По ту сторону двуличия

Она шла в плотной темноте, словно с завязанными глазами. Единственным проводником в этой липкой черни была шершавая, покрытая капельками росы стена. Гермиона опиралась на нее левой рукой, стараясь не думать, что происходит с правой, — ладонь дергало, и вся она покрылась сухой царапающейся коркой. «Интересно, я вообще жива? Может, это какой-нибудь потусторонний мир?» — мысль была усталой, но четкой. Гермиона одернула себя — в случае смерти она вряд ли чувствовала бы боль и движения легкого ветра, упорно обдувавшего лицо, так что необходимо найти выход из этого странного, лишенного света туннеля. Неожиданно она уперлась в глухую стену, пахнущую плесенью. Гермиона инстинктивно принялась шарить по ней здоровой рукой, понимая, что поверхности значительно отличаются — на смену влажному камню пришло напитавшееся водой разбухшее дерево. «Дверь?» — не успела подумать Гермиона, как ее оттолкнула неведомая сила, и сознание наполнилось ослепляющим красным сиянием. Тишину прорезал душераздирающий скрип ржавых петель, и слабоосязаемый сквозняк превратился в сильнейший ветер, взметнувший вверх волосы. Глаза щипало от резкого света и непонятно откуда взявшегося песка, но Гермиона заставила себя сфокусировать взгляд. В потоке предзакатных лучей солнца спиной к ней стояла девушка, напевая что-то приятным грудным голосом. Гермиона могла заметить плавные изгибы ее потрясающей фигуры, длинные красивые ноги и ниспадающие смоляной волной волосы. Сначала показалось, что незнакомка обнажена, но, приглядевшись, Гермона поняла, что ее тело скрыто полупрозрачной короткой туникой. — Кто вы? Девушка вздрогнула и замерла. Несколько секунд, показавшихся Гермионе вечностью, она продолжала смотреть в окно, прежде чем повернуться и откинуть с лица черные пряди. И лучше бы она этого не делала. Все ее лицо, наверняка бывшее когда-то невероятно красивым, покрывали безобразные рубцы и ожоги. Синие глаза недобро смотрели из узких щелей, обрамленных оплавленной кожей век. Изуродованные губы скривились в презрительной усмешке, обнажая черные, словно обугленные зубы. Гермиона отпрянула, в ужасе зажав рот рукой. Она пыталась сдержать себя, но животный страх вырвался наружу пронизывающим криком. — Жутко, правда? — с издевкой спросила девушка. — Смотри. Она сделала шаг ближе и высоко подняла подол. То, что издалека казалось привлекательным телом, ничем не отличалось от лица — когда-то канонически красивое, теперь оно было сплошным нарывом. Некоторые раны обросли багровой коркой и сочились гноем и кровью. Шрамы отвратительно бугрились страшными кратерами. Высокая полная грудь, плоский живот, округлые бедра — черт, незнакомка притягивала взгляд, но отнюдь не прелестью своего тела, а его безобразием. Она вся была похожа на опаленный кусок мяса, на который кто-то ради злой шутки нацепил шикарный парик. Крик Гермионы слился с криком обожженной женщины, когда последняя свирепо бросилась на нее, раскинув руки в угрожающих объятиях… — Нет!!! — заорала Гермиона и дернулась всем телом… Свет уличных фонарей проникал сквозь неплотно задернутые шторы, окрашивая комнату в оранжевые полосы. Приоткрытое окно впускало ветер, шелестящий бумагами на столе. Воздух был наполнен ароматом осенней листвы, дождя и чего-то неуловимо знакомого. Гермиона очнулась в собственной постели и долго пыталась прийти в себя, осознавая, что это лишь очередной дурной сон, настолько явный, что в голове раненой птицей до сих пор бился крик обезображенной незнакомки. Сердце выпрыгивало из грудной клетки, глухо ударяясь о ребра. Однако преждевременное успокоение сменилось вкрадчивым сковывающим ужасом — рядом с ней кто-то спал, нарушая тишину мерным сонным дыханием. Гермиона медленно повернула голову и зажмурилась — черт возьми, херово наваждение? Белые волосы беспорядочно разметались на соседней подушке, руки