***
Наблюдая за своим братом, Кагами стал замечать, что у того в руках иногда мелькает браслет. Мичиру не использовал его по назначению — не надевал на руку, и не было похоже, что он собирался его кому-то дарить. Они находились в гостиной, где обычно читали книги, которые по какому-то списку выдавал им Глен. Всякий раз, когда Мичиру усаживался в кресло и открывал книгу на том месте, где остановился в последний раз, он доставал из кармана браслет и просто держал его в руке. Иногда он перебирал между пальцев серебряные луны, из-за чего создавалась приятная мелодия тихого звона. Кажется, это даже успокаивало. — Откуда он? — все-таки любопытство было куда сильнее. — Достался от сестренки. Кагами опускает взгляд в книгу, когда в глазах брата замечает печаль, которая заставила после пожалеть о том, что он все-таки задал давно интересующий его вопрос. Вот только теперь вопросов стало больше. — У нас… есть сестренка? Мичиру сжимает в ладони браслет, пряча кулак в изгибе локтя, словно стараясь защитить его. Он качает головой. — Я ее так называл. Хакуя не думал, что должен объяснять все своему брату, не считал, что он должен знать об этом. Словно эта тайна только ему одному принадлежит. Однако что-то настолько сильное вынуждало слова слетать с подрагивающих от волнения и от нахлынувших воспоминаний губы. — Шиноа была сестрой человека, который был дорог папе. Он умер, поэтому наша семья присматривала за ней. Сестренка была хорошим другом родителей, и они иногда приводили меня к ней больницу. Она была тяжело больна, но даже в таком состоянии всегда оставалась бодрой и часто шутила. Порой я не понимал ее шуток, но каждый раз смеялся, потому что она как-то сказала, что моя улыбка делает ее счастливой. И я чувствовал, что ей всегда становилось легче переносить эту боль, когда я улыбался. Тогда и мне становилось легче, когда я видел ее улыбающейся. В который раз Кагами убеждается, что его брат человек, который по-настоящему добр к близким людям. Он пытался поднять настроение человеку, который часто оставался одинок, вселял в него надежду. — И она… — Умерла. Как-то Глен обмолвился, что это была очередная потеря для нашей семьи. Но для меня это был первый человек, которого я потерял. Именно в последний раз, когда я навестил ее, она и отдала мне его. Дорогая для нее вещь, которую она мне доверила. Это ведь так сложно, наверно, улыбаться, когда очень больно. Правда она говорила, что это ничего, потому что не было ничего мучительней, чем нудный треп ее лечащего врача. Младший Хакуя больше ничего не спрашивал. Потому что он испугался. Он не думал, что ему будет страшно увидеть слезы брата. Это вызывало тревогу, казалось, что он совершил ошибку. — Ми-Мичиру, прости меня. Кагами подрывается с места и подбегает к брату, но больше ничего не делает. Просто потому что не знает, что делать. — Не плачь, пожалуйста. Это больно, Мичиру. Его руки дрожали, он протягивал их к подрагивающим плечам брата, но всякий раз нервно отнимал их назад, сжимал и разжимал в кулаки, мялся возле него. Детские слезы от возникших в голове воспоминаний о днях, которые никогда не вернуть, обильно стекали по щекам, падая на страницы книги. Эта горечь пройдет, точно пройдет, ведь папа говорил, что со временем точно станет легче. Он переживет. — Я… я… переживу, — сквозь слезы и улыбку, посвященной ей и прожитым вместе с ней мгновениям, говорит Мичиру, прижимая к груди единственную память о ней.***
