Клуб самоубийц

Из-за одного своего неприятного жизненного опыта, в университете я с самого начала знал, что буду писать диплом на тему самоубийств. И по этой причине я не тратил бессмысленно время, как остальные, на поиски своего научного направления, а сразу начал исследования по своей теме. Я читал тематическую литературу, посещал дома для душевно больных, встречался с выжившими самоубийцами и с семьями суицидников. Не самый приятный опыт, должен вам сказать. Но тем не менее, я был уверен, что это было необходимо для будущего психолога, и мне еще не раз за свою профессиональную карьеру придется встретится с подобными ужасами. Я подошел к своей исследовательской работе, как квалифицированный специалист, и в конце был уверен, что понял абсолютно все о суицидниках, что можно было понять. И только сейчас спустя н-ное количество времени, проведенное с настоящими самоубийцами, могу с уверенностью заявить, что тогда ни черта я не понимал. Даже самые очевидные вещи моим мертвым друзьям пришлось мне разжевывать как маленькому ребенку. В действительности ужасно то, насколько мало мы все знаем и понимаем казалось бы совершенные банальности. Объясните мне, почему только после смерти мы осознаем, что жизнь прекрасна и полна возможностей, что любую боль можно пережить, просто дав себе время, что нет нерешаемых проблем и безвыходных ситуаций. Да хотя бы то, что своей смертью мы убиваем людей, которые жизнь готовы были за нас отдать. И почему только после смерти мы понимаем, что рядом с нами всегда был хотя бы один человек, который любил нас всей своей бессмертной душой. Почему нам нужно умереть, чтобы осознать, насколько хрупко человеческое сердце и как легко его вырвать и растоптать. Почему такие банальные, простые и очевидные вещи доходят до нас только тогда, когда что-то исправить уже не в наших силах. В свое унылое царство смерти мы вернулись переполненные жизненной энергией, энтузиазмом и вдохновением. То, что мы смогли сотворить, до сих пор казалось нам чудом. Мы, не сумевшие даже противостоять собственной фатальной судьбе, умудрились победить смерть. Мы спасли живого человека от самого себя. И это была величайшая победа в особенности для моих уже потерявших когда-то тягу к жизни друзей. Это была их своеобразная месть собственной печальной судьбе, их маленький шажок на пути прощения себя. Хотелось говорить, петь, кричать от счастья. Но мы все молчали, разделяя друг с другом этот момент тихого ликования. Каждый вновь и вновь переживал это мгновение ослепительного успеха. И я готов поклясться, что не только в моей душе в этот момент зародилась мысль, что мы способны на большее. Мы в силах не только победить смерть в единичном случае. Мы сможем уничтожить всю систему, дать надежду на лучшую жизнь всем обладателям живого дыхания, теплых рук и огня в глазах. Наше безмолвие разбилось в дребезги, когда самая громкая представительница птичьих не смогла больше удерживать ликование в себе. Но и она не была настолько бестактной, чтобы разрушить этот волшебный тихий момент безумной громогласностью, поэтому она очень робко улыбнулась и прошептала: - Ну что, ребят. Мы сделали это. И в этот момент все тайные переживание, о которых не смел обмолвиться ни один из нас, рухнули как вторая республика. Никто в этом никогда не признается, но эти первые минуты нашего молчания мы допускали мысль, что это все могло быть лишь сновидением, галлюцинацией, бредом. Невыносимо сложно было позволить себе поверить, что это не вымысел, а самая что ни на есть материальная правда. Нас всех пугало, как больно может быть, если наша общая мечта, совместная победа обернется иллюзией. Но когда Рамона произнесла это, облекла мысль в слова, все, что было нами сделано в мире живых словно обрело форму. Все резко стало реальным и неоспоримым. Чистая