Маленький ребенок снова слоняется по дому в одиночестве. Нет, он не одинок. Скрывшись от глаз взрослых, он подался в увлекательное путешествие, обхаживая огромный особняк. И он в очередной раз устроил беспорядок в библиотеке.
Маленький ребенок живет здесь уже пять лет. Сейчас он в том возрасте, когда просыпается желание узнать больше. Он предпочитает познавать новое самостоятельно, не требуя помощи взрослых. Скорее всего благодаря такому волевому характеру, он и повзрослел слишком рано для своих лет.
Я смотрю на него со стороны, словно следую за каждым шагом. Я — он, только исполняю роль зрителя, не имея возможности действовать так, как хочу, потому что он сам ведет меня. Довольно нелепо ощущать себя в теле маленького мальчика, чей взгляд с детским интересом смотрит на вещи во много раз превышающие его самого. Для меня и для него все видится большим. Разница между нами лишь в том, что для него это кажется привычным.
Меня встречает большая дверь в кабинет отца. Будучи мелким, я часто пробирался сюда тайком. Это не было игрой. Я приходил сюда не для того, чтобы спрятаться от кого-то или забраться в большое кресло, представляя себя главой. Это только мой секрет. Но папа знал о нем. Знал, но не говорил об этом, позволяя забираться в последний ящик письменного стола и доставать его «сокровище». Но я помню, как все раскрылось. Интересно, этот сон о том дне?
Мне бы этого хотелось. Хочу вспомнить этот день и наш разговор.
На столе — порядок, как и всегда. Удивительно, насколько хорошо играет со мной подсознание, настолько четко отображая все детали из давнего прошлого. Даже когда дела шли плохо, казалось, что и на рабочем столе должен обязательно царить бардак. Однако мой папа не из тех людей, кто поддается эмоциям в критической ситуации и позволяет беспорядку охватить рабочее место и голову.
Опускаясь на колени, я открываю ящик и перед моими светящимися от любопытства глазами появляется личный дневник. По правде сказать, только со временем я начал понимать, что он довольно-таки странный. Этот дневник поделен на две части: первая часть спрятана в твердой обложке — она запечатана; вторую часть можно прочитать. Для меня всегда оставалось большой загадкой, что же таится на первых страницах этой жизни. И любопытство даже меня разъедало каждый раз, как дневник оказывался в моих руках. Что же там? Почему этот секрет сокрыт от чужих глаз? Я не предпринимал попыток сломать замок. Знал, что папа либо рассердится очень сильно, либо расстроится. И я боялся его подвести. А потому читал только то, что было позволено.
Расположившись под столом и подобрав под себя ноги, я открыл на том месте, где остановился ранее. Ведомый и поглощенный интересом, я полностью посвящаю себя истории, прописанной в дневнике, принадлежащий моим предкам. Почему предкам? Как-то на одной из страниц папа обмолвился, что ранее дневник принадлежал Амане Наоко. Это моя бабушка. Я так же знаю, что она умерла еще задолго до того, как я появился. Уже тогда в мою голову начали приходить нехорошие мысли по поводу утраты близкого человека.
А, вот и оно!
«Нормальный человек скажет, что забирать личный дневник у другого человека довольно оскорбительно и неправильно. Ну, а если хочешь поделиться своими мыслями с бумагой, то заведи свой дневник. Но мне его доверили. Буквально вчера я наконец отдал его Юи. Реакция его была для меня неожиданной. До этого я обдумывал многие исходы этого события, но ни один из них не воплотился в реальность. А все потому, что на губах Юи играла улыбка. Он просто улыбался, держа в руках вещь его матери. Я был, по правде говоря, удивлен, но так и не посмел заговорить, оставив Юи наедине.
Он не торопясь ходил по страницам жизни Наоко. Я замечал в его глазах только беспокойство, и даже когда он улыбался, тревога не рассеивалась в них. Видимо, он знал и понимал, как и я когда-то, что впереди его ждет навсегда отпечатанная в истории дневника, несоизмеримая ни с чем боль. С каждой перевернутой страницей мое сердце пропускало удар. Я задерживал дыхание, и за одно мгновение я мог тысячу раз проклясть себя за то, что решился на это. Мне в самом деле становилось страшно.