Временами случалось и так, что некоторые из дней казались полны тем незабываемым счастьем, что, при очередном воспоминании о них, хотелось бы вернуть упущенное мгновение. Пусть даже сидя в одиночестве в задней части сада, где единственным растением была одинокая белая хризантема. — Она отстала от остальных цветов? — вдруг раздается позади голос подкравшегося брата. Любопытный Кагами присаживается рядом и касается пальцами белоснежных лепестков, но тут же одергивает руку, когда по ней несильно ударяют. — О чем ты говоришь, это глупо. Как цветок может отстать от остальных? — возмущается Мичиру, раздражаясь, что даже здесь не смог остаться один. Повернувшись в сторону яркого огромного сада, купающегося в лучах летнего солнца, Кагами задумался, разглядывая огромные пестрые кустарники с мелкими и большими цветами, ровный ряд элегантных, ухоженных растений и небольшой участок, выделенный под красные розы. Весь сад казался живым и необъятным, и для маленького человека он был сравним с городом, в котором бурлила жизнь, создаваемая перешептыванием листьев и бутонов на ветру. — Знаешь он ведь здесь одинок, — неуверенно подмечает Хакуя, следя за тем, как его брат бережно осыпает сырой землей основание стебля. — Вот поэтому я о нем и забочусь. По какой-то причине, он растет здесь один, среди зеленых кустарников. Это выглядит некрасиво. Так мне сказал наш садовод. Он хотел убрать его, как сорняк. — Жестоко. Подняв глаза на человека, который также пожалел одинокий цветок, Мичиру кивнул ему. — Мне Глен сказал, что его можно было бы пересадить в сад. Но и с этим я не согласился, — Мичиру мотнул головой и, отряхнув ладони от земли, повернулся к лейке. — Я сказал, что стану сам за ним ухаживать. — Значит ты стал его единственным другом? — Н-ну, получается, что так. Капли воды росинками падали на белые лепестки. Наблюдая за тем, с каким трепетом Мичиру относится к этом делу, Кагами стало не по себе. Ему было обидно, а еще ужасная зависть поглощала его детское сердце, так отчаянно требующее внимание со стороны родной души. — Мичиру, — Кагами не стал продолжать, пока не был уверен, что внимание брата сейчас приковано к нему. Тогда, получив вопросительный взгляд, он горько улыбнулся. — Могу ли и я стать тебе другом? Старший из братьев опешил. Хлопая глазами, он смотрел как цветок хризантемы одиноко раскачивается на ветру. Он молчал хоть и понимал, что человек рядом с надеждой ждет от него ответа. Вот только он не видел в этом странном вопросе смысла. — Это глупо. — Глупо стать твоим другом? — Именно. Ведь ты мой брат. И это странно. На его губах снова играет грустная улыбка. Обняв себя за плечи и положив голову на колени, мальчишка также смотрел на цветок, который успел уже возненавидеть. — К друзьям ты относишься по-другому. — А? — Тебе ведь нравится этот цветок. Он тебе дорог и ты заботишься о нем, потому что он твой друг. Но ты не любишь меня как его. Поэтому я подумал, что если бы я стал для тебя таким же другом, как этот цветок, то и я смог бы получить твою любовь. В какой-то момент Мичиру стало обидно и стыдно за свое поведение и холодность, которую он проявлял при общении с близнецом. Он ведь, как и этот цветок, нуждается в такой же заботе. Он, как и цветок, также одинок. Кагами не ходит в школу, так как их родители решили, что до средней школы, будет лучше если он будет обучаться на дому. Это значит, что у младшего брата нет друзей, общаясь с которыми он бы не чувствовал сильную потребность в любви собственного брата. Мичиру не знал и не думал, к чему простое решение стать к Кагами хоть немного ближе может привести. Смотреть на человека, лицо которого идентично собственному, страшно, если не привык к этому с самого рождения. Хакуя все еще этого боялся, ему казалось, что отражение всячески его преследует, как в самом страшном кошмаре, но не всегда рядом есть человек, за чью руку можно схватиться, чтобы почувствовать себя в безопасности. Говорят, что лучший способ побороть страх, это посмотреть ему в лицо. Мичиру решает прислушаться к совету в буквальном смысле. Приседая на коленях напротив Кагами, он смотрит на свои испачканные в земле руки, лежащие на коленях и сжимающие