расслаблены, безмятежное лицо, подрагивающие веки. Малфой умиротворенно спал, по-детски обняв подушку. Гермиона нахмурилась — либо кошмары продолжаются, либо принимают пикантный поворот. Но, по крайней мере, тот не выглядел так, будто только что вернулся из адского пламени. Гермиона хотела толкнуть его, чтобы разбудить, но осеклась, увидев свою правую руку. Она была почти до локтя заботливо обернута бинтом, пропитанным пряно пахнущим золотистым раствором. «Олибанум!» — аромат и свойства заживляющее смолы были знакомы Гермионе еще со школьной скамьи. В памяти вспыхнуло воспоминание: они в «Трех метлах», нестерпимая боль, хлопок аппарации… Значит, Драко перенес ее домой и даже умело обработал внезапно покрывшуюся волдырями ладонь, после чего просто уснул рядом! Гермиона приподнялась на постели. Осознание того, что он также заботливо переодел ее в пижаму, заставило густо покраснеть. Странно, она вообще ничего не помнила, настолько силен был болевой шок. Мысли лихорадочно взрывались, сталкиваясь друг с другом, и она решительно потрясла Малфоя за плечо. — М-м-м… — протестующий стон. — Малфой! Он резко открыл глаза и уставился на нее — в темноте будто вспыхнули два стальных огонька. — Очнулась? — Почему ты здесь? — отчего-то очень тихо спросила Гермиона. Она опустилась на подушку, поплотнее укуталась в одеяло и свернулась калачиком. — Потому что у тебя в квартире даже дивана нет, а кресло слишком неудобное, — ворчливо заметил Малфой, усмехаясь. — Но можешь успокоиться — твое безвольное тельце не подвергалось… — Я не о том! Почему ты не оставил меня одну? — «Хотя даже мать покинул в ее сумасшествии!» Он выдохнул, повернулся на спину и закинул руки за голову. — Потому что у тебя нет домовых эльфов, Грейнджер. Они замолчали. Где-то внизу, под окном, прошла компания хохочущих магов — судя по пьяным возгласам, возвращающихся с ночной попойки. На кухне звонко капала вода — какого черта, это же волшебная водопроводная система?! Тиканье часов. Размеренное дыхание — словно он снова уснул. — Болит? — «Не уснул». — Немного. Спасибо за… — Не за что. И снова безмолвие. Теперь уже Гермиона начала проваливаться в душный сон, словно в дьявольские силки. Забытье уже почти охватило ее клейкими щупальцами, когда до нее донесся далекий, словно сквозь вату, голос: — Я видел ее давно. Два года назад. Гермиона не открывала глаз, но понимала — Драко знает, что она его слышит, и говорит о своей матери. Возможно, утром он пожалеет о своей откровенности и даже снова возненавидит ее — но сейчас Гермиона единственная, кому он действительно хочет рассказать, просто потому, что невыносимо и дальше копить в себе эти раздирающие изнутри воспоминания. Они грызут его, прорывая острыми клыками кровавые туннели в сердце, выедая подчистую внутренности, заставляя желудок сжиматься от страха, обиды, боли и разочарования. Разочарования в себе самом, неспособном принять теперь ту, что двадцать лет назад подарила ему жизнь. — Она нашла отца с пулей в виске и с тех пор не произнесла ни слова. Я слышал ее голос, только когда она пела, глядя в зеркало. Это могло продолжаться часами, пока она не засыпала, склонившись над туалетным столиком. Слишком, слишком мучительно. Обескровленное, покрытое сеткой морщин лицо. Безжизненный потухший взгляд. Дрожащие, словно в судороге, губы. Казалось, что старуха с косой, не разбираясь, прихватила с собой душу не только Люциуса, но и Нарциссы, по неосторожности оставив ей способность двигаться и дышать. — Я… я не смог так долго. Она рисовала его постоянно, словно боясь забыть. Но его не забудешь. Знаешь, Грейнджер, мой отец единственный, кого я действительно боялся. Даже… даже Волан-де-Морт, этот конченый психопат, мог только лишь убить, а отец… он мог уничтожить взглядом, сожрать твою гордость с хрустом, растоптать. Он давал мне все — а я брал, не зная, что за это