Школа. Научи меня любить

«Он добрый и мягкий, но любить кого-то всей душой он неспособен. Там всегда где-то что-то сломано, и ничего, кроме жажды. Я-то это знаю» Харуки Мураками «Норвежский лес» Утро было ужасным, голова ныла и гудела, изнутри трещало что-то и хотело вырваться наружу. На тумбочке лежала таблетка и стоял стакан воды. Я выпила весь стакан, а потом сильнее укутавшись в халат, вышла из спальни. Моя одежда лежала на журнальном столике, постиранная и свежая. В квартире никого не было, поэтому я спокойно приняла душ, еще выпила воды и оделась. Моя сумка лежала рядом, телефона в ней не было. Я съела тарелку сукияки, холодным оно было не таким вкусным, но пять баллов за старания, Чон Чонгук. И все его знаки внимания, таблетка, одежда – очень мило, хотя и не в манере этого типа. Будто все это сделал не он. Вся забота не его. Щелкнул дверной замок, но я не обернулась и продолжила в ускоренном темпе застегивать пуговицы на рубашке. С опозданием, но до меня донеся ненавязчивый аромат древесного парфюма с ноткой кофе, меня будто парализовала. — Ты еще не ушла? — тихо спросил Джин. Я повернулась к нему. Сердце стало отбрасывать невнятный ритм, а в глазах помутилось. Не знаю, что Джин увидел на моем лице, но он успокаивающе поднял руки. — Прости, — сказал он. — Не хотел тебя пугать. Я хотел забрать вещи, я могу уйти и прийти потом. — Нет, я уже собралась, — сказала я, но продолжила стоять на месте. Джин глубоко вздохнул, потом потер лоб рукой. — Я должен тебе сказать, что я бы все равно так поступил, — засунув руки в карманы пальто, сказал Джин. Под его глазами были темные круги, возможно, он не спал, а может пил, но какая разница. Меня словно током ударило от его слов. Значит, он не жалеет? Но разве он не должен сказать: «Джо, прости меня. Прости, что обидел, мне так жаль. Но я не хотел причинять тебе боль». — Я не хочу тебе врать, но я уволился. Ты меня больше не увидишь. Не знаю, я решил уехать подальше, чтобы не мучить больше никого. Я не должен видеть тебя, иначе просто …. Понимаешь, я очень сильно люблю тебя, значит, я должен отпустить, — он криво улыбнулся, потом снова вдохнул воздух, которого сейчас так мне не хватало. — Это ведь был тупик. Все было изначально просто безнадежным. Сначала, ты была игрушкой, но теперь…Ты вызвала у меня такое, как это объяснить, будто я снова жив. Только сейчас я заметила, что его глаза воспалены, а на голове кавардак. — Джин… Я, не могу ничего толком сказать сейчас, — такое ощущение, что из меня утекли силы, чтобы он сказал эти слова. — Ничего не надо, так лучше. Наверное, ты права и это болезнь, но я справлюсь. В глазах защипало, и одна слеза скатилась по щеке, я тут же её вытерла. Неужели все закончиться так? Такой конец этой болезненной, почти светлой, но наивной истории? Разве высшая сила любви не всепобеждающая и всепрощающая? Я хотела его обнять, но что-то мешало это сделать. Мне и так было страшно за все, что между нами произошло, я не могу все усугублять. Пусть думает, что я не понимаю ничего, ведь он мой учитель и только. — Уходи уже, — прошептала я, но так, чтобы он услышал. Пусть уйдет, пусть сбежит и начнет все сначала. — Пока, Джо, — он попрощался, будто он вернется через минуту и больше никуда не уйдет и никогда не оставит. Но Джин не вернулся, а в квартире больше не осталось ни одной вещи, напоминающей о нем, кроме посуды и мебели, но без него они приобрели угрюмый цвет грязных туч и соленного моря. Больше не было всего того, что Сокджин принес сюда, оставил все и ушел. Даже внутри все потускнело и перестало иметь значение, особенно все мои страдания и мучения. Он исчез и ничего после себя не оставил, будто этим он мог все исправить. *** Чонгук исчез и все начали сходить с ума. Приближался выпускной вечер, все носились со списками покупок, взносов и пожертвований, а главный спонсор куда-то пропал. Может, ушел в загул коксовых ночей и теперь до него не достучишься? Или быть может, он влюбился и улетел с возлюбленной в Испанию? Все стало так, как было, только в трижды ускоренном темпе. Оказалось, что пока Джин преподавал алгебру, я ничего не смогла из этого извлечь. Учитель Суа критично посмотрела на мои отметки, на все заваленные контрольный и назначила индивидуальные занятия. С ней-то точно я не могла отвлекаться, да и когда над тобой