Кажется, что рядом взорвался мощный снаряд — отвратительный и нескончаемый писк заполнил черепную коробку. Наверное, я громко кричу, но я этого не слышу. Я не понимаю, что происходит. Голову кружит, и в ушах только этот ужасный писк.
Открываю зажмуренные глаза и вижу, верней — не вижу: ни Ани, ни ее крови. Лишь чёртов чайник на включённой плите, уже обгоревший и прекративший свою песню, поскольку вода, понятное дело, вся испарилась. В нос бьёт резкий запах раскалённого железа и гари. Еще несколько секунд сижу, придавленная ужасом, пытаясь понять хоть что-то.
Мне жутко, и еще страшнее становится от того, что происходящее меня не удивляет, не кажется ненормальным, будто я попала в альтернативный мир, где всё это в порядке вещей. Ощущение, подобное тому, что испытывает живущий в деревенской глухомани, натолкнувшийся на медведя: страшно, но не удивительно.
И я не верю, что просто слетела с катушек. Это всё не бредня в моей голове и не иллюзия. Понимаю, что так бы подумал любой сумасшедший, но я знаю, что не сошла с ума. Это что-то паранормальное, выходящее за рамки естественного и понятного.
Странное чувство. Всё произошедшее со вчерашнего вечера кажется мне до боли знакомым, особенно сейчас, когда я над всем этим думаю. Будто всё это я уже где-то видела. И хоть окружение и атмосфера в доме мне кажется чуждой, сама «ситуация» — наоборот. Дежавю и женевю в одном флаконе. То склизкое ощущение, когда что-то вертится в голове, а вспомнить не можешь.
Атмосферу разряжает ласковая Вакса. Единственное, что в доме осталось мне, как и прежде, родным. Гладя её, я успокаиваю нервы, даже при таком раскладе.
Даже поздним вечером лето дарит тепло, но только не мне. Из-за холода тело покрылось мурашками. Луна, такая ясная и отчетливая, уже правит небом. Но мне плевать, день или ночь, ведь миф, что время нечисти — исключительно сумерки — для меня разрушен. Это лишь правила, придуманные самими людьми. Теперь волчок может объявиться и днем.
Я понимаю, что как бы хреново и ужасно не было, нужно что-то делать. И мне ничего не приходит на ум лучше, чем поесть. В любом случае силы нужны, тем более — сейчас. Ноги не слушаются, и я будто заново учусь ходить. Больше всего я сейчас боюсь того, что окна внезапно исчезнут, став стеной, и последняя связь с внешним миром у меня пропадет — ад для клаустрофоба.
Я не знаю, что делать и как себя вести, и решаю вести себя как обычно. Решаю тупо сожрать чертов абрикос. Будто ничего не происходит. Жру фрукты и любуюсь луной. Что ещё остаётся? Думаю, мало кого жизнь готовила к подобным вещам.
Кошка в коридоре мурчит и играется. От таких мелочей невольно появляется улыбка. Вакса увлеченно перекатывает какой-то клубок между лапами. Резкий удар лапой, и он прилетает к моим ногам. Я беру его в руку, чтоб запустить в сторону ждущей Ваксы.
— Вакса, ло…
…«ви» договорить я не успеваю. Комок начинает шевелиться и распускается экзотичным темным цветком, расправляя длинные бархатистые лепестки, похожие на иглы. Шесть черных жемчужин на нём завораживают меня… нет, они смотрят на меня. Блять!
Эта мерзость сидит у меня на ладони! Я в панике пытаюсь стряхнуть это, а оно в панике ещё крепче цепляется своими конечностями и пытается лезть по мне выше. Ору и с содроганием срываю с себя огромную тварь, она отлетает в угол кухни. Чёртов паук!
Рефлекторно хватаю с плиты сковороду. Замах. Но паук не подаёт признаков жизни. Выдыхаю.
Всё это время кошка увлечённо наблюдала за моими безумными телодвижениями. Вакса вальяжно подходит к неподвижной тушке и с любопытством трогает лапой.
— Фу, не тронь эту гадость! — но кошка будто не слышит.
Она, распушив хвост, мурлычет и ходит около уже своей жертвы. А я думаю, что с этим делать, но резкий выпад Ваксы, и тварь уже у неё в зубах.
— Вакса! Брось! — голос срывается в фальцет.
Она, видно, собирается полакомиться этой тварью, ведь паук уже наполовину у неё во рту (лишь лапы торчат), и от этого меня передергивает. Я, к своему ужасу, не ошибаюсь. Зрелище настолько омерзительное, что я будто четко слышу, как Вакса хрустит этим «лакомством». Рвота подступает к горлу. Всё тело неожиданной волной охватывает жар, и комнату заполняет безумный смех. Истерика, ужас… сумасшествие.