придется расплатиться собственным самоуважением и достоинством. Я верил ему до последнего, пока… пока мне не пришлось посмотреть в глаза Дамблдору и попытаться… а я не смог, я снова не смог, хотя думал, что после этого мне не жить. Он надолго замолчал, тяжело втягивая носом воздух. — А мне и так не жить, Грейнджер. Я, блять, больше и не живу. Мне некого бояться и некого любить. Отец в могиле, а то, что осталось от матери, — оболочка, не более, она умерла вместе с ним, в ту же минуту. Она любила меня. Она пожертвовала всем, а я оставил ее с домовиками, не в силах смотреть на ее бледный призрак… Гермиона посмотрела на его четкий профиль, очерченный в луче фонаря. Ей не было жаль Малфоя, но не потому, что он не достоин жалости — здесь она не требуется. Жалость — плохое, неправильное чувство, попахивающее самолюбованием и снисходительностью. Просто теперь Гермиона запоздало понимала, что перед ней все тот же ребенок, только вот начать с чистого листа он решил не потому, что захотел, — пришлось. Гермиона заметила, что Малфой слегка дрожит, и накрыла его руку здоровой ладонью. Ледяные пальцы, не ожидавшие прикосновения, непроизвольно сжались. Она молча придвинулась ближе и укрыла его одеялом, согретым теплом ее тела. Уткнулась носом в шею Драко, привыкая к его запаху, пьянящему, свежему, проникающему в самую подкорку головного мозга. Она чувствовала, как в миллиметрах от ее губ бьется его кровь, горячая и алая, настолько густая, что ее удары трепетали упруго и ощутимо. — Ты бы хотел увидеть ее снова? — шепотом, словно боясь спугнуть, спросила Гермиона. Он не ответил, только лишь тихо повернулся и крепко сжал ее ладонь. — Забудь каждое мое гребаное слово, Грейнджер, — первое, что Малфой произнес сразу после пробуждения. Конечно, кто бы сомневался. Люди часто используют неожиданно подвернувшихся собеседников вместо носовых платков, а потом ненавидят их, словно прилипчивый мусор. Это так естественно: проще злиться на кого-то за свою несдержанность, вместо того чтобы признать — именно мне нужна была эта чертова поддержка, именно я желал прижаться к твоей коже, именно я сжимал во сне твои пальцы. Это сродни случайному сексу — я хотел, но ты сама виновата. Они лежали, тупо уставившись в потолок и думая каждый о своем, отодвинувшись по разные стороны кровати. Гермиона понимала, что за малфоевскую откровенность расплачиваться придется ей — ибо она и сама проявила непростительную слабость, прижимаясь к нему во сне не только телом, но и душой. Он необъяснимо притягивал ее настолько, насколько отталкивал в школьные годы. Отрывками проносились воспоминания — с каким наслаждением и удовлетворением она припечатала его ухмыляющееся лицо кулаком на третьем курсе. С каким презрением он и его мамаша смотрели на нее в ателье мадам Малкин на шестом. Как… — Грейнджер, дай мне полотенце! — требовательно, словно так и нужно, рыкнул Малфой, поднимаясь с кровати и сбрасывая одеяло. — Тебя не учили, что нужно говорить «пожалуйста»? — фыркнула Гермиона. «Нашелся тут командир! Держи карман шире!» — Тебя не учили, что нужно быть доброжелательнее к своим гостям? — С каких это пор… — странно было думать, что это их, черт возьми, — ИХ звучит вообще как-то неправильно! — первое утро вместе. — С таких. Не ори потом, что я залил тебе водой кафель! Гермиона улыбаясь смотрела, как он прошлепал босыми ногами в ванную. Весь его вид, такой домашний и такой непривычный, совершенно не вписывался ни в интерьер ее квартиры, ни в ее жизнь. Растрепанные волосы, мятая рубашка — этакая грациозная небрежность, с налетом аристократизма, вышколенным годами. «Я-то думала, он прямо с утра весь такой безупречный Малфой!» — раздраженно подумала Гермиона, снимая повязку с руки. Кожа была абсолютно чистой, словно не было вчера ни испепеляющей боли, ни ужасающих волдырей. Конечно, свойства заживляющей смолы