неделя прошла с момента, как Неле открыла глаза от самого замечательного сна в своей жизни и обнаружила, что в реальности события развивались по куда менее замечательному сценарию. К сиротству, опеке над двумя детьми и жизни или, скорее, балансировании на грани в нелюбимом Бесстрашии прибавилась мертвая ткань в сердце и толпа свидетелей ее «выпадения из строя». Не то чтобы в Неле есть какое-то недоверие к ее друзьям, — нет, речь о простой, известной каждому с пеленок закономерности: чем больше людей знают тайну, тем выше вероятность, что вскоре она перестанет быть таковой. Впрочем, человека, побывавшего между жизнью и смертью, сложно чем-то напугать. Вельховер и не боится. Это лишь больше удручает, как и большинство вещей, которые происходят вокруг или просто приходят ей на ум… Сегодня Юрайя приходил во время обеда — принес сочный, лоснящийся гамбургер и картошку фри из столовой. Исходил, конечно, из того, что его бедную подругу тут морят кашами да протертым творожком, но вместо радостной благодарности получил в ответ кислую мину и требование убрать это подальше, пока не вернулся врач. Подобную еду ей нельзя не то, что в стационаре, — ни-ког-да. А Неле, откровенно говоря, предпочла бы вовсе ничего не есть. Терри утешает ее тем, что депрессия — вполне нормальное и распространенное побочное следствие инфаркта. Разумеется, это событие неизбежно изменит ее жизнь, но оно ее не убило, что уже победа. А еще — это возможность. Возможность получить своевременное и необходимое лечение, которое не только поставит ее на ноги за несколько дней и поправит гормональный фон, но и поработает над ее изначальной проблемой. Об остальном же ей сейчас беспокоиться не стоит, другие побеспокоятся. Терри утешает, но Неле не утешается. Неле закрывает глаза и представляет берег шумной реки, мост из камней и людей на другой стороне, зовущих ее за собой. Девушка раздраженно вздыхает, молчаливо сетуя на свое состояние и мысли, мешающие заснуть. Начинает ворочаться в кровати, хотя до этого не меньше двадцати минут лежала неподвижно на боку, подсунув руку под подушку. То прикрывала глаза, то пялилась в одну точку, — картинка перед ними оставалась неизменной и безрадостной. Ощутив, как сильно мышцы затекли от долгого нахождения в одном положении, девушка осторожно поднимается с нагретой постели и бредет к окну по ледяному полу. Тапочки надеть лень. Открывает окно, поморщившись от тягучей боли в сгибе локтя, где до этого стоял катетер. Сегодня утром вынули — хоть какая-то радость. Вообще-то, головой Вельховер понимает, что поводов для радости значительно больше и что док утверждает чистейшую правду: она жива, ее дело — восстанавливаться, а остальное решаемо и решается не ею. О лекарствах и материалах договорились с кем-то из Эрудитов, план лечения и реабилитации разрабатывает и воплощает в жизнь Тэрренс, а ему Неле безусловно доверяет. Тори и Юрай запустили в круги Бесстрашных сплетню о серьезной травме головы, которую она якобы получила, разнимая драку несдержанных подростков из Искренности с Афракционерами. История оказалась особенно убедительной потому, что ситуация действительно имела место быть за день до известного события. И, как это часто бывает со слухами, тут же нашлись свидетели, не только подтвердившие их правдивость, но и в красках расписавшие, как «было на самом деле». Эль и Дэниел вновь вернулись к Педрадам. Неле поначалу переживала, что снова напрягает Хану, но, когда они впервые пришли навестить ее, тревоги рассеялись: миссис Педрад была до смущения рада вновь заботиться о мелких и свою радость неумело скрывала, ведь повод для этого был сомнительный. В общем, выходит, что о Неле Вельховер действительно со всех сторон позаботились, но на ее мрачную апатичность это не оказало никакого положительного влияния. Черт возьми, для нее даже добились перевода на работу в мед блок, а вместо облегчения она ощущает только как тяжесть многоэтажного дома ложится на уставшие плечи. Если бы у нее были силы, она бы чувствовала себя безгранично виноватой перед друзьями за то, что не может собрать себя по частям и оправдать все их хлопоты и риски. Вот ведь парадокс: друзья продолжают