***
После случившегося инцидента с близнецами, как и предполагалось, оправился лишь один Мичиру. Однако разговаривать с братом он не стал, как только его ни уговаривали. В данном случае не спасали даже разговоры с Гленом, который для Мичиру всегда являлся в первую очередь лучшим другом, к мнению которого он стремился всегда прислушиваться. С того дня он и Кагами виделись всего пару раз, лишь встретившись в коридоре и вскользь взглянув на брата, Мичиру развернулся к нему спиной. Сам Кагами окончательно замкнулся в себе и не желал ни с кем говорить, лишь коротко отвечал, если его о чем-то расспрашивали, кивал, но лишнего ничего не произносил и не спрашивал. И после каждого визита в его комнату, они невольно спрашивали себя: «Правильно ли мы поступим, если оставим все, как есть?». Вряд ли такое решение было верным, тем не менее ни у Глена, ни у Мики с Юи не было другого выбора. Лишь спустя некоторое время Мичиру смог остаться с братом один на один, при этом не разворачиваясь к нему спиной, поспешно уходя прочь. Хоть он и старался держаться невозмутимо, было видно, как это общество ему было неприятно, и в тяжелом взгляде читалось, как сильно он хочет убежать. Присев в кресло напротив Кагами, который укутался в теплый плед, Мичиру едва взглянул на него, отведя глаза в сторону дома. Это было в первый раз, когда за все время Кагами выбрался все-таки на улицу, но, скрывшись от посторонних глаз, он устроился в беседке, пока не увидел, как по тропинке к нему направлялся Мичиру. — Давно пора уже смириться. Долго это будет продолжаться? — неожиданно заговорил Мичиру, но даже такое резкое начало разговора не сбило его брата с толку: — А ты что, пришел сказать мне, чтобы я взглянул на мир и понял, насколько он прекрасен? — Кагами улыбался. За прошедшие месяцы, с тех самых пор, он улыбнулся впервые, потому что его переполняла настоящая радость от какого-никакого общения с братом. Мичиру удивился такому ответу, так как сарказм для Кагами раньше был неприемлем, по крайней мере Хакуя не помнит, чтобы он употреблял его при общении. Как бы то ни было, зацикливаться на этом Мичиру не собирался: — Ты и правда будешь из-за этого вечно обижаться? — А ты? — ответ вопросом на вопрос не пришелся Мичиру по душе, особенно этот вопрос, поэтому он недовольно озирается на Кагами, улыбка которого до сих пор не тускнела. — В любом случае, я не обижаюсь на тебя. — Интересно, тогда почему ты себя так ведешь? Вообще-то весь дом за тебя переживает. Кагами с пониманием кивает: — Я знаю, но им не о чем волноваться, я просто жду. — Чего именно? — Тебя. Это не льстит. Эти слова не согревают. Это лишь причиняет боль: мерзкую и давящую. И Мичиру взглядом молит, чтобы Кагами услышал его и оставил все это. — Боже, Кагами, ты снова!.. — Будто я стану изменять своим чувствам. Мичиру больше не мог этого терпеть. Хотелось больше злиться, срываться, кричать, объяснить все, наконец, потому что он понимает, что так продолжаться вечно не может. — Это… это неправильно! Как ты не поймешь? Нельзя в таком смысле любить собственного брата! И мне неприятно слышать от тебя подобное! Как ты думаешь, каково мне каждый раз вспоминать, что мой первый поцелуй был с братом? Это мерзко и отвратительно! Я не хочу об этом думать, но это не изменить, не выкинуть из головы, не вырезать из памяти! Поэтому это постоянно меня преследует! Но я… я ведь стараюсь идти тебе навстречу, хочу наладить с тобой отношения, но ты снова рушишь все… прям как тогда! Он сожалеет, уже сожалеет за сказанное, хочет попросить прощения, но в глотке будто застревает ком, становится так сухо, что язык перестает слушаться. И остается только с горечью глотать рвущиеся наружу сожаления, которые, словно не вышедший из легких углекислый газ, душат. Счастливая улыбка больше не сияла на лице Кагами. Пребывая в шоке от услышанного, он смотрел на лицо брата. Как ни странно, на нем не отражались только перечисленным им чувства: ни отвращения, ни омерзения — ничего из этого не было, как и злости. Словно бы сказанное было скорее сожалением, однако к кому или к чему Мичиру испытывал это чувство, было ясно только ему самому. — Моя любовь отвратительна? — почти шепотом спрашивает Кагами и отводит взгляд, отчего-то боясь увидеть реакцию на этот вопрос. Хотя разве может быть еще хуже? — Давно пора было это понять, — точно также тихо отвечает Мичиру. — Хорошо, буду знать. Это невысказанное сожаление навсегда отпечатается тяжкой болью в его сердце, оставив на нем тяжелые следы, которые будут преследовать его и каждый раз напоминать о прошлом.***
Ломается, разбивается, рассыпается, растворяется. Хрупкая идиллия так мимолетна и теперь так далека. Теперь можно наслаждаться лишь ее глухими отголосками прежних спокойных дней, которые не привносят в душу тепла. Во всяком случае так было не для каждого, ведь иллюзия спокойствия окутывала почти всю семью Хакуя. Кажется, что в последнее время все постепенно наладилось и лишь за слепым пятном скрывалась большая проблема, которую все то ли не хотели замечать, то ли не могли. С поступлением близнецов в среднюю школу атмосфера в доме почти перестала быть давящей. С облегчением все вздохнули и тогда, когда Кагами все-таки спустился вниз. Это случилось во время ужина, тогда он, хоть и не проронил ни слова, сел за стол вместе со всеми. Семья считала это заслугой Мичиру в то время, как самого его разрывали чувства и что-то склизкое копошилось внутри, лишая покоя всякий раз, как он видел лицо брата. За это время, судя по всему, Кагами научился еще и скрывать свои эмоции и улыбался так противно, фальшиво. Ему лишь хотелось сказать: «Прекрати это!». Но он понимал, что все напрасно. Давно упущенный момент остался далеко позади в той беседке, куда с тех пор Мичиру не может ходить.***
— Кагами! — Глен окликнул парня, который только что ступил за порог дома, вернувшись со школы. Услышав, как его зовут, Хакуя тут же сорвался с места и побежал наверх. Впрочем, это был бы не Глен, если бы так просто позволил мальчишке уйти от разговора. Ему удалось нагнать Кагами у самой двери, как тот практически закрыл ее за собой. — Не глупи же. Пары толчков в дверь хватает, чтобы, наконец, Кагами отступил, потому что его сил было недостаточно, чтобы удержать ее под напором такой силы. — Чего ты хочешь? — пряча руки за спину, возмущенно кричит Хакуя. Ичиносе захлопывает за собой дверь, удивленно озираясь на парня, пытается