радость наполнила меня в купе с облегчением. Мы переглянулись и сначала также робко улыбнулись, но затем захохотали в голос. Даже сдержанная мраморная статуя с именем Алессандра в этот счастливый момент позволила себе искренний смех. Не смеялась только Эва, но, увы, эта поломанная девочка давно не умела смеяться. Самым честным проявлением ее участия во всеобщем счастье была ее отстраненная улыбка. - Мы сделали это! Мы справились! - разошлась испанка, заливисто хохоча и выкрикивая дифирамбы нашему клубу. - Надо это отметить! Сегодня мы герои-революционеры! Мне впервые пришлось видеть такое веселье и оживление в загробном мире. Как ни посмотри, а наш небесный город все-таки мало пригодное для веселья место. Но в этот день ничего не могло нас остановить. Мы взяли Бастилию и были готовы праздновать это до умопомрачения. Наши бурные гулянья начались вскрытием бутылки вина, не известно откуда появившейся в скромной кухоньке Рамоны. Она вытащила ее с самым загадочным лицом, которое только могла изобразить и открыла с громким хлопком и торжествующим трехкратным "ура". Я посчитал за свинство не поддержат ее в этом ликовании, так же подумали и остальные. Мы пили вино, по вкусу точь-в-точь то дешевое пойло, которое разливали на моем выпускном, заедали лучшими сырами и сочнейшими фруктами. Все на вкус было ужасно знакомо, словно я вновь оказался на одной из "изысканных" вечеринок первокурсников. Позже я поделился этим занимательным наблюдением с Юнатаном, но, странное дело, он посмотрел на меня с легкой усмешкой и заявил, что его вино было роскошным Шеваль Блан 47 года. Спустя некоторое время безудержного веселья, я заметил, как Матиас тихо сбегает из квартиры Рамоны. И не то, чтобы я излишне любопытный человек, но, осмотрев комнату и увидев, что Алессандра и Юнатан погружены в занимательнейшую дискуссию о самых значимых открытиях в медицине конца восемнадцатого столетия, Рамона с наслаждением обнимает бутылку и раскачивается, что-то напевая, Микки мирно дремлет в уголке, а Эва сидит в стороне и как обычно пугающе осмысленно глядит в никуда, словно ведя немой диалог с кем-то внутри, я решил, что прогуляться за мальчиком не будет чем-то зазорным. Я следовал за ним на расстоянии достаточном лишь для того, чтобы различать вдалеке очертания худого детского тела. Матиас шел долго через весь наш район, дошел до здания канцелярии, прошел даже завод душ и остановился у самого начала загробной жизни, у тех самых двух дверей, для которых мы все оказались не достаточно хороши. В этом же месте находился так называемый "край". Место, которое словно обрыв, ведущий в мир живых. Взглянув вниз действительно можно увидеть родную нам землю с высоты птичьего полета. Но на самом деле это место выглядит подобным образом только для визуализации "портала" для душ, с таким же успехом, вместо обрыва мог быть лифт. Мальчик присел на край и свесил ноги. Как бы я не пытался удерживать себя, любопытство взяло верх и я приблизился, что не осталось незамеченным. - Эндрю, что ты видишь отсюда? - спросил мальчик тихо, но достаточно отчетливо, чтобы я разобрал его слова с расстояния. Я подошел ближе и глянул вниз. У меня резко закружилась голова и я отпрянул назад. Когда головокружение прошло, я принял вторую осторожную попытку. Вид открывался потрясающий, словно я действительно парил над Парижем. - Я вижу Эйфелеву башню, Лувр, Сакре-Кёр и, конечно же, мою любимую альма-матер имени Декарта. Париж выглядел прекрасно, как и всегда, но с высоты он казался магическим городом из волшебных сказок. Суету и шум большого города не было видно, а огни лишь делали его более нереальным. У меня болезненно сжалось уже не бьющееся сердце. Что бы я ни говорил о Париже, в этот город я был влюблен с рожденья. Эта любовь проникла в меня с молоком матери, и даже смерть не