делать все, чтобы максимально упростить существование Неле, но пропорционально их действием возрастает и ее личная ответственность за то, чтобы все это было не напрасно. А она ничего, совершенно ничего уже не может обещать. Неле нередко чувствовала себя бесполезной и бестолковой, когда сравнивала себя с ровесниками-Бесстрашными. По большей части все они были сильными, активными и энергичными, но не особенно глубокомысленными. А еще они были лояльны власти и верны идеологии. Они вписывались. Неле никогда никуда не вписывалась, но лелеяла надежды на то, что проблема в месте, а не в ней. Потом она это переросла. Резко, принудительно и без подготовки, но реальность вынудила ее считаться с собой и искать свое место здесь, приспосабливаться. На удивление, у нее получалось. Она была нужна, она чувствовала, что нужна: близнецам, друзьям, маме (должна была найти убийцу во что бы то ни стало) и даже той несчастной соседке-Ведьме. Теперь это кажется очередной фантазией. Вместо того, чтобы быть достойной старшей сестрой, вести расследование, помогать и поддерживать друзей, даже просто работать во фракции — она становится для всех проблемой, которую нужно решать, и человеком, о котором все должны коллективно беспокоиться. Зачем она осталась здесь? Чего добилась? Зачем она вообще… Пессимистичные размышления прерывает чужеродный шорох, прокравшийся в палату. Вельховер вздрагивает, заметив шевеление в отражении стекла, но тут же успокаивается, признав знакомое лицо. — Не пугайся, свои, — улыбается Тори Ву и ободряюще похлопывает подругу по плечу. — Я и не испугалась, просто не ожидала… — Неле зачем-то оправдывается. Одна из многих ее вредных привычек. Боковым зрением, не отрываясь от вида сумеречного Чикаго, она наблюдает за тем, как Ву выкладывает из рюкзака пакеты со свежими овощами и фруктами. — Как самочувствие? Док сказал, что тебя хоть завтра выписывай, — походу своего занятия интересуется женщина; ее голос раздается откуда-то из тумбы. — Так пусть выписывает, мне здесь уже все осточертело… — сварливо буркает Неле, обнимая себя за плечи. — Ого, какие слова! — оценка Тори какая-то неоднозначная; пожалуй, ей удивительно слышать из уст Вельховер грубую лексику. «Это детский лепет! Ты даже не подозреваешь, какими словами обогатился мой словарный запас за месяц общения с Эриком!» — мысленно фыркает Неле, хоть и делает вид, что не расслышала комментарий женщины. Блядь, Эрик. Зря она о нем вспомнила. Теперь захочется спросить о нем, а это потребует разъяснений, давать которые у Неле нет ни энергии, ни желания. — Забавная вещь, — внезапно заводит Тори, видимо, пытается завязать диалог, — Наша легенда о травме головы оказалась настолько убедительной, что уже и Юрай в нее поверил. — У него что, у самого травма головы? — Неле тут же отбивается примитивным юморком, и сама себе кое-кого напоминает. Стоит все-таки спросить об Эрике. Почему никто не говорит о нем? Тори игнорирует ее грубость, опускаясь на корточки перед прикроватной тумбочкой, намереваясь сложить туда гостинцы. — Мы пересеклись сегодня в салоне… Он говорил, что задумал новую татуировку? Торчал у меня с эскизами полтора часа и ничего не выбрал — как это называется, м? — Пакеты никак не помещаются, Ву чуть ли не с головой зарывается в тумбу, увлеченно перекладывая ее содержимое на пол, чтобы расположить уже более «удачно», — Ах да, о чем это я? Он, похоже, переживает за тебя. Говорит, ты ведешь себя необычно… — она явно старается, чтобы ее болтовня звучала непринужденно, даже почти равнодушно, чтобы не показалось, что она пытается упрекать, давить или цепляться. Вельховер эта попытка не впечатляет. Необычно? Она ведет себя необычно? Ну да. Она и чувствует себя необычно. Так, будто у нее некроз в ебанном сердце. — Необычно? Я не заметила. Может, я была излишне резка с ним из-за этого бургера… Но представь себя на моем месте: только примирилась со своей курицей на пару, как тебе под нос суют этот огромный, жирный, сочный, невероятно пахнущий вредностью холестериновый ужас… — Неле говорит, театрально растягивая слова, пока разыгрывает свою встречу с воображаемым гамбургером, и уже намеревается впиться