По ту сторону двуличия

Гермиона устало склонила голову на ладони, внимательно наблюдая за показаниями приборов. Она достаточно разбиралась в магловской медицине, чтобы понимать – давление и сердцебиение в норме, угрозы для жизни нет. Но просто так покинуть палату, в которой уже несколько дней не приходил в себя Деймон Донован, не могла. Ей казалось неправильным оставить его вот так, в одиночестве, в окружении пищащих мониторов и капельниц. Конечно, воздействие сильнейшей магии на неподготовленного человека оказалось слишком сильным. Нарцисса, свято верившая в правильность своих действий, переоценила собственные силы. Заклинание, лишившее магии Эверли и Джеффри, обернулось против нее самой. В причинах Гермиона еще не разобралась — со смертью леди Малфой появились другие, более важные задачи, но она знала — вернуться к этому еще придется. Пока что главной проблемой оставался Деймон — в сознание он не приходил, хотя видимых причин для этого не было, он просто спал, как под влиянием сильнейших снотворных. Врачи констатировали сильнейшее переутомление и стресс, ссылаясь на умные теории из книжек. Даже Гермионе пробуждение далось тяжело. Она слышала все, что происходило вокруг, чувствовала, что на протяжении всего разговора с матерью Драко крепко держал ее за руку, но анализировать ситуацию не могла. Сейчас же, когда силы ее полностью восстановились, навалилась такая всепоглощающая усталость, что справиться с ней в одиночку казалось невозможным, а просить помощи у Малфоя было бы слишком бесчеловечно. Он, наверное, никогда не плакал так искренне. Горячие, обжигающие слезы струились по лицу, но леденеющее тело Нарциссы оставалось недвижимым — только остекленелые глаза смотрели равнодушно и мертво. Драко сжимал ее худые острые плечи, гладил распустившиеся волосы, целовал обескровленные щеки, до конца не веря в ее смерть, нисколько не стесняясь собственного горя. В этот миг он готов был винить кого угодно — себя, брата, Гермиону, отца, — но ничто не могло изменить произошедшего. Его матери больше нет. Она навечно осталась в написанных ею портретах Люциуса, в штрихах, покрывающих белоснежный пергамент, в этой чертовой лаборатории, где самонадеянно подвела себя к смерти. Он очень хорошо помнил, как хоронили отца. Скорбная процессия не затянулась — только он и Нарцисса возложили белые лилии на его могилу в семейном склепе. Его высокие стены острым шпилем уходили в небо, гостеприимно распахивая кованые ворота теперь и для Нарциссы. Грейнджер была рядом. Отводила глаза, нервно перебирала тонкими пальцами подол простого черного платья, явно чувствуя себя чужой в этом неуютном месте. Драко знал, что она разрывалась между ним и Стелласом, не зная, кому ее помощь нужна больше – одинокому парню, так и не узнавшему своих родителей, или ему, только что похоронившему их. И в глубине души надеялся, что выберет она его. Гермиона появилась несколько минут назад, в очередной раз вернувшись после посещения больницы. За эти два дня она привыкла к вспышкам галогеновых ламп, мерцающих в приемном покое, так же, как и к неверным бликам свеч, роняющим тяжелые восковые слезы на дорогие ковры в комнате леди Малфой. — Тебе нужно поспать, — Гермиона осторожно положила руку на плечо Драко. Он только накрыл ее ладонь своей, ничего не отвечая. Отрицательно покачал головой. Малфой устал. Устал сидеть вот так, на полу, зарывшись босыми ступнями в высокий ворс ковра. Прислушиваться к звукам, наполняющим комнату — скрип половиц, шорох ветра в шелковых занавесках, мелодичный перезвон хрустальных капель на потушенной люстре. Ему казалось, что стоит только обернуться, как в высоких подушках он увидит лицо Нарциссы, безмятежно спящей и удивительно прекрасной во сне. За последние сорок восемь часов он узнал о матери то, чего всем сердцем не желал бы знать, но любить ее меньше оказалось невозможным. Душа, и без того надколотая, выжженная, словно пустыня, рассыпалась на кусочки, причиняя почти физическую боль. — Малфой, так нельзя, — озабоченно пробормотала она, — ты не можешь… — Не могу. Кажется, это были его первые слова с тех пор, как на усыпанный цветами гроб упала первая горсть земли. Гермиона хорошо запомнила это мгновение. В склепе удушающе пахло лилиями и розами, любимыми цветами Нарциссы. Глядя, как нежные лепестки погибают под тяжелыми глинистыми комьями, Гермиона невольно подумала о том, что однажды и на их могилах — ее, Драко, Стелласа — точно так же будут увядать молчаливые лилии. Гермиона видела слабость Драко. Снова. И, скорее всего, завтра он будет вновь ненавидеть ее за это. Поэтому все, что в ее силах было сделать, — осторожно переплести его пальцы со своими. Он не оттолкнул ее руки, только сильнее сжал ладонь. Совсем как сейчас. Последняя свеча, недовольно шипя, утопила фитиль в расплавленном воске. Комната, наблюдающая за ними десятками нарисованных глаз, погрузилась во мрак. — Ты не можешь быть здесь один, в темноте. — Ты можешь остаться со мной, Гермиона. Она вздрогнула, услышав свое имя из его уст. Присела рядом, чувствуя, как мягкий ворс приятно щекочет руки. — Что будет со Стелласом? — Грейнджер держала в себе это вопрос слишком долго, впервые до конца осознав его важность тогда, когда пришлось применить заклинание, благодаря которому магловские врачи послушно погрузили бесчувственного парня на носилки. Не задавая вопросов, попутно рассказывая что-то о «стрессе, нервном перенапряжении и молодеющих инсультах». — Нет никакого Стелласа, — даже в кромешной тьме Гермиона видела, как Малфой устало закрыл глаза, — есть Деймон Донован. И я с ним не знаком. — Это жестоко! — ее голос был несколько громче, чем она могла себе позволить. Но позволила. — Жестоко явиться к нему со словами: «Я твой брат-близнец, а наша мать, двадцать с хером лет назад лишившая тебя магии, позавчера умерла». Драко впервые сказал это вслух, до этого не желая признаваться даже самому себе в смерти Нарциссы. Но и сейчас, иронично играя фразами, он не сомневался в правильности своих слов. — И тебя он тоже не знает. Он знает Герберту Гилмор, девушку, некогда учившуюся в элитном пансионе. Ну, или какая там у тебя была легенда. Поэтому единственное, что будет правильным, — никогда более не встречаться с ним. Обливиэйт, Грейнджер. Заклинание, которое некогда она применила к своим родителям. Страшно, мучительно, рискованно — да, но, наверное, иногда, переступив через кого-то, нужно раздавить и свои сомнения. Тяжело принимать решения, а играть чужой жизнью — еще тяжелей. Если ты не Малфой, конечно.