олибанума сложно переоценить, но такого эффекта нельзя достичь за одно применение. «Только этого мне и не хватало!» Конечно, внезапное жжение и ожоги ни в коем случае не объяснялись какими-либо разумными причинами — и их появление тревожило Гермиону намного сильнее, чем полусонный Малфой и его нахождение в ее квартире. — Как твоя рука? — да, у него определенно входило в привычку обозначать свои внезапные появления вопросами в ее затылок. Гермиона молча отвела ладонь назад, чтобы он мог увидеть ее. — Есть предположения, что это? — Нет. Только мне бы не хотелось еще раз испытать эти «потрясающие» ощущения, — поежилась она. — Или увидеть их еще раз на себе. Или на ком-то. Малфой едва заметно вздрогнул, а Гермиона вспомнила свой неприятный сон — незнакомка, словно вылезшая из котла с кипятком… не самое приятное зрелище. Интересно, может ли все это быть связано? — Но все равно, спасибо тебе. И да, — Гермиона вскинула подбородок, — я не запомнила ни одного твоего гребаного слова. Она так и сидела, не оборачиваясь к нему, и буквально каждым позвонком чувствовала колкий взгляд, шарящий по ее спине. Затем услышала, как скрипнул матрас — Малфой тяжело опустился позади. — Это моя херова удача — показывать свои слабые стороны тем, кому в других обстоятельствах руки бы и не протянул. Потому что они — другие. Не такие, как я. Это действительно херова удача, Грейнджер, — горько произнес он. — А знаешь почему? Гермиона не шелохнулась — она уже не боялась его болезненных откровений, но так, при свете яркого утреннего солнца, когда она в пижаме, а он на всю комнату пахнет ЕЕ мылом, — это было противоестественно. — Почему? — Потому что первый человек, которому я доверился, давным-давно, еще в школе — черт, о чем я говорю, ну какой человек — призрак! — проявил ко мне больше участия, чем до этого кто бы то ни было. — Призрак? — переспросила Гермиона. — Плакса Миртл, на шестом курсе. Нелегкие были времена, знаешь ли. — Нелегкие, Малфой. И поверь, я действительно знаю, — тихо отозвалась Гермиона. — Мне казалось, что на меня возложена миссия, которую провалить я права не имею. Потому что это грозило смертью мне и моей семье — и, что самое интересное, мы и так все сдохли: кто-то физически, кто-то душевно. Гермиона медленно повернулась к нему лицом. Малфой, не мигая, смотрел в стену, механически прокручивая фамильный перстень на тонком пальце. Волосы у него были мокрые, рубашка прилипла к телу — он даже не потрудился применить высушивающее заклинание. — Душа живет ровно столько, сколько того хочет сам человек, — твердо сказала Гермиона, подавляя желание снова, как ночью, взять его за руку. — Ровно столько, пока человек может любить. Ты… ты любил кого-нибудь? — Не знаю. Мать, наверное. Да. И отца. В детстве. Когда он был для меня чертовым недостижимым идеалом. — Признайся честно, Нарциссу ты по-прежнему… — Наверное. Только толку-то от этого? Она похоронила себя вместе с НИМ. — Ты не дал ей возможности возродиться рядом С ТОБОЙ. Но у вас обоих есть еще шанс, старина Драко. Гермиона поднялась и направилась в сторону кухни, ничуть не стесняясь того, что практически раздета, — какая уже разница, не он ли ночью переодевал ее, укладывая спать, словно беспомощного ребенка? Куда больше, чем нагота тела, ее смущала нагота пресловутой души — с каждым днем Малфой терял ореол надменности и порочности, из ледяного кокона показывалось одинокое, остро страдающее и намного более человечное существо, нежели его заносчивый предшественник. Она понимала, что эти метаморфозы приводят к удивительным последствиям, — сама того не желая, Гермиона не только находила в нем родственные черты, но и неосознанно стремилась дополнить их, погрузиться в эту затягивающую бездну противоречивых чувств и эмоций. — Грейнджер! — резко позвал он, хватая ее за руку. От неожиданности она дернулась и становилась как