Когда страница была перевернута снова, Юи закрыл глаза. Я видел, что осталось совсем немного. Я понимал, что сейчас он чувствует; думал и был уверен, что он с этим справится. Тем не менее, дневник был снова отдан мне. Юи сказал, что хотел бы, чтобы он был у меня. Продолжая игнорировать последние страницы, он пролистал пустые и добавил, что тут еще очень много страниц — хватит на вторую жизнь. Не могу сказать, что это было признаком слабости или неуверенности. Но Юи отринул последние дни Наоко, точнее правду о том, как она эти дни доживала, мучаясь.
Спустя некоторое время, когда Юи увидел, как я пишу в этом дневнике, он вдруг сказал, что хотел бы запомнить только хорошее о своей матери; ее страдания должны быть запечатаны. Юи хочет, чтобы они вообще никогда больше не были открыты. Думаю, я его понимаю. Я читал последние страницы. И чувствую себя так, будто потревожил душу Наоко, будто осквернил память о ней. Мне пришлось не один раз пожалеть о том, что когда-то давно я на эмоциях прочитал это.»
Я никогда не думал о том, чтобы читать последние страницы, но мне все равно было интересно, что же хранится в них.
Увлеченный чтением, я не замечаю, как кресло кто-то отодвигает от стола. Сначала меня охватывает страх от резкого шума и паника, а после я успокаиваюсь, когда перед собой вижу лицо папы. Сначала он смотрит на меня сурово, и я уже успел подумать, что буду жестоко наказан за свои проделки; но его добрая улыбка рассеивает закравшиеся подозрения.
— Я все-таки поймал тебя, Мичиру. — Он подает мне свою руку, при этом бросив быстрый взгляд на прижатый к моей груди дневник. — Выбирайся оттуда.
— Мне жаль, — спешу попросить прощения я, когда встречаюсь с ним взглядом. Смотрю на него виновато. Мне жаль, что я копаюсь в его вещах. Но что поделать, если я чересчур любознательный?
— Тебе не за что извиняться. Эй, ты ведь в курсе о том, что я знаю, как ты пробираешься в мой кабинет и читаешь дневник? — я киваю в ответ и опускаю взгляд в пол. — Если бы я был на тебя за это зол, то давно бы наказал.
Он усаживает меня на диван и, взяв со стола ноутбук и несколько бумаг, садится рядом.
— Почему же ты позволяешь мне это делать? Это ведь неправильно.
Его голубые глаза всегда смотрели на меня с добротой и любовью. Да, он любил меня и заботился обо мне, но ко всему этому он был строг со мной. Даже если Глен, — тот, кто приглядывает за мной с самого рождения, — скрывает от родителей мою очередную оплошность, они все равно каким-то образом об этом узнают. Если первый мне все прощает, то этот наказывает. И не то чтобы я был проблемным ребенком — такие проделки в большинстве случаев происходили случайно. Но папу это не волновало. В принципе я на него никогда не обижался, так как понимал, что он хочет для меня лишь лучшего. Вот только чувство справедливости постоянно не давало мне покоя. Тогда я плакал в одиночестве.
Поэтому сейчас я удивлен, что он ничего не предпринимает.
— Наверно это потому, что я не вижу в этом ничего плохого. Нестрашно, если тебе интересно прошлое твоей семьи.
Он не смотрит на меня, быстро набирая текст своими длинными пальцами. С его рук я перевел взгляд на свои ладони, сжимая их в кулаки. У меня такие крохотные детские пальцы. Опять же, непривычно. Но сейчас я вижу четкое очертание его лица. Этот сон очень поразителен, и, скорее всего, когда я проснусь, я все забуду. Однако мне хочется сейчас разглядеть то, каким он был, когда я был еще маленьким. Хотя бы ненадолго запомнить его. И эти очки, которые вскоре он потеряет. Я помню, как он переживал по этому поводу, хоть и старался не показывать этого. Он так переживал, потому что это был подарок ему от его отца — моего дедушки. Он был еще жив, когда я родился, вот только вскоре он погиб вместе с бабушкой Карен. Это была автокатастрофа. Мне так же известно, что у моих родителей больше не осталось родных, кроме меня. И чем старше я становился, тем сильнее различал в их взглядах эту неизвестную мне боль.
— И, если хочешь, я бы мог сам тебе рассказать о чем-нибудь. Можешь задать любой вопрос.