зубами в воздух, — Но! Увы… — заканчивает она с придыханием, — Ты вынуждена держать себя в руках… — и резко отворачивает голову в сторону, замирая с закрытыми глазами в крайне мученической позе. Один глаз приходится приоткрыть, чтобы оценить реакцию Ву. Она уже покончила со своими расстановками и теперь сидит на соседней койке, пытается удерживать серьезное лицо, отчего губы искривляются в странном подобии улыбки. «Реакция удовлетворительная», — про себя постановляет Неле и кончает спектакль. — Вижу, тебя действительно пора выпускать на волю, пока ты от скуки не взялась ставить Шекспира, — похоже, что Тори действительно успокоилась, сделав вывод, что загадочное «необычное поведение» связано с обыкновенной тоской от круглосуточного лежания под капельницами, недовольством новым рационом и распорядком дня. — Переосмысление пьес Шекспира через трагедию моей диеты? Фантастика! — Неле картинно всплескивает руками и открыто смеется, завлекая за собой и подругу. На самом деле, ее чуть не вывернуло от того, что Юрайя притащил на обед. Она вряд ли когда-либо будет скучать по фастфуду, от которого внутри остается мучительная тяжесть и неустанно колит в боку. Нынче ее одолевает печаль разве что по возможности напиться. Напиться до состояния жижи, а наутро проснуться с провалами в памяти и адской головной болью; поклясться больше никогда не пить; выпить чашечку кофе, которая сузит сосуды мозга и волшебным образом снимет боль; забыть свою клятву к вечеру. Такое простое желание и такое ужасающе безответственное. Не потому, что подобное времяпрепровождение ее убьет, нет. Потому, что это ее медленно убьет. Спасибо, организм и сам справляется. — Тори, мне вот любопытно, а как так вышло, что меня прооперировали, а не в одну базу это не попало? — еще толком не отсмеявшись, спрашивает Вельховер в неуместном полушутливом тоне. Ловит момент, пока Ву расслаблена и (возможно) не заметит скрытого мотива за тем, что ей преподносят как праздный интерес больного, которому ничего не рассказывают. Терри наказал всем быть как можно мягче с ней и не нагружать насущными проблемами, которые усугубят стресс, который, в свою очередь, и стал катализатором инфаркта. Его предостережение привело к тому, что друзья темнили, юлили, чрезмерно хлопотали вокруг и вообще безмерно раздражали. Неле неделю пребывала в большем отчуждении от реальности, чем когда-либо, и впервые это был не ее выбор. Поэтому Тори не должно удивить, что она начинает расспрашивать. — Ох, хм, за это, я полагаю, стоит благодарить Эрика, — женщина слегка колеблется, но сразу же начинает говорить именно о том, ради чего Вельховер в действительности задала этот вопрос, — Он договорился об операции. Поднял какие-то старые связи в Эрудиции, не знаю точно… Но, да, ко всеобщему удивлению, нам повезло, что он был там, когда все случилось. Неле, конечно же, догадывалась, как именно было провернуто дело с операцией. То была плевая логическая задачка: чтобы провести тайную операцию, нужны связи, чтобы были связи — нужна власть, реальная власть среди ее знакомых есть только у одного человека, и он подарил ей на день рождения кулон, за который перед этим едва не убил. Вот и все. В действительности же вопрос нужен только для того, чтобы незаметно завести беседу о Лидере и не выдать своего… Своего интереса? Неле непроизвольно косится на подушку, где спрятан загадочный кулон, который она точно не рассматривает каждую ночь, желая узнать, что же в нем такого особенного. Кулон не волнует ее больше, чем собственная жизнь. — Я бы поблагодарила, если бы хоть раз его увидела, — хмыкает она в ответ и разводит руками, кривя губы в усмешке. Тори задумчиво отводит глаза. Неле ерзает на кровати то ли от нетерпеливости, то ли от ощущения, что раскрыть ее уловки проще, чем раскусить орешек без скорлупы. — Дорогая, — бархатистая мягкость с нотками сожаления в голосе Бесстрашной заставляет все внутренности Неле сжаться, — Не жди, что Эрик появится здесь. Он… небольшой поклонник больниц. И уж точно не из тех, кто будет сидеть у твоей постели, таскать апельсины и исполнять твои капризы… — Эй, воу, притормози. Я сказала только, что не прочь поблагодарить