— Котя молодец! Умница! Ты моя охотница!.. Аххаха… Охотница!
Становится настолько горячо, что холодно. Я безудержно угораю, и меня бросает то на дно Ледовитого океана, то к раскалённому солнцу. Чувство абсолютно иррациональное.
— Кушай, кушай…
Из глаз текут слезы, и картинка на время расплывается. Я протираю глаза и вижу, как Вакса корчится в попытках выплюнуть гадость наружу, как тогда, когда наглотается шерсти. У неё не выходит, и она заходится пронзительным жалобным криком. Утробный звук уже совсем не походит на привычное «мяяу», он похож на страшный бессвязный язык, доносящийся прямо из преисподней. Когти кошки со всей силы вцепляются в линолеум, видимо, от боли, а из её рта показывается конечность паука, мохнатая и длинная, будто ещё больше, чем прежде. В этот момент меня выворачивает, и всё содержимое желудка оказывается на полу, но смех не угасает. Ноги больше не держат, и я падаю в собственную рвоту.
Вой Ваксы становится невыносимым. Кажется невозможным то, как широко она раскрыла рот, из которого вылезает пару отвратительных лапок, уже нереально больших. Смачный хруст, будто Вакса смогла-таки раскусить тварину, но это звук ломающихся костей… ломающейся черепушки животного. Горячие слёзы ручьями текут по моим щекам. Я рыдаю и все равно смеюсь, если это еще можно так назвать. Это восьминогое чудовище растёт. Прямо внутри моей кошки! Я слышу, как что-то рвется. Пусть это будет человек-оборотень, на теле которого во время превращения разрывается одежда. Я хочу так думать. Думать о чем угодно, но только не о действительности, в которой любимое мною существо заживо расползается на лоскуты.
Как утопающий пытается вытягивать себя из болота за шевелюру в последнем безумном импульсе, так и я тяну себя за волосы что есть мочи, но не вверх, а вниз, словно пытаясь удержать себя на земле. Я осознаю это, когда чувствую боль вырываемых волос. Под своим криком я даже не замечаю, как вопль Ваксы прекратился. Навсегда. И боль страшной потери никак не сравнится с вызванной вырываемыми прядями.
Резкая вспышка красного. Мгновение, и всё залито этим цветом. Во рту привкус меди, а всё лицо в горячей крови. От головы кошки осталось только кровавое месиво, из которого вылезает этот поганый паук, размером уже с боулинговый шар. Голова Ваксы разлетелась на куски, как арбуз, начиненный петардами.
Слышу свой крик откуда-то издалека. Он отдаляется, пока совсем не исчезает. Перед глазами всё меркнет и испаряется, как мираж в пустыне. Остаюсь только я и пустота. Хотя не уверена, что я еще здесь. Не чувствую ничего, кроме немого крика.
Пустота окружает меня. Она внутри меня. Я и есть пустота.
Наверное, это и есть смер…
Острый запах вытягивает меня из вакуума. Нос пробивает отвратительный микс: пот, рвота и кровь. На секунду я забываю, что вообще произошло, но, подняв голову, я вижу это громадное чудовище. Его зазубренные жвала с характерным звуком открываются и закрываются, толстое волосатое брюхо свисает вниз, и, кажется… Он жрёт мертвую тушку моей Ваксы.
(Нет. Он ест меня. Всё, что у меня внутри. Пускает в сердце яд. Сука!)
Я чуть вновь не начинаю рыдать, но в глазах не осталось влаги.
Резко встаю, но ноги ватные, поэтому облокачиваюсь на стол. Одной рукой случайно надавливаю на надкусанный абрикос на краю, и он с неприятной легкостью расплывается по столу. Размякший и гнилой, фрукт кишит мелкими червями, которые переползают и на руку. Чувствую, будто что-то движется у меня в животе. Новый приступ тошноты.
Разворачиваюсь, закрывая лицо ладонями, и выбегаю с кухни. Не хочу ничего видеть! Хочу сбежать! Закрываю глаза, будто от этого всё станет прежним. Или, возможно, бог услышит мои мольбы и вернет всё обратно, пока я ничего не вижу, словно ничего не было. Да, ведь если я открою, будет уже поздно. На глазах у смертных чудеса не творятся. Только ужасы…
ШМЯК!
Ступни скользкие, поэтому на повороте в прихожей я не удерживаю равновесие и всем весом падаю на задницу. Копчик пронзает боль, и сразу я подняться не могу.