***

— Здравствуйте, вы ко мне? — красивый светловолосый парень только что проснулся и изо всех сил сдерживался, чтобы не зевнуть, стараясь придать себе солидности в глазах миловидной шатенки, заглянувшей к нему в палату. — Да, мистер Донованн, — девушка напряженно улыбалась, сложив руки за спиной, — как вы себя чувствуете? — Все отлично, — констатировал пациент, оценивающе оглядывая стройную фигуру в коротком белом халатике, — доктор Стэнфорд сказал, еще пару дней — и можно выписывать! Озорные глаза, мерцающие холодными смешными льдинками, светлые волосы, неаккуратно спадающие на высокий чистый лоб, длинный прямой нос и тонкие улыбчивые губы. Лицо Деймона Донована, такое знакомое и в то же время чужое, не выражало ничего, кроме вежливого интереса. — Хорошо, мистер Донован, выздоравливайте, — заученным тоном произнесла девушка и покинула палату, оставив за собой едва заметный шлейф незнакомого ему парфюма. Деймон растерянно посмотрел ей вслед, пробормотав что-то о странных медсестрах. Ему предстояли долгие пару суток в осточертевшей палате, прежде чем он вернется в свою холостяцкую квартирку и, наконец, сможет насладиться вкусом любимых дешевых сигарет, приготовить себе такую знакомую яичницу с беконом и больше никогда не страдать от проблем со стрессоустойчивостью… Гермиона надежно спрятала волшебную палочку в сумку, для верности запихнув туда же скомканный халат, прежде незаметно украденный из кабинета мистера Стэнфорда. Перед глазами стояла яркая вспышка. Обливиэйт.