его; сидящих у моей постели и без того предостаточно, — возможно, она звучит, как топор, разрубающий головешки пополам, но с ее перспективы это имеет смысл. Друзья окружили, нет, они душили и давили ее своей заботой и часовыми посиделками в палате с переменно-скорбными лицами всю чертову неделю! А теперь Тори, которая, казалось, единственная правильно ее понимает, делает выводы на основе сомнительных фактов и остается так печально далека от истины. Неле совсем не ждет, что Эрик вдруг станет вести себя, как ее близкие, как все нормальные люди (их нормальность скоро доведет ее до второго инфаркта). Она не нуждается в еще одном праздном разговоре, призванном ее развлечь (ибо ее нельзя расстраивать, беспокоить и нагружать). Или в еще одном заискивающем взгляде полной готовности подскочить и сделать все для ее комфорта (ей нельзя перенапрягаться). Не нуждается и в апельсинах, орехах, яблоках и бог-весть-что-там-они-еще-принесут. Истина в том, что единственное, в чем она на самом деле нуждается, — это в легитимной возможности открыто высказать свои чувства и мысли. Неле нужен человек, которому она скажет правду, и он ее просто услышит. «Я хочу умереть». «Так тебе что, подсобить?» Неле неожиданно сильно нужен Эрик.***
Он плывет по коридору в своей типичной вальяжной манере, за которой невероятно удобно скрывать усталость, да и боль — в случае необходимости. Сегодня его мучает и то, и другое. «Сегодня» — чертовски мало сказано. В последнее время во фракции неспокойно, слишком много волнений — вспышками, всполохами то там, то тут возникают микро-катастрофы. Драк больше, чем обычно, и, хотя политика фракции сама допускает такой способ выяснения отношений как вариацию нормы, последние столкновения были настолько жестоки и неконтролируемы, что наблюдатели, привыкшие весело улюлюкать и подогревать ссору, сами вызвали охрану. Еще было две попытки суицида за неделю, что, конечно же, превышало общую статистику примерно, мать его… на два самоубийцы больше, чем в любую другую неделю. И был обнаглевший молодняк с непрекращающимся потоком мелких правонарушений. Все ответственные за порядок зашивались. Эрик терял терпение и пытался приложить руку к решению каждого ебанного вопроса, потому что большинство его подчиненных — полудурки, что давно ни для кого не секрет. Тем не менее, даже они чувствуют неладное. Что-то неуловимое в воздухе, тревожное и темное, сгущается и заполняет будущее непроглядным туманом. Эрик, правда, знает про грядущие перемены, может, потому не ощущает ни тревоги, ни страха, ни желания почесать кулаки о скулы товарища. Ничего. Только одну безграничную усталость. Квартира встречает его неприветливым мраком и затхлым запахом пыли. У Эрика в генах неприязнь к любому беспорядку, но в эти дни он так редко подолгу оставался дома, что даже не обратил внимания, как пространство вокруг него оказалось захламлено неаккуратными стопками документов, наобум сброшенной одеждой и прочими остатками его обычной жизнедеятельности, вроде пустых бутылок и импровизированных пепельниц (наоборот, полных). Мужчина вздыхает, вталкивая внутрь свое тело, тяжелое после участия в массовом побоище, похоже, в качестве ебучего рефери. Впрочем, потерявшиеся в своей тупой ярости, Бесстрашные не реагировали ни на приказы, ни на предупреждения, пока он не сунулся в самое пекло, и страх отгрести за нападение на Лидера перевесил их желание перегрызть друг другу глотки. То были две давно враждующие группировки, но, честно говоря, Эрик уже и не вспомнит, из-за чего и как давно они враждуют. Люди всегда находят, что можно не поделить. В ближайшие недели готов разгореться самый, должно быть, крупный в истории постапокалиптического Чикаго гражданский конфликт (в переводе на человеческий язык: большая дележка власти), и все эти мелкие разногласия потеряют свое значение. Если они все сделают правильно, государственный переворот пройдет гладко, и мир в городе быстро окажется под их полным контролем. Только со всеми этими проволочками, растущим недоверием внутри и, что немаловажно, вне их круга, Эрик начинает сомневаться, что все действительно пройдет без проблем. Он уже моется в душе, яростно