склоняется женщина, от которой буквальной исходят волны суровости и серьезности, как-то не очень ведет к возбуждающим мыслям. Я так и не смогла ничего понять, упущенного было не наверстать, но автоматически я стала выполнять минимум, и мне этого было достаточно. Вернулась наша классная руководительница Ву Лим и все стали просто шелковыми умничками, по правде говоря, даже я хотела, чтобы она уже сдохла наконец. Из-за нервной подготовки преподаватель Суа от меня отстала и стала усердно обкладывать класс контрольными, чтобы в перерывах присмотреть хороший вариант гостиницы на Каннах для себя и своего мужа. В такие моменты, когда я отвлекалась и смотрела на неё, она была сосредоточена и, наверное, счастлива. Она знала, что наступит лето и наступит конец её работе. Со мной ни с того ни с сего начал общаться парень параллельного класса, хотя я отвечала на все его попытки довольно вяло, а честно говоря, никак вообще не отвечала. Я просто надеялась, что Чоин от меня отстанет, потому что он хороший, нормальный парень без скелетов в шкафу, ему надо с кем-то пойти на выпускной вечер и, возможно, урвать что-то большее, чем просто поцелуй. Я не хотела ничего от него и старалась, чтобы он это понял яснее, не собиралась я пускаться во все тяжкие и мстить всему миру: погружаться в сумасшедшую бурлящую молодость, целоваться с Чоином и напиваться до беспамятства. Юна вернулась и стала просто ревностно ждать выпускного, словно для этого она и живет, будто ей осталось только дождаться этого вчера и цель будет достигнута, больше ничего не нужно. Она часами могла обсуждать: какого фасона выбрать платье, а к нему туфли, у какого стилиста она будет делать макияж и прочее. Казалось бы, говорит про такие банальные, тошнотворные вещи, но все слушали затаив дыхание и с интересом, потому что Юна могла рассказывать, добавляя ту толику эмоций и тогда все другие тоже стали приходить к мысли, что этот вечер не такая уж скукотища. Она ни слова не сказала про Джина, она стала встречаться с кем-то. Это был кто-то шикарный и «охренеть можно, какой он в постели», и он придет на прощальный вечер. Ведь Юна идеальна, она курит, не доверяет ни одной своей подруге и знает, что Джин любит «по жестче». Но она идеальна, настолько совершенна, что постарается сохранить этот образ и никуда больше не стремится, ничего не добиваться, ей достаточно того, что она уже имеет. Все чего-то ждали, не понимая, глупые, что потом все будет как всегда и в другом месте будет также, как и здесь. Я ничего не ожидала, только, может быть, ответа, зачем все это было нужно, оттягивала, как могла покупку платья и прочую чепуху. Дни ползли медленней самой древней улитки на гребанной земле, мне казалось, что всё, что со мной произошло, было где-то давно. Теперь и не вспомнишь, прошло все, словно американские горки и теперь я сижу на колесе обозрения и жду, когда же я достигну пика, чтобы все-все увидеть с высоты птичьего полета, то, что не могла разглядеть, когда стремительно катилась вниз и вверх. Для меня было важно найти тот самый подвал под лестницей, в котором Джин совершал свои грязные делишки, но нашла лишь замурованную стену, тогда что-то отвалилось от меня и упало рядом и задрожало. Как кто-то плакал и стонал, заглатывая комки боли и горечи навсегда утраченной способности детской радости. Гладкая ровная поверхность, скрывающая от меня целую трагедию жизни, что мне стала небезразличной, на которой уже успели нацарапать смайлик без глаз с подписью «Придурок». Я вообще придурок по жизни. Джина нет, а всем наплевать, а то, что он был тут, никого не волнует, он просто был. *** Крики матери разносились по всему дому, изредка заглушаемые шумом капающего дождя за окном. По воскресеньям я подолгу валялась в кровати, и теперь слушала, как капли падают на стекло и в успокоение стекают по нему. Мама истерила по поводу того, что на идиотской сковороде все пригорает, что недавно отец не ночевал дома и теперь ему вообще на все наплевать. Мама успокоилась, прекратила терзать мои уши, шум дождя навевал негу, в висках давила тяжесть прошедшей ночи. Мать решила стать образцовой хозяйкой. Прекратились ночные вылазки и яркие макияжи, все чаще я стала просыпаться позже неё и видеть на столе кукурузные розовые хлопья, залитые молоком. Это были ужасно приторные хлопья, а мама еще