Тук-тук. Во входную дверь постучали. И я чуть ли не произношу машинально «Кто там?», но замечаю глазок на двери. Глаз, наполненный кровью, будто горящий ярким огнём, смотрит в этот самый глазок с обратной стороны. Оживает страх детства: страх увидеть чужой взгляд, смотрящий прямо на тебя извне, когда ты один дома. Стоило моргнуть, как множество чертовых глазков возникло на двери и даже на стене. Миг, и десятки этих взглядов, наполненных злом и безумием, устремлены на меня. В каждом из них читается что-то еще… требовательность? Может, они хотят,
(ПИШИ)
чтобы я открыла дверь? «Давай же, открой, ты же так этого хотела!» — мимолетно проносится в голове.
Эти глаза (которые, думаю, даже не орган на теле непонятной нечисти, а просто глаза) сводят с ума, рентгенно глядя и не моргая. Я выхожу из короткого оцепенения (есть уже опыт) и направляюсь в родительскую комнату, опираясь на стену, чтобы не поскользнуться снова. Почти падаю, когда обои под рукой буквально начинают течь, открывая кровавую поверхность стены, словно кожа слезает с человека, облитого кислотой. С потолка капает, обжигая спину.
Всё кружится, волосы липнут к щекам, перекрывая взор, и я опять рвусь из этого кошмара. И жуткие глазки синхронно провожают меня до большой комнаты.
(ПИШИ ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Хочется забиться в любой угол, не тронутый этой страшной силой. Спрятаться в любой норе, как мышь. Уснуть и спать, пока всё не закончится, или не просыпаться вовсе.
В родительской спальне меня приветствуют новые взгляды, но всё те же одновременно. Игрушки и куклы уставились на меня с разных сторон. Требование и… осуждение?
Внезапно они все вспыхивают пламенем, таким ярким, что приходится прикрыть глаза. Их искусственные улыбки будто растянулись сильнее, издеваясь надо мной. Замечаю, что вместо обычной родительской фотографии в рамочке стоит фото тех изуродованных трупов с сайта, и в этот момент игрушки начинают смеяться, не шевеля ртами. Этот смех, режущий слух, я слышу у себя в голове. Он нарастает, заполняет все пространство в разрывающейся башке.
(ПИШИ, СУКА, ПИШИ)
— Хватит! — еле слышу свой голос из-за накладывающегося на него пронзительного смеха. — Прекрати, останови всё это! — я не знаю, к кому обращаюсь, к богу или к этой ужасной силе (или к своему воображению), но, пожалуйста, пусть всё это закончится!
Пламя с кукол переходит на полки, и всё молниеносно загорается. Огонь везде, он окружает, как хищная стая, и загоняет в смертельную ловушку.
Ни о чем не думая, я запрыгиваю в большую кровать родителей и с головой закрываюсь одеялом. Это и есть моё укрытие, моё спасение! Как в детстве я пряталась от воображаемых монстров, так и сейчас я прячусь в самое надежное убежище от всего зла и безумия, что меня окружает. И почему-то я по-настоящему верю, что это и есть выход. Выкусите, черти, еще никто не преодолевал эту защиту!
Спокойно, Рита, спокойно. Ничего из этого не настоящее. Этого не существует. Спокойно.
То ли сила самоубеждения срабатывает, то ли весь ужас реально начинает таять. Приближающийся треск огня утихает так же незаметно, как пропадает икота. Вся зловещая атмосфера улетучивается. На замену приходит сладкое умиротворение.
Конечно, ведь всё это огромный нелепый сон. Глупый кошмар. Этой жути нету. Её и не было. Всё это работа моего воображения. Точно.
Как же хорошо и уютно. Чувствую почти то самое младенческое спокойствие, когда ты лежишь на руках у мамы и знаешь, что всё просто замечательно. То самое, которое ты уже никогда не ощущаешь, став взрослым. Я утопаю в постели, возвращаясь в детство.
Скоро меня разбудит мама и возьмет в свои теплые руки. Напоит сладким чаем. И меня поведут в садик.
Тихие шаги. Я чувствую, как она садится рядом, и ее чуткая рука гладит меня, так ласково. Я растворяюсь, теряюсь в этой нежности. Мама… Я выглядываю из-под одеяла, тайком, чтоб она не заметила. Какие у неё красивые глаза, так похожие на мои.
Я стягиваю одеяло. Не успеваю ничего понять, когда две холодные руки резко вытягивают меня из постели, из моего рая. Все мышцы разом каменеют и перестают меня слушаться. Я не могу даже шевельнуться. Сердце буквально вырывается из-под ребер, и дышать становится сложно. Она крепко держит меня за щеки, и она отнюдь не моя мама.