Я задумался. Дневник — это хорошо, но куда интереснее слушать рассказы. Я привык слушать. Я люблю общаться именно так. О чем или о ком же я хочу знать?
— Можешь рассказать мне о женщине, которая меня родила?
Если речь каким-то образом заходила о ней, я никогда ее не называл «мамой». Она казалась мне чужой хотя бы потому что я никогда ее не видел.
Этот вопрос не застал отца врасплох, наверно потому, что он был готов даже к нему. Но горькую улыбку на губах он все-таки себе позволил.
— Ты не читал о ней в дневнике?
— Там ведь немного. Тем более я хочу это услышать. Ее ведь звали Акияма Кей?
— Да, именно.
Оставив пока работу, которая, видимо, могла позволить ему ненадолго расслабиться, папа положил руку на подлокотник и посмотрел на меня.
— Знаешь, она не должна была этого делать, — заметив на себе мой непонимающий взгляд, отец замолчал. Интересно, о чем он так задумался сейчас: подбирает слова или просто не уверен был в том, стоит ли вдаваться в какие-то подробности. — Ты ведь понимаешь, что у нас немного странная семья? — спрашивает он у меня.
— У меня два отца. Знаю, что это неправильно, но ведь я привык к такому. Хоть у других детей и по-другому.
Папа понимающе кивает, словно сожалеет о том, что я живу в нетрадиционной семье. Но я сам никогда об этом не жалел, потому что любил их обоих.
— Мы вынуждены были так поступить: найти девушку, которая бы родила наследника.
Да, я припоминаю, как читал и об этом.
«… Родить от двух мужчин? Я помню как, спросив Шинью о том, каким образом родители смогут провернуть это дело, он промолчал, ушел от ответа. По крайней мере я все еще думаю о том, что это невозможно. Вот только мои родители другого мнения. Сейчас для этого дела они ищут подходящую кандидатуру.»
— Кей была слишком любопытна, так что она являлась одной из первых людей, кто узнал об этом…
«… Она помолвлена. Мы с Юи рады за нее, потому что рада и она сама, так ей очень понравился парень, которого ей выбрали родители. И все равно, несмотря на этот факт, она вызвалась помочь. Она упряма и бесстрашна. И, если что-то решила, то добьется этого непременно. А уж тем более если это касается Амане.»
— Она подверглась множественным медицинским осмотрам, тестам и анализам. Родители ее сразу же поддержали, более того, они уважали ее мнение и это рвение помочь. Но больше удивляло то, что и жених Кей был не против этой затеи. Тем не менее даже Юи казалось это неправильным, как и мне. Возможно, это можно было бы назвать плохим предчувствием.
«Сегодня стало известно, что искусственное оплодотворение прошло успешно. А значит, Кей беременна. Не знаю, какими словами описать то, насколько она была счастлива. Ее искренняя улыбка, кажется, навсегда отпечатается в моей памяти. Правда больше вогнало меня в недоумение то, как отреагировал на это Юи, который подорвался с места и, обняв Кей, поднял ее над землей и покрутил в воздухе. Только в тот момент я подумал о том, что ни разу не спрашивал его о том, как он относится к детям. Но, полагаю, этот вопрос и не нужно озвучивать, после того, как я увидел, насколько он обрадован этой новостью.»
Обрадован? Я этому верю. Мой второй папа меня тоже любит, вот только с детьми он обращаться так и не научился. Я до сих пор помню те моменты, когда мне приходилось оставаться с ним. Если папе не удавалось за мной углядеть, то ему приходилось обыскивать весь особняк. Причем делал он это один, не требуя помощи от прислуги. Один раз он нашел меня копающимся в саду: весь грязный, руки перепачканы в земле, в волосах песок и мелкие травинки. Сначала он складывал руки на груди и строго смотрел на меня сверху-вниз. А я был спокоен, ибо знал, что
от него мне точно не попадет. Затем он улыбался, брал меня на руки, не боясь и самому испачкаться, и относил в ванную.