сдирая с себя грязь и хлопоты беспокойного и слишком бестолкового дня, когда до него доносится пиликанье, шуршание и жужжание рации, которая по протоколу круглосуточно должна находится в зоне его слышимости. — И почему я так чертовски сильно всем нужен? — Эрик недовольно бубнит себе под нос, отвечая на звонок по внутренней связи. Если это еще один загадочный труп или, не дай бог, какая-то чушь вроде небольшого конфликта между парнями, который они могли бы уладить и без вмешательства сверху… — Да! — голос звучит куда раздраженнее, чем он сам от себя ожидал, больше злобный рык, чем слово, и в трубке повисает неуверенное молчание на несколько секунд, потом кто-то прокашливается, виновато уведомляя, что это из штаба, и что Макс назначил на утро внеочередное совещание для всего лидерского состава. — Вы бы еще позже сообщили, — хмыкает и отбрасывает прибор на стиральную машинку, не удосужившись попрощаться. Чертов Макс и его любовь к планеркам… Он, может, и воин, но в прошлой жизни точно был бюрократом. И все же невъебенно хорошо, что ничего срочного. Даже таким машинам, как Эрик, иногда нужен отдых, к которому он непременно приступит, как только еще раз просмотрит все известные факты об убийстве Лив и «суициде» ее соседки. Все равно не сможет заснуть, пока не поработает над этим хотя бы немного. Ведь он действительно близок… к чему-то. Он останавливается перед запотевшим зеркалом, закончив плескаться в кипятке, и озадаченно хмыкает своему смутному силуэту. Дело стало слишком личным, слишком важным для него. И это уже далеко не просто спорт или увлеченность охотой; для него действительно, искренне важно разобраться во всем и отыскать виновных. Искренне — это разве про тебя? В мрачной задумчивости мужчина бредет по квартире до спальни и достает из комода чистые спортивные штаны, которые на автомате натягивает на голое, разгоряченное после душа тело. И уже намеревается устроится за столом и зарыться с головой в отчеты, протоколы и собственные многочисленные заметки, как легкое постукивание вынуждает его затормозить на пол пути. Он прислушивается к одинокой, тоскливой тишине своего жилища (с каких пор вообще использует подобные эпитеты?) и почти решает, что ему показалось, как робкий стук повторяется чуть громче: даже удается идентифицировать, что исходит он от входной двери. Он в замешательстве подходит к двери, по пути захватывая пистолет. Лив убили в ее собственной квартире. Осторожность не помешает. Приоткрывает с соблюдением всех норм безопасности… — Тронутая? — изумленно выдыхает Эрик, замерев на пороге: рука с пистолетом бесполезно опускается вдоль тела, вторая продолжает держать дверь полуоткрытой, будто он не хочет, чтобы девчонка увидела беспорядок внутри. — Эм, да… Привет, Эрик. — Она переминается с ноги на ногу, неловко приобняв себя за плечи. Лидер жадно впивается взглядом в нее, хочет понять, с чего вдруг эта болезная объявилась у него на пороге ночью. Он так давно не видел ее. — Какая неожиданная встреча. Давно тебя не было видно, я начал волноваться, — придуривается Эрик, будто Неле может поверить, что он ничего не знает о том, где она пропадала эти полторы недели. Одиннадцать дней, если точно. — Да, несложно избегать кого-то, прикованного к больничной койке, — Тронутая отрезает его поползновения к светской беседе, хоть и отвечает в том же тоне. Она выглядит даже более уставшей, чем он. Но как же ей идет эта худоба, черт. — Итак, ты что-то хотела? — спохватывается мужчина после тупой паузы, стеной повисшей между ними, чувствуя себя полным имбецилом; чувство усиливается, когда в растерянности он потирает переносицу дулом пистолета. — Сказать спасибо, для начала, — Тронутая говорит ровно и уверенно, но беспокойные ноги и то, как беспорядочно она поглаживает плечи, выдают ее реальный дискомфорт. Она явно не в своей тарелке. Только непонятно: здесь или со словами благодарности. Эрик бровями показывает ей продолжать. — Да, спасибо за то, что отвез в Эрудицию и задействовал знакомства, чтобы спасти меня. — Это было… — Неважно, по какой причине ты это сделал. Для меня — неважно. Просто прими благодарность, — она снова обрубает его, на этот раз