Яркий свет луны освещает её, и я вижу бледное лицо этого ужаса. Глаза смотрят даже не на меня, а внутрь меня, в самое нутро. Видят всё, что я думаю и чувствую.
(Требование и осуждение)
Лицо в мертвенных порезах, даже глаз. Зрачок — большая чернильная капля, растекающаяся вниз по глазному яблоку. Черные волосы растрепаны. Щеки бледны; нет — даже серы, но потрескавшиеся губы тронуты улыбкой, странной, наверное, даже красивой, юной.
— Я пришла пожелать тебе неспокойной ночи, моя дорогая, — говорит она неожиданно теплым голосом. Но теплота эта разливается по моим венам колодезной водой. — Что? Тебе страшно? Тогда почему ты делаешь это? Почему ты не пишешь?! — голос кажется мне до боли знакомым. Она подаётся еще ближе. — Сколько раз нужно повторять. Пиши!
Она хмурится, глаза её больны тревогой, скулы изможденно остры, и в этом есть какая-то нездоровая вызывающая красота. Наверное, такой и я хотела бы быть, а не смазливой девчонкой с ямочками на щеках и легкомысленным взглядом.
Пауза затягивается и становится невыносимо напряженной.
— Зачем? — мне самой странно, что я это произношу, но это слово робко слетает с моих губ.
— Зачем? — ее брови удивленно поднимаются. — Тебе ли спрашивать, зачем нужно писать? Разве не ты изнывала в желании выплеснуть себя на бумагу? Ради чего ты тратила свои дни и ночи на глупые символы, на кавычки, запятые и многоточия? Тебе, как и всем, нужно признание, и ты решила, что умение логично расставлять буквы в ровные ряды — это дар? Ты сама…
Краснею, уши горят, меня взрывают эмоции.
— Да что ты за дрянь, чтобы судить меня?! Я просто не могу не писать, и это совсем не легко, порой это мучительно! Когда мысли распирают мозг, я обязана избавиться от них, я просто обязана писать…
— Тогда пиши! Пиши! Только не эти тупые зарисовочки и рассказики, а продолжение!
— Что, блин?! Весь этот кошмар — ради чёртовой части? Я чуть не сдохла — ради чёртовой части? Мою кошку разорвало — и всё это ради грёбаного продолжения?!
Весь страх исчезает. Истеричное возмущение выплескивается из меня, я хочу так же разорвать эту тварь, но понимаю, что силы совсем не равны.
— Тсс… — она аккуратно приспускает меня и начинает нежно гладить. Я думала, что меня уже ничем не удивить, однако. — Спокойно, милая. Ты же в глубине осознаешь, что я не причиню тебе никакого вреда. Это лишь образы. Мотивация.
Я почти шепчу:
— Что ты такое?
Вдруг я замечаю, как она на меня похожа. На внешне идеальную меня.
— Ты знаешь, кто я. Я та, кто не даёт умереть твоему таланту. Я та, кто дарит тебе твоё
страшное вдохновение. Я — твоя муза. Твоё скрытое я, тайное даже для тебя самой. Подлинное отражение тебя — твой негатив.
Я молчу, я бы хотела что-то сказать, но голова поразительно пуста. С трудом понимая смысл произносимых ею слов, пытаюсь впитать в себя новую реальность.
А она продолжает:
— И я люблю тебя, но, боги, как я на тебя зла! Ты, ленивая дура, даже не понимаешь, что день за днем убиваешь свой талант! Пока я есть — не позволю тебе этого делать. Ты методично жуешь девчачьи сопли в своих графоманских рассказиках или кропаешь дурацкие посредственные крипипасты, бессмысленно растрачивая данное тебе время и вдохновение. Я не бесконечна в своей энергии и не за тем отдаю её тебе, чтоб ты своей ленью и тупостью меня убивала. Ты знаешь, что такое настоящий голод? Я смертельно изголодалась по качественной работе. Мне нужно продолжение. Я вымоталась, подкидывая тебе образы, настроение, мысли — и всё зря! Ты вынудила меня стать явной, растратив на это все свои силы, ради того, чтобы дать тебе хорошего пинка. И я умоляю об одной простой для тебя вещи: пиши душой, как ты это можешь. Пиши продолжение.
***
Сумерки — лучшее время писать мистику и ужасы. Особенно продолжение. Условия идеальны.
Холодный, но снисходительно одобряющий, сквозь прищур, взгляд кошки. Ну что ж, начну писать с твоего позволения. С упоением.
Оно пришло. Пришло то самое — страшное вдохновение.