Как-то случилось так, что он накормил меня шоколадом. Я был рад его попробовать, потому что мне его вообще не давали. Как оказалось позже, эта сладость для меня под строгим запретом, потому что у меня на него аллергия. Только папа не знал об этом и оттого очень сильно переживал, когда аллергия проявилась. Тогда он сидел на краю моей кровати с таким видом, словно внутренне ругал себя за эту ошибку. Я же его не винил, и мне было не по себе оттого, что у него такое беспокойное лицо. Мне хотелось его утешить, так что, взяв в свои ладошки его лицо, я поцеловал его в обе щеки и в лоб, потом же сказал, что он ни в чем не виноват, и шоколад был очень вкусным.
— Это на него похоже, — наконец подаю голос я, будто говорю это сам себе.
— Верно. Редко он мог проявить свои настоящие эмоции, но тогда он был тем, кто радовался за двоих.
«Сегодня поздно ночью нам позвонила Кей. Не скажу, что я не испугался, так как думал, что что-то страшное произошло. Голос ее был не сонным, а вполне бодрым. Оказалось, что она впервые почувствовала, как ребенок пинается. Точнее двое. Нам говорили, что при такой практике на свет появляются близнецы. Я был уверен, что Кей расплакалась от счастья, и я был даже готов последовать ее примеру.»
— Что ж, этот период времени был наполнен прекрасными моментами, о которых даже на старости лет, кажется, не забудешь. Мы заботились о Кей, а она бескорыстно дарила нам счастье, снова и снова радуя своей искренней душевной улыбкой. Мы и не рассчитывали на плохое стечение обстоятельств. Только наивно полагали, что нечто плохое всего лишь обойдет нас стороной.
«Мне бы хотелось отказаться принимать это и воскликнуть небесам, как глупец, о том, как я ненавижу все то, что они забирают у людей.
Все ведь было хорошо. Не было осложнений. Не было ничего из того, что бы указывало на неблагоприятный исход. Так почему же это случилось? Почему это нечто имеет привычку насмехаться над нами?»
Я понимал, что дальше будет что-то страшное и болезненное, но все равно продолжал читать строки, понимая, что должен все знать.
«Мы с Юи ничего не могли сделать, ничем не могли помочь и только ждали. Нам сказали, что первый ребенок родился. Корча страдальческое лицо, медсестра просила успокоиться. Не меня, а Юи, который был готов прорваться туда. Мне оставалось только смотреть на него с безнадежным взглядом, прекрасно осознавая сложившуюся ситуацию. И я точно мог знать, чем все кончится.
Кто-то из них умрет. Или они оба. Обычно в таких ситуациях интересуются, кому спасти жизнь: матери или ребенку. Будто играясь их судьбами. Будто вручали нож и говорили, убей одного из них. Нам такого выбора не предоставили. Они разорвали обе души на части, лишив жизни сразу обоих.
Кей смогла подарить нам одну жизнь, взамен положив свою на операционный стол и позволив себя убить.»
— Слишком часто мы теряем кого-то. Порой кажется, что мы прокляты и вынуждены постоянно переживать смерти близких людей. И нам не позволено предотвращать это.
Я знаю, что он потерял слишком много, хоть и не могу понять эту боль. И я боюсь, что когда-нибудь мне удастся ощутить это и на себе. Мне всегда было страшно от одной мысли, что я проснусь и не смогу услышать голос своих отцов или Глена. И даже просто спросить о том, какого это, я не могу и не хочу.
— Хочу, чтобы ты больше никого не терял, — решил тогда успокоить я его. Я не могу видеть, как страдают мои родные, так как еще с детства был чувствителен к их настроению.
— У меня осталось слишком мало людей, которых следует защищать. Но, знаешь, сейчас мне этого достаточно.
Его рука мягко потрепала мои волосы. И я понял, как давно не чувствовал от него этого тепла и ласк. Я ненавижу сны, которые дразнят меня тем, что я никогда больше не смогу испытать в реальности.
— Хочешь еще что-то узнать?
«Последние несколько лет прошли для нас как во сне: быстро и незаметно. За это время я достаточно хорошо узнал все тонкости ведения бизнеса и был полностью готов к тому, чтобы стать главой. Будет плохо, если я не упомяну то, как сильно я горжусь Юи, который все-таки решил пойти со мной в один университет. Как и я, на протяжении всех учебных лет он усердно трудился, хоть и не мог окончательно вникнуть в бóльшую часть материала. По крайней мере было видно, что он на самом деле старался.