их. Медленно он поднимает глаза. Он боится не столько этого шага, сколько того, что в любой момент может не выдержать и сбежать от этого. От самого себя. Спокойное тихое безумие сейчас плещется в глазах младшего, который с выжиданием и боязнью быть в очередной раз отвергнутым, смотрит на Мичиру. — Я очень люблю свою семью. И ты ведь тоже часть этой семьи, это значит что тебе не нужно быть моим другом, чтобы я тоже любил тебя. Мне только нужно привыкнуть к этому. Эти слова, как оказалось для Кагами, были пропитаны надеждой и искренностью, которую он только мог получить в свой адрес. — Это ведь обещание? Обещание, что ты будешь всегда со мной? Ребенок не может видеть в словах подводных камней. Для ребенка все кажется чистым и откровенным. Ребенок думает, что в обещаниях есть только светлая сторона. Ребенок с чистой душой открыто улыбается и дарит обещание другому ребенку. И даже давно сказанные родителем слова, что нельзя навсегда быть рядом с кем-то, игнорируются детским сердцем.***
— Эй, у нас есть мама? — Не знаю. Я ее никогда не видел. Сложив руки на широком подоконнике и положив на них головы, близнецы наблюдали за тем, как сильный ливень омрачает окрестности сада. Было тихо и скучно, и единственным занятием, которое они посчитали интересным, было рассматривание капель, длинной дорожкой стекающих вниз; иногда они замирали на полпути, иногда стекали дальше, подгоняемые другой каплей или ветром. Мичиру понимает, что никогда не задумывался о том, где его мама. Ему было достаточно и того, что у него есть оба родителя, а беспокоиться о том, почему в семье не было женщины, ему не приходилось. Пока об этом он как-то не вычитал в дневнике. — Но это ведь странно. Я спрашивал у того человека, с которым я жил раньше, о маме, но он мне сказал, чтобы я никогда не задавал ему таких вопросов. Он выглядел по-настоящему жутко. То, что Мичиру иногда забирается в кабинет отца, лишь его с Гленом секрет. В принципе, он мог быть храним лишь одним Мичиру, вот только получилось так, что о нем вскоре разузнал человек, от которого на самом деле невозможно было вообще ничего скрыть. Он говорил, что сокрытие тайн один раз сыграло с ним в злую шутку, за что пришлось расплачиваться, так что отныне он должен быть внимателен к любым деталям. Дело в том, что Мичиру не хотелось ничего рассказывать о том, что он вычитал в дневнике, потому что эту тайну он добыл собственным трудом, а эта значит, что она только его. Но в сокрытии тайны плохо лишь то, что о ней очень-очень сильно хочется рассказать. — Кажется… ее звали Акияма Кей, — ненавязчиво говорит Мичиру. Необязательно рассказывать все, достаточно было и основной информации, а о том, где она была добыта, Мичиру решил не говорить. — «Звали»? Только не говори, что и она умерла. Стукая указательным пальцем по стеклу, Хакуя подгоняет каплю, чтобы та скатилась дальше вниз. Ему вскоре надоедает это занятие, и тогда он смотрит на сумеречное серое небо. — Знаешь, а ведь наша жизнь началась со смерти. — Это как? — Эта женщина умерла, когда мы появились на свет. Кагами нахмурился, уставившись на скучающего брата. — Откуда тебе столько известно? — Просто Глен мне рассказывал. Кажется, Кагами был удовлетворен таким ответом, за которым на самом деле скрывалась ложь, не замеченная им. Его выражение лица было задумчивым, он всячески поджимал и покусывал губы, думая, может ли спросить о чем-то таком. — А ты бы плакал, если бы я умер? Ожидание долгого ответа было не столько волнительным, сколько страшным. Хорошо ли это, что Мичиру размышляет над таким, казалось простым, но сложным для восприятия ребенка вопросом? Возможно, если бы он и правда любил брата, он бы сказал, что, безусловно, плакал бы. Но он молчал, увлеченный страшным сумрачным парадом, который устроила погода. — Я бы не позволил тебе умереть, — заявление твердое, без единого намека на детскую шутку. И Кагами думает, что непременно запомнит эти слова и стойкую решительность, промелькнувшую в твердом тоне брата. — Обещай, что спасешь меня. Расплатится ли Мичиру за накопившиеся обещания, данные детским сердцем, он не знает. Но безрассудно дает его Кагами, даже не колеблясь, легким кивком дав понять, что точно придет к нему на помощь.***