вовсе на полуслове. Все малолетки в этом городе оборзели до невозможности. Вопреки возмущению, он усмехается и смотрит на нее почти с уважением. С другой стороны, спасибо ей, что не пытается докопаться до его мотивов. — Что-то еще? — Эрик хочет, чтобы это прозвучало раздраженно, как прежде по рации, точно, блядь, не с надеждой. Но вышло, как вышло. — Да… — медленно произносит Вельховер после некоторых раздумий, а затем добавляет, — Хотя я сама точно не знаю, что. — Никогда не приходи ко взрослым мужчинам, не зная, чего хочешь. Потому что они-то зачастую уверены в том, что им надо, — врет, беззастенчиво врет, надеясь выиграть раунд и вглядываясь в заострившиеся от истощенности черты лица поздней визитерши. Стала похожа на мраморную статую. Особенно пока держит голову чуть склоненной вбок и не поднимает взгляда с татуировки на его шее. Даже не краснеет от неприличного подтекста, для того и нужного, чтобы сбить ее с толку, выбить почву из-под ног, разбудить от бредового алисовского полусна, выдернуть за лодыжки из ебанной кроличьей норы. — Если ты знаешь, чего хочешь, — она шумно сглатывает, рвано дыша, — Почему ничего не делаешь? Ее дерзость и вызов вынуждают Эрика опешить. Окончательно теряет запал вместе со всеми известными ругательствами и проклятиями, когда она отказывается играть в его игру или хотя бы, черт возьми, по его правилам. Он выдавливает из себя ухмылку, которая, надеется, выглядит достаточно небрежно, и отходит в сторону, молча пропуская Вельховер в свои апартаменты. Она вновь обхватывает себя руками, на секунду выглядя не очень-то уверенной в своих действиях, но все-таки шелестит мимо него. Такая… Невесомая. Эрик медленно закрывает дверь и движется за гостьей, не заперев замков. Краем сознания он понимает, что за случайной забывчивостью стоит желание не делать ситуацию неотвратимой и еще более душной. Почему так чертовски душно? Девчонка бегло осматривается, взгляд скользит поверх раздражающего Лидера бардака, но вскоре он понимает, что это взгляд сквозь предметы, и захламленность вряд ли занимает ее больше, чем, например, французская революция 1968. Бесцельно пошатавшись по гостиной, словно не помня, что надо делать, когда приходишь в гости, Неле останавливается у окна. — Можно я.? — она тянется к ручке — Лидер равнодушно пожимает плечами. В самом же деле, Тронутая буквально читает его мысли. Или в комнате действительно ужасно душно. Он присаживается на диван, окидывая воспаленным взором хрупкую, изящную спину, скрытую под плотностью ткани черной безразмерной толстовки явно с чужого плеча. Эрик сцепляет зубы, задаваясь вопросом, с чьего, блять, именно плеча. — И все-таки чего ты хочешь? Зачем ты здесь? — он чувствует себя таким чертовски сильно заебавшимся, что не находит ничего лучше, чем говорить в лоб и по существу. Возможно, оно и к лучшему. Тронутая передергивает плечами то ли нервно, то ли смущенно. Сложно определить, когда не видишь лица. Так много всегда скрывается в человеческих лицах. — Говорю же, не знаю. В голове было так много мыслей и так много вопросов, столько всего… А теперь просто… пусто, — Неле говорит с ним спиной, лишь иногда слегка поворачивая голову: ровно настолько, чтобы обращаться к нему, а не в пустоту, но чтобы не показывать лица. Отчего-то это злит Эрика. Все еще не по его правилам? Или так недосягаемо далеко, когда он хочет ее рядом с собой? Когда он почти готов видеть ее рядом с собой. — И все же? — Устало трет переносицу, бесцеремонно прервав собственные мысли. И вдруг накатывает осознание, что больше всего он устал от бесконечных игр, в которые так любит играть; или привык так же сильно, как к ощущению сигареты между губ. Тут же хочет похлопать себя по карманам на предмет пачки, как вспоминает, что на нем нет ничего, кроме штанов, и задается вопросом, не поэтому ли Тронутая избегает смотреть в его сторону. — Все стало таким тяжелым с тех пор, как я пришла в себя. Не то чтобы раньше было легко, но… Когда я была без сознания, мне снился сон. Я шла через лес, великолепный тысячелетний лес, какой бывает только на картинках из далекого прошлого, а потом я встретилась с отцом и матерью, и даже с отчимом