смогла искоренить ее. - Ты видишь свой родной Париж, и очевидно очень скучаешь. Я же всегда отсюда вижу Эслинген и испытываю те же чувства, что и ты сейчас. Я люблю сюда приходить, ведь это напоминает мне о том, что я по своей вине потерял. Очень хорошо помогает сохранять рассудок. Я присел рядом с Матиасом, в очередной раз не совсем понимая, о чем он ведет речь, но слушая внимательно и с уважением. Что-то было такое в этом угловатом мальчике, что заставляло чувствовать себя рядом с ним неразумным ребенком. Вековая мудрость была в его глазах, которую он очень умело в повседневной жизни прятал за юношеской незрелостью. - Почему ты ушел? Утомили шум и празднование? - Вовсе нет. Меня очень радует, что все сегодня такие оживленные, - ответил Матиас с озорным смешком. - Тогда почему ты ушел? - я как истинный психолог стоял на своем и требовал ответа. Мальчик замолчал и посмотрел на меня взглядом внимательных прозрачно-зеленых глаз, словно пытаясь найти во мне ответ на какой-то очень серьезный вопрос. Видимо, найдя его, Матиас отвернулся, глубоко вздохнул и начал говорить: - Меня тяготило чувствовать то же счастье и радость со всеми остальными. Я невообразимо долго ждал чего-то такого, когда мы все сможем просто наслаждаться мгновением. Так долго, что сейчас кажется, словно я принес это ожидание из прошлой, давно забытой жизни. Так долго ждал, что в итоге это обернулось беспочвенным страхом и тревогой. Но ушел я даже не из-за этого, а по той причине, что причина нашего торжества носит для меня слегка иной смысл, чем для всех других. Мы все сегодня спасли одного человека, но, увы, лишь я знаю, что благодаря нам сегодня уцелели души по крайней мере двух людей. И это прекрасное осознание, стало для меня печальным напоминанием моих собственных грехов. Мне тяжело было радоваться вместе со всеми остальными, понимая, что собственных ошибок мне никогда не исправить. Знаешь, Эндрю, ничто так не гнетет, как запоздалое осознание последствий своих действий. Но тем не менее, сегодня счастливый для нас день. Сегодня мы победители, и имеем полное право отпраздновать это с должным размахом. Никто из нас сегодня не должен думать ни о чем другом, кроме как о нашем подвиге. Поэтому пойдем обратно к ребятам, а своими грехами я буду терзать себя в любой другой день, - мальчик резво подскочил, словно это не он только что с глубокой тоской говорил на совершенно не детские темы. Я решил ничего не говорить по этому поводу. Для меня было понятно, что Матиас, как и каждый из здешних самоубийц, носит в душе незаживающую, давно гниющую рану, которую не исцелить никакими словами, потому что никто не сможет излечить их, кроме них же самих. Но ни один из них еще не был готов простить себя и отпустить свои грехи. Всю обратную дорогу Матиас искрометно шутил в духе Рамоны. Складывалась впечатление, что КМН испанка посещала на пару с немцем. Либо она давала мастер-классы на дому. По возвращению от тяготящего ощущения не осталось и следа. В квартиру мы зашли, хихикая и перекидываясь каламбурами. С нашим приходом чуть притихшая компания словно воскресла и мы продолжили кутить дальше. Была выпита еще одна странного вкуса бутылка вина, сыграны десятки глупых, но жутко забавных игр, рассказаны сотни анекдотов и выдуманы все возможные каламбуры на тему смерти. Когда Рамона была в середине своей очередной невероятно занимательной байки, в дверь настойчиво и нервно постучали. Хозяйка поспешила открывать неожиданному визитеру. Через пару мгновений в комнату шагнул встрепанный и растерянный Хоффнер. В руках у него, вместо привычного телефона, была зажата измятая бумажка. С его появлением у меня в голове прояснилось и всплыла где-то давным давно, словно в другой жизни, услышанная фраза: "Почему самые счастливые моменты сопровождаются внезапным страхом".