Сегодня Мичиру пришел из школы пораньше, поэтому все еще занимающийся с репетитором Кагами не встречал его. Ничему не удивляясь, Хакуя направился наверх, устало зевая. — С возвращением, — раздался мужской голос за спиной. — Пап… — обернувшись, Мичиру никого не замечает, когда в следующий момент рука его отца небрежно взъерошивает его волосы. — Да-да, я дома. — Как успехи? — продолжая путь наверх вместе с сыном, интересуется Юи. — Эй, что такое? Ты интересуешься моими делами в школе? Это удивительно. Неужели он подослал тебя ко мне, чтобы ты все разузнал, а сам не может поговорить с сыном, так как занят своими бумажками? Как правило, Юичиро стремился избегать тем о школе и всего, что касается учебы. И Мичиру уверен, что даже этот вопрос вызвал у него жуткие боли где-то в желудке, вызывая тошноту. Это было видно по тому, какая сконфуженность отображалась на его лице. Хоть и забавно было за этим наблюдать, Мичиру все же ответил: — В любом случае, у меня все замечательно. — Что же, я и не сомневался, но… — «Ради приличия должен был спросить», — с ехидной улыбкой подмечает Мичиру. Открыв рот, мужчина тут же его закрывает, недовольно смотря на сына, который только что без зазрения совести «уделал» его. — Твое воспитание оставляет желать лучшего. Не смей перебивать меня, когда я с тобой говорю. — Только тебя? — Мичиру останавливается напротив двери, ведущая в его комнату и оборачивается к отцу, удивленно озираясь на него. — Именно. Других можешь перебивать. Хакуя указывает большим пальцем на дверь, побуждая сына уже скорее пройти в комнату и тем самым показывая, что краткий курс уроков воспитания на сегодня окончен. — На самом деле я хотел спросить тебя, — закрывая за собой дверь, говорит Юи. — Это касается Кагами. Снимая с себя тяжелый рюкзак, Мичиру замирает лишь на секунду, услышав имя брата. Готовый выслушать, что скажет ему отец, Мичиру усаживается на стул и кивает отцу. — Не знаю, как это толком объяснить, но, скажи, кажется ли он тебе странным? — Ну, вообще-то, я говорил уже, что он и правда странный, но, думаю, я уже привык. Он мне не мешает, — все-таки даже в своих словах Мичиру не был до конца уверен. Что-то в брате его все равно временами отталкивало, но и это чувство ради обещания он старался игнорировать. Кажется, Юи все-таки уловил в голосе или же в выражении лица Мичиру неуверенность, поэтому такой ответ не был тем, что он хотел услышать. Тогда он переспросил: — Ты уверен? Знаешь, человек в любой момент может измениться, может сделать что-то непоправимое, — если бы после этих слов Мичиру посмотрел на своего отца, то определенно увидел бы прошлые сожаления в его взгляде. Но Хакуя смотрел в пол и думал. Прошло несколько лет с тех пор, как в его жизни появилось живое его отражение, и до сих пор он не может понять его. Это сложно, потому что он неопределенный, непостоянный. Тем не менее он доверяет ему и верит. — Я уверен, — подняв голову, заявил Мичиру. Он сдерживал в голосе волнение и в то же время ему хотелось, чтобы это волнение было услышано. Но Юи не был глух и слеп, поэтому услышал сына. Дабы развеять тяжелую атмосферу, он ободряюще улыбнулся. — Хорошо, я тебя понял. Прости, что надавил. Сжав колени, Мичиру кивнул и значительно расслабился, увидев улыбку отца: — Ничего, я с этим справлюсь.***