Объединение семьи. Это произойдет уже сегодня, а буквально пару дней назад и Юи теперь уже исполнилось полных двадцать лет. Тогда он сказал, что отныне ему можно все. Меня это позабавило, учитывая, что это все он получает еще с шестнадцатилетнего возраста.
Как бы то ни было, мы шли к этому моменту слишком долго, особенно если вспомнить с каким трудом мы добились того, к чему в итоге все привело. И мы столько потеряли. Трудно сказать, было ли это равносильным обменом. За жизнь близких нельзя дать цену»
— Скажи, у вас была свадьба? Ну, то есть это было грандиозное торжество?
Папа все-таки рассмеялся, услышав мой вопрос. Мне стало легче и отступило чувство тревоги, когда я увидел его таким. И теперь мне больше не хотелось затрагивать болезненные темы. Я был беспечен, идя на поводу у собственной наглости, когда спрашивал его о своей «матери».
— Ты ведь привык видеть традиционные свадьбы, отмечающиеся с особым размахом, верно? Нам подобное и не нужно было. Это было больше похоже на процесс заключения договора. По идее, он таковым и являлся.
— Но это ведь не все?
— Ты ведь и это прочитал? Не понимаю тогда, зачем спрашивать? — улыбается он мне.
— Я ведь говорил — мне интереснее слушать.
— О заключении договора было объявлено только на второй день. Общественность недоумевала, — оно и понятно. Все несколько месяцев только и обсуждали эту новость. Во время интервью особенно нравилось, как люди задают провокационные вопросы, или вопросы, касающиеся нашей личной жизни.
— Тебя это забавляло? Не понимаю, по-моему это обидно.
— Может быть, но я на подобное никогда не велся; оставаясь полностью спокойным, я уходил от ответа. Я уверен, что это их ужасно злило.
«С самого вчерашнего дня я боялся, что что-то точно пойдет не так. Именно это чувство и мешало мне уснуть в эту ночь. Но ощущение предстоящего не позволяло мне чувствовать недосып. На иголках я был с самого утра и ведь мы всего лишь поставим подписи и обсудим, может быть, еще какие-нибудь детали. Даже не знаю, какой страх был сильнее: тот, что был четыре года назад, или нынешний.
Но оказалось, что я опасался зря и прошло все так, как и планировалось. Да и конфузов никаких не случалось. К тому же все были сосредоточены на деле и не проявляли излишнего беспокойства, будто это одна из очередных мелких сделок с потенциальными партнерами. Вселяло спокойствие и то, что даже Юи был полностью расслаблен, более того, сосредоточен. Скажу честно, мне нравится видеть его таким.»
— Ну, а после мы решили это отметить. Все, кто так или иначе нас поддерживал, решили подключиться к небольшому торжеству. Но и о противниках забывать не стоит: хоть они и смирились, но отчасти испытывали все ту же неприязнь к данному делу.
— Неужели не было хотя бы «Согласны ли вы?..»? — мне было и правда интересно. Они ведь должны хотя бы были дать согласие на это и клятву в том, что будут друг с другом и в горе, и в радости.
— Согласие? Верно, нас ведь тогда не спрашивали, хотим ли мы заключить вместе брак. — Папа отвел взгляд в сторону, возможно, вспоминая что-то, что заставило легкому смущению отразиться на его лице. — Это покажется смешным и нелепым, но, по правде сказать, мы спросили об этом друг друга. После всего, когда мы ехали домой, я, даже не подумав, спросил, согласен ли он стать моим мужем? Он лежал на моих коленях, был пьян, но за свои действия и слова еще мог отвечать. Ответив сразу, что согласен, он задал мне встречный вопрос, на который я так же дал положительный ответ. До чего ужасно. Похоже на сценарий седзе-манги.
— Что только не говорят взрослые, когда напьются, — сказав это с наигранным недовольством, я звонко рассмеялся, поставив папу в еще более неловкое положение. — Но вы все-таки дали на совместную жизнь добровольное согласие. И нет никакого принуждения.
— Верно. Его давно для нас не существует.
Я много слышал о браках, целью которых являются только финансовая выгода и прилагающееся высокое положение в обществе. Не удивлюсь, если в будущем и меня будет ждать такая же судьба. По крайней мере я слабо представляю, как возможно ужиться под одной крышей с человеком, которого не любишь, строить из себя счастливую семью, называть его второй половинкой, цеплять на публике счастливые улыбки, играть. А мои родители это пережили. Словно бросили вызов, приняли судьбу и укрепили свою связь.
— Думаю, на этом хватит, — вдруг говорит отец.
— Что? Но почему? — я хочу провести с ним еще больше времени. Неужели даже во сне это невозможно? Тут тоже действует закон несправедливости?
— Мне еще нужно поработать.
Это мой сон. Тебе не нужно работать, не нужно думать о том, что ты ограничен во времени.
«Видя, как растет Мичиру. В один день я вдруг понял, что уже видел его. Кажется, во сне, который видел очень давно.
Это была беседа на крыше. Он часто бегает туда посреди ночи, когда не может уснуть или когда его что-то очень сильно беспокоит. Один из этих разговоров явился ко мне во сне. Я не помнил о нем ровно до тех пор, пока не увидел Мичиру впервые на крыше. Ко мне пришел его образ, словно дежавю. И я вспомнил, что дал ему обещание. Сказав, что я его не оставлю, я вдруг понял в ту же самую секунду, что не уверен в своих словах. И какое же право я имел обещать то, в чем даже не уверен? Чувствую себя так, будто предал его.»
Читая эти строки, будучи восьмилетним ребенком, я все прекрасно понимал.
«… Он слишком умный для своих лет. Никогда не перестану напоминать себе каждый раз о том, насколько сильно я горжусь им.»
Папа часто мне об этом говорил, и я сам это понимал. Так что такие сложные вещи в моем возрасте были для меня доступны. Вечно он никогда не сможет быть рядом со мной. Как и другие близкие мне люди. Я это осознаю, но часть меня понимает и то, что это чистая ложь. Моя детская наивность часто помогала мне, позволяя жить в иллюзии, которую я создавал собственноручно.
К моей груди я все еще прижимал дневник, словно берег его от чего-то. Мне хотелось уберечь эти мысли, перенести их через года и запомнить своего папу таким, каким он был: как улыбался, как наказывал меня, как гордился тем, как я делаю успехи, как говорил, хоть и не часто, что любит меня.
— Я никуда не уйду. Все будет хорошо.
Хочу обнять его сейчас и сказать, что я его сильно люблю. Мне жаль, что нам редко приходилось вот так сидеть и разговаривать друг с другом.
***
Мои маленькие ноги продолжают отмерять небольшими шагами коридоры в особняке. Хочу видеть и другого папу. Сейчас он слишком отдалился от меня, и, скажу честно, мне не хватает его любви и внимания. Я ведь повзрослел так рано, что совсем перестал быть зависим от заботы родителей. Ну и правильно. Сам себе и сделал хуже тем, что потратил время на саморазвитие. Я мало испытал детской радости в жизни, упустив из рук это ценное время.
Но был человек, который пытался удержать меня в детстве, который стремился донести до меня одну простую истину: «Не взрослей раньше времени. Наслаждайся детством, пока есть возможность.». Я дурак уже хотя бы потому, что не прислушивался к его словам. Мне хотелось быть взрослым в глазах своих родителей. Слушать похвалу отца для меня было самым главным достижением, к которому я тянулся, не изменяя своему главному желанию.
Глен, мне жаль, что я редко прислушивался к тебе.
«Он посвящает Мичиру все свое время с того самого момента, как мы принесли его в дом. Мы с Юи знаем, что в его жизни больше не существует никаких стремлений. Все это время Глен был один в этом особняке, даже несмотря на небольшой персонал из прислуги, которая продолжала поддерживать дом в порядке. Они часто шептались о том, что Глен время от времени срывался. Он не был пьян и свое горе не глушил в алкоголе, как принято делать при подобных обстоятельствах.
Он выплескивал это засевшее душераздирающее в нем отчаяние через избиение стен или битье посуды. Он срывался снова и снова, одиночество не отступало ни на шаг. И страдания не унимались. Даже частые приходы Юи его не спасали. Он пытался помочь ему, проводил с ним время. Но я по глазам видел, что для Глена этого недостаточно, потому что он уже сломан.
Однако прошло так много времени. Почему же с каждым днем его скорбь так крепко держит, не выпуская? Она будто въелась в его сердце. И я до последнего думал, что ему никаким образом уже нельзя будет помочь.»
И я помог ему…
«Маленький ребенок, который всего несколько дней назад увидел свет, помог ему посмотреть на жизнь новым свежим взглядом, будто рассеивая серые тона мира. Кажется, Глена заворожили его голубые глаза, потому что он смотрел в них, не отводя взгляда. Его избитые руки, на которых не осталось живого места, дрожали, когда он брал ребенка на руки. Усталое лицо измученного страданиями человека преображалось, словно, спустя такое длительное время, он снова увидел „его“.
Мы решили оставить его с ребенком. Несколько часов Мичиру был с ним, и из комнаты ни разу не доносились звуки плача. После этого Глен вызвался сам покормить его.»
И он всегда со мной. Скажу даже, что он заменил мне друга, которому я доверяю абсолютно все свои тайны, и с которым я предельно честен. И факт того, что я являюсь тем, кто вытянул его из той кромешной тьмы страдания, позволяет мне стать ближе к нему.
«Если Мичиру стал для Глена новым смыслом жизни, то мы не можем лишать его возможности проводить с ним время.»
Я бы и сам не позволил.
— Только не говори, что ты снова устроил беспорядок в библиотеке.
— Нет, почему ты так решил?
Глен смотрит на дневник, который я взял с собой. Или просто забыл вернуть его на место.
— Если ты уже добрался до дневника отца, то перед этим ты обычно покушаешься на библиотечные книги.
Мы выходим с ним в сад. Жаль, что я не чувствую ветер и тепло солнечного света. Я имею возможность видеть только яркие цвета и вспоминать о том, как хорошо здесь было когда-то.
— Ты ведь все еще со мной? — спрашиваю я, задрав голову наверх, чтобы видеть его лицо.
Он же смотрит на меня так, словно понимает, что именно я подразумеваю под этими словами. И я знаю, что это так и есть.
— Лучше наслаждайся тем, что имеешь, пока не упустил эту возможность и не потерял все. Потом будешь жалеть, что позволял таким мыслям осаждать свой разум.
Снова он говорит об этом. Но хотя бы в этот раз я хочу прислушаться к этим словам.
— Да, я буду наслаждаться! — улыбаясь, счастливо заявляю я.
Неужели мне так трудно было раньше сказать тебе то же самое. Мне очень жаль, что я потратил впустую свое детство, я не понимал, что ты хотел для меня только лучшего.
— Я никогда не злился на тебя. Не вини себя за это. Я и сейчас буду поддерживать тебя, несмотря ни на что, потому что знаю, как трудно будет все пережить.
***
Моя жизнь — это нонсенс. В какой-то мере ее можно назвать чудом. Эта жизнь могла принадлежать моему брату, который умер, прежде чем сделал первый вдох. Говорят, что близнецы связаны, даже когда один из них умирает; оставшийся, как правило, чувствует по нему тоску. Но мне эта привязанность чужда, я не ощущаю, что когда-то мы были связаны. И если кому-то из нас суждено было погибнуть, то я рад, что это был он.
Просто знай, что я не проявляю к тебе сострадания.
Я счастлив, что этот шанс был дарован мне, потому что понимаю, что ревновал бы. Мне было бы трудно допустить мысль, что любовь моих близких делилась бы на нас двоих, как и то, что наши лица были бы одинаковы. Смотря в зеркало, мне кажется, что он с иного мира смотрит на меня. У него холодный отверженный взгляд. Он испытывает ко мне такую же ненависть. А я смотрю на него и говорю, что это лишь моя жизнь и я проживу ее достойно: это мое лицо, моя семья, мои родители, мой Глен.
Порой мне кажется, что именно за такие мысли меня и наказывает судьба. Я вел себя эгоистично с человеком, который мог стать такой же частью моей семьи, я презирал его память. И расплата пришла за мной незамедлительно.
Зачем же ты пришел? Ты - мой персональный грех, присланный прямиком из ада… а позже снова отправлен обратно.
А этот сон похож на сказку. Предсмертные слова счастливой жизни. И это безоговорочный конец детства и дорогих моему сердцу дней подросткового возраста Хакуя Мичиру. Кажется, наша семья и правда носит проклятие, которое в определенный момент жизни заставляет потерять все, что было дорого, или бросает в омут отчаяния. И пока я стою лишь на берегу океана, через который мне предстоит переплыть.
Но перед этим позвольте мне еще немного поспать…