на берегу красивейшей реки. Они были вместе и счастливы и ждали меня. Было так хорошо. Я чувствовала мир, радость, покой. Я была… завершенной. А затем меня выдернули, вернули сюда… Все здесь такое тяжелое, сложное, горькое и чертовски жестокое. Секунду назад я была в раю, и — пуф! — я снова здесь. Бесполезная, бестолковая, бессмысленная. Эрик напряженно выслушивает ее, не перебивая, впитывая каждое слово, и каждое отзывается где-то глубоко в его зачерствевшем сердце, в самых репрессированных уголках подсознания. Он понимает. И может выдержать один разговор без привычных желчи и сарказма. Змеи поднимают неодобрительный шум, готовые собрать заседание змеиного парламента, чтобы объявить своему хозяину импичмент или что-то вроде того. — Я устала бороться, устала делать вид, что все хорошо, устала искать причины остаться… — Вельховер дрожит, сильнее обнимая себя руками, и вдруг, наконец, обращается прямо к нему, — Эрик, что, если я хочу умереть? Она все еще не оборачивается, не совсем, застывает посередине, выслеживая его боковым зрением. Странно, но голос больше не дрожит, когда она говорит о смерти. Лидер в очередной раз тяжело вздыхает, поначалу неуверенный, что собирается сказать или сделать. Останавливается пока на простом логическом ряде: ему задали вопрос, он должен ответить. — Я скажу, что это неправда. Ты не хочешь умирать, не по-настоящему. — Мать вашу, он чувствует себя стариком, древним и всезнающим. Но неважно, как он чувствует себя в свои смешные двадцать четыре. Важно, что происходит сейчас. — Откуда ты знаешь? — Резко, разрезая воздух, девчонка готова взорваться от возмущения, как подросток, которому кажется, что глубину и серьезность его чувств недооценивают. А она и есть подросток. Эрику бы почаще себе об этом напоминать, но намного лучше получается забывать и упускать из общей картины. — Те, кто действительно хочет и готов следовать этому желанию, идет и находит способ покончить со всем. Те, кто идет и находит, кому об этом рассказать, хотят явно чего-то другого. — Вот как? — С непонятной усмешкой в голосе произносит она, вновь берет себя под контроль, превращаясь из нестабильного обиженного ребенка в обычную отстраненную себя; подходит ближе к окну, практически высовываясь наружу и вдыхая ароматы тихого, теплого июньского вечера. — По моему опыту, обычно бывает две причины, по которым… — Эрик хочет сказать «дети», но это только увеличит между ними дистанцию, и он позволяет себе быть деликатнее в подборе выражений, — люди говорят кому-то, что собираются умереть. Они либо просят о помощи, либо хотят причинить боль. — И зачем я это говорю? — Теперь ее голос звучит ровнее, чем морской штиль, она склоняет голову набок — излюбленный жест, отражающий любопытство. Эрик отчетливо видит, что скрывается за безразличием. Видит, что с ней происходит. Потеря веры и вкуса к жизни. Злость и обида на мир и на себя. Такая отвратительная вещь, когда-то полностью сожравшая его самого, высосавшая все соки и оставившая пустоту, которой он со временем стал. Хорошо, что для Неле это только начало, все еще можно переиграть. — Не знаю, Тронутая. Ты хочешь сделать мне больно? — Он вскидывает брови, спрашивает прямо и непосредственно, ощущая во рту горечь от произнесенных слов. «А я могу?» — этот вопрос застывает в ее больших детских глазах, наполненных взрослой печалью, но не слетает с губ, когда она полностью поворачивает голову в его сторону. «Кажется, можешь», — мужчина этого тоже не говорит, но поднимается, чтобы восполнить нужду: сократить физическое расстояние между ними. — Думаю, я знаю, чего ты хочешь, — Эрик движется медленно, ступая по-кошачьи, чтобы не спугнуть, ну, и не проявить чрезмерное рвение, — Знаю, зачем ты сюда пришла, — останавливается, оказавшись за ее спиной, так близко, что может положить подбородок на ее макушку, если захочет. Вместо этого он вдыхает ее запах. … — Ты хочешь снова почувствовать себя живой. — А ты? — Его руки зависают над ней, над плечами, которые ему так нравятся. Лидер останавливается, на секунду задумавшись. Хочет ли он почувствовать себя живым? Может ли? — Да, — с шумным выдохом в ее макушку, Эрик опускает руки.