добавляла туда сахар, такие хлопья я любила, когда ходила во второй класс. То, что я ненавижу сладкое, она, наверное, забыла. Я ковырялась в тарелке, потом пила сок и пыталась вникнуть в то, что говорит мне эта женщина. Что-то про нашу жизнь, про то, что неплохо бы переехать в другой район, что нам нужны перемены и дом поменьше. Теперь она хотела наверстать упущенное время и вернуть семью, но было ли это ей одной под силу? Я не собиралась ей помогать и отец тоже, потому что у нас давно у каждого своя жизнь. Все чего я хотела, это запереться в кабинете отца, стащить самый крепкий коньяк, напиться, утонуть в огромном кожаном кресле и слушать Kadebostany или The Neighborhood, а потом, не слыша никого, прикоснуться к себе и попытаться почувствовать что-то приятное. Возможно, я бы стала думать о Чонгуке, о его горячих губах, о том вечере, когда он был совсем нежным со мной, его холодные руки на моей коже. Но я ничего не совершала, потому что тогда бы я сорвалась и стала искать тепла там, где его нет. Я решила все-таки в это холодное паршивое утро встать и приготовить нормальный завтрак. От сладких, разбухших и липких хлопьев меня скоро начнет тошнить. Когда я вошла на кухню, мама уже сидела за столом и смотрела канал, по которому показывали, как приготовить куриную грудку в сливочном соусе. Я молча доставала продукты; яйца, ветчина, зелень, молоко, вчерашний салат из холодильника. — Хлопьев не хочешь? — не глядя на меня, спросила мама. Я дернула плечом, чтобы она отстала. — Мне кажется, Чонгук так ничего и не попробует из моей стряпни, кроме тех оладий, что единственный раз получились. — Он их хотя бы попробовал, а у тебя пусть и случаются неудачные эксперименты, но все же можно есть, — она потянулась к зелени и ножу. — Я сама все сделаю. — Я хочу помочь тебе. — Я могу сама приготовить яичницу? Или уже нет? — Прости меня, - она сказала это так искренне и серьезно, что мне стало стыдно. Я подала ей доску для резки. — Ничего, только не слишком мелко. — Я понимаю тебя, — она стала крошить зелень, очень аккуратно и ровно. — Это ведь твоя кухня. — Мама, что ты такое говоришь, наша общая кухня. — Нет, твоя, потому что я даже не знаю, где находятся штопор и тёрка, ты все здесь сама устроила, а теперь я спохватилась что-то менять. — Учиться никогда не поздно, — я стала разбивать яйца в общую миску, чтобы перемешать с ветчиной и зеленью. — Я плохо справляюсь с ролью хозяйки и матери, я знаю это и, наверное, ты думаешь, что все это потеха? Лишь мое новое увлечение или порыв, но я, правда, стараюсь. — Все нормально, будем верить, что все надолго и всерьез, нам надо привыкнуть к тому, что мы семья, а не просто сожители под одной крышей. Мы приготовили хороший завтрак, мы ели все вместе, даже отец ел с нами и разговаривал с мамой по поводу нового дома, ему нравилась эта затея, и мне нравилось, что он не сидит, уткнувшись в кружку с бездонной чернью кофеина. Еще мама рассказывала отцу, что они обсуждали с организаторами и администрацией выпускного, что хорошо бы было, если все усеять цветами. Магнолиями и белыми розами, а вечером запустить в небо китайские фонарики и пустить фейверки, папа озадачился, пытаясь представить все это вместе. А я напряглась, потому что мы не с проста ищем дом поменьше, нынешний скоро станет не по карману. Чонгук исчез и неизвестно вернется ли он, но долг не возвращен и отцу придется продавать большую часть накоплений и акций, чтобы не обанкротиться окончательно. Про замужество все молчат, ведь это сделка между богатым и беспринципным Чонгуком и моим отцом, таким проблемным, наверняка, уже зависимым от алкоголя и денег. Куда ни сунься всюду проблемы, вот например, если порыться хорошенько в моем шкафу, то можно отыскать черный мужской пиджак. Начало всех моих приключений. Ткань мягкая и плотная, а пахнет он чем-то иным, но не Джином, да и не помню уже я, как он пахнет. Но частичка меня очень бы хотела, чтобы на этой вещи остался знакомый запах. Стало так жутко, что я держу в руках этот пиджак, про который Джин забыл. Утыкаюсь носом в ткань и вдыхаю полной грудью, голова кружится, легкие сдавливает, и на глазах выступают слезы. Надеваю на себя находку и укутываюсь в неё, осознанно привлекаю к себе воспоминания. Я сошла с ума, всё началось с того момента, как переступила порог новой школы.