вкопанная, а он молниеносно вскочил на ноги и обхватил ее за шею. Жест был угрожающим, но силы в нем не чувствовалось, скорее осторожность и едва уловимый трепет. Малфой напряженно всматривался в ее лицо, не теряя спасительной надежды увидеть хотя бы тень сопротивления или отторжения — но вместо этого Гермиона положила свои ладони поверх его, не теряя решимости и лихорадочного блеска в глазах. Ее кожа была теплая и все еще пряно и головокружительно пахла лечебной смолой — такое чувство, словно этот аромат теперь навечно принадлежал только ей, вытесняя из мозга все остальные запахи. Малфой рывком притянул Гермиону к себе и буквально впился в ее губы — требовательно, настойчиво, вгрызаясь в них до солоноватого привкуса на языке, податливо отвечающем на поцелуй. Судорожно сжимая ее шею, словно желая оставить синяки, он первый шагнул в эту яростную пропасть, имени которой сам не знал. Страсть, желание — называй, как нравится, а хотеть он ее начал еще лежа в пыли под кроватью Эверли Беннет — такую возмущенную, бесноватую, неожиданную, такую, какой и представить себе не мог. Он не удивлялся своим желаниям, в конце концов, если отбросить некоторые… м-м-м… предрассудки, они всего лишь мужчина и женщина, и это нормально — хотеть полуголое, призывно изгибающееся, доверчивое тело. Ненормально хотеть всезнайку Грейнджер, с ее этими гриффиндорскими принципами, растрепанными волосами и тягой совать нос не в свои дела. Хотя какое это уже имело значение — Гермиона и так уже знала о нем слишком много, бесцеремонно вторгаясь в его самые сокровенные переживания. Так что теперь, за неимением цели постигать ее внутренние терзания, можно один раз уступить самому себе и овладеть ею физически. Тем более что Грейнджер уже путалась в пуговицах его влажной рубашки, а он слепо блуждал ладонями по ее плечам, груди и животу, беззастенчиво вонзал ногти в упругие гладкие ягодицы и наслаждался сдавленным дыханием девушки, ранее недоступной даже в самых бредовых фантазиях. Он впивался в нее, словно голодный до исступления вампир, оставляя иссиня-красные следы, и в то же время знал, что на его спине уже багровеют полосы царапин, начерченных ею. Это было самое необычное ощущение — чувствовать, как оба готовы ворваться друг в друга, но медлят — и в этой медлительности и заключается ценность происходящего. — Блять! — глухо прорычал Малфой, понимая, что ее пальцы молниеносно справились с пряжкой ремня и скользнули туда, где скопилось неконтролируемое напряжение всей его мужской сущности. — Грейнджер! Она захохотала неповторимым заливистым смехом, какого он ни разу от нее не слышал. В эту секунду, что бы ни случилось дальше, она смеялась для него, из-за него — будто и не Гермиона вовсе, а незнакомая прежде, соблазнительная каждым своим движением женщина. Этот смех отрезвлял. Драко отпустил ее и немного отстранился, все еще глядя прямо в карие, почти черные глаза. Интуитивно нашел ее ладони, крепко сжал их, развел руки в стороны. — Может быть, я и не умею любить, но ты — умеешь. Я не хочу лишать тебя этого, — все еще справляясь с наваждением и почти болезненной пульсацией внизу живота, шепотом произнес Малфой. Они оба тяжело дышали, стремительно заливаясь краской и отступая, но не разъединяясь. Ни один не знал, что и думать — временное ли это затишье или окончательная капитуляция. Нетерпеливый стук в окно. Гермиона вздрогнула. — Сова! — она была рада любой возможности нарушить неловкую плотную тишину. Она торопливо поправила почти сорванную с себя футболку и, не глядя на Малфоя, бросилась открывать створку. В комнату ворвался прохладный, наполненный осенней густотой воздух, из-за чего мурашки заставили Драко конвульсивно содрогнуться. — Это от МакГонагалл, — сообщила Гермиона, едва сорвав сургучную печать и пробежавшись по пергаменту глазами. — Эверли Беннет и Джеффри Диксон пришли в себя.