Мучительно, противно, жутко и больно. Он не может перенести лишь один факт того, что Мичиру отдаляется от него. Ничтожно. Ничтожно. Чувство ничтожного существование — ничтожно. Они ведь столько времени проводили вместе, и он достоин, хоть ничтожную, крохотную малость получить такую же любовь в ответ. Однако он чувствует, только сейчас понимает, что все это время к нему проявляли бездарную жалость. Ушедшее сквозь пальцы время никогда не вернуть, потому что оно стремительно летит в самую бездну, где теряется и искажается даже само значение времени. В бездне умирают даже данные когда-то обещания, но Кагами все еще верит, что они плотно заперты в сердце брата. И он всякий раз убеждает себя в том, что Мичиру не тот человек, который может забыть о чем-то столь важном. Это ведь важно, не так ли? Даже если сердце принадлежит уже не ребенку, такие важные вещи он ведь должен помнить? Через несколько месяцев они оба перейдут в среднюю школу. Вроде бы следует радоваться тому, что стремительно приближается тот день, когда становишься на шаг ближе к взрослению. Но для Кагами это значило окончательный разрыв связей с братом. В новой школе будут новые друзья, новые заботы, возможно, скоро появится и девушка. Это нисколько не радует. Так раздражает. Дико бесит. Цветок хризантемы все так же одинок. — Зачем же ты живешь? А, может, ты вовсе не хочешь жить? — Кагами касается мокрых лепестков, покрытых мелкими каплями моросящего дождя. — Ты хочешь умереть, потому что тебе невыносимо быть одному. Ты ведь даже не на своем месте. Ты не должен был рождаться. Дернув руку на себя, Кагами срывает лепесток. Словно причиняя боль, вырывая постепенно душу. — Кагами. Хакуя вздрагивает, но не поворачивается. Еще одна частица души отрывается, подхваченная сильным ветром. — Что ты делаешь? — голос Мичиру теперь совсем рядом. Кагами не боится, что он увидит; ему хочется, чтобы брат смотрел на него. — Освобождаю его. — О чем ты? Эй, прекрати это. Хватит. Мичиру не успевает перехватить руку Кагами, которая резко отрывает сразу несколько лепестков. Не сумев ухватиться за руку брата, ладонь старшего зарывается в сырую землю, едва он успевает удержать равновесие. Но даже оказавшийся рядом Мичиру не вынуждает Кагами остановится. Он все скорее и скорее старается избавить цветок от души. Опешив, Мичиру все-таки удается кое-как перехватить сначала одну, затем вторую руку стремительно выходящего из себя брата. — Остановись! Ну же! Прекрати это! — он пытается докричаться до сознания близнеца, но тот не сводит взгляд с цветка, душа которого висит практически на волоске. — Кагами! Мичиру застывает, едва ослабив хватку. Ему становится не по себе и жутко оттого, что на него смотрят глаза, ярко выражающие безумие. Взгляд, пробирающий до костей, словно играющий на сознании. Хочется сойти с ума вместе с ним. Впервые за столько лет эти глаза вновь приобрели тот самый жуткий оттенок, которого еще в детстве с самого появления младшего брата страшился Мичиру и старался иной раз избегать. Этого короткого мгновения, когда Мичиру пребывает в полном оцепенении, хватает, чтобы освободить свои руки. Кагами делает это быстро и, сжав плечи Мичиру, валит его на спину, сделав резкий выпад вперед. Удар о землю выбивает из старшего весь воздух, сухо кашляя, он пытается вырваться, что вскоре после небольшой борьбы получается сделать. Однако, падая на землю, Кагами успевает снова ухватить брата за рукава и потянуть на себя, а после, сделав еще один перекат, снова оказаться на нем сверху. — Мне это надоело! Чего ты хочешь?! — Чтобы ты… чтобы, — Кагами тяжело дышит, пытаясь усмирить брата, когда, в конце концов, крепко, чуть ли не до хруста сжимает его запястья. И только от этого ему самому становится больно, словно на самом себе ощущает эту боль хрустнувших костей. — Прошу, пойми меня, я хочу, чтобы ты был со мной! Мичиру кривится от неприятных ощущений. Он не смотрит в глаза брата, потому что не желает снова их видеть. Но, отвернувшись, он видит раздавленный цветок. В круговороте переполняющих самых разных чувств и эмоций, он пытается сосредоточиться на более острой проблеме: сильно жмурится, мотает головой, пытается прокрутить в голове слова брата, снова открывает глаза и ощущает, как капли дождя бьют по лицу и попадают в глаза, из-за чего приходится снова закрыть их. — Не понимаю. Я не понимаю! — ладонь на запястье сжимается еще сильнее. Новая порция боли пронзает обе руки, вынуждая Мичиру закричать. — Черт! Больно, Кагами! Хакуя не ждет ни от кого спасения и не надеется, что его услышит кто-то. Тем более что шум дождя и ветра наверняка заглушает его крики. Однако сейчас он желает докричаться только до брата. Он надеется привести его чувства, чтобы тот снова стал прежним, чтобы ничего не разрушить, не превратить воспоминания в серый прах, насильно въевшийся в мозг. — Мои слова не так сложны, чтобы их нельзя было понять! — Кагами не сдерживался, он был практически сломлен: кричал, плакал, позволял голосу отчаяния и одиночеству собой манипулировать. — Разве я тебя бросал?! — Это не то… не то, не то, не то… — себе под нос бубнит Хакуя, мотая головой. Он точно не понимает. Мичиру и правда не понимает его. Ему казалось, что он был по другую сторону, и брат видит его, что он, как Мичиру и сказал, действительно находится с ним. Тем не менее он не слышит его, отделенный прозрачной, но слишком толстой, чтобы через нее можно было что-то услышать, стеной непонимания. Кагами никогда не ощущал, что его чувства к брату ненормальны, неправильны. Он всегда был твердо уверен в том, что все именно так и должно быть. Даже если ему объясняли, что он переходит грань, он, в свою очередь, никогда перед собой ее не видел. Этой черты никогда не существовало, однако Кагами знал, что гуляет в отношениях с братом где-то в середине поля. Но сейчас, когда ситуация вышла из-под контроля, когда руки и все тело трясутся от переполняемых чувств, когда истошно вопит душа, желаемая быть услышанной, Кагами бросает в крайность. Разве не это делают с человеком, которого любишь? Разве не целуют его, чтобы доказать, насколько сильны к нему чувства? Ошарашенный и шокированный, Мичиру в спешке распахивает глаза. Не веря, — отказываясь верить в действительность происходящего, — он снова крепко закрывает глаза. До него не доходит происходящее. Слишком медленно, слишком поздно приходит осознание этого. И когда реальность побеждает, выбрасывая Мичиру вновь на сырую землю, он начинает плакать и вырываться с новой силой. Закусив губу брата, он пользуется этим, освобождает одну руку и со всей имеющейся у него силы бьет его. Во рту мерзкий металлический привкус крови. Кажется, так Мичиру бы смог описать горечь предательства. — Ненавижу! — закрывая лицо руками, он ладонями сильно давит на глаза, пальцами, что есть мочи, давя на голову. Он сходит с ума, плачет, смеется, пребывает в жуткой истерике. Все обман, предательство, обтянутое толстым слоем человеческих пороков. Все ничто и затхлая пыль. И плотно окутанный иллюзией мир так шаток, что, узрев его в действительности, порываешься спрыгнуть с высоты выстроенных друг на друге прожитых воспоминаний. Кагами молчит. После того, как брат его ударил, он даже не приложил руку к ноющей щеке, оставаясь в себе. Лежа на боку и смотря, как руки Мичиру прикрывают глаза, а сам он вздрагивает от всхлипов, повергнутый истерикой, Кагами понимает, что заместо черты на поле теперь выстроилась непроницаемая стена между ними. Он понимает, что и в нем что-то надламывается, когда он в очередной раз слышит истошное: — Я ненавижу тебя! Даже так, он не уйдет далеко от этой стены. Зная, что за ней его брат, он сядет, облокотившись о нее спиной и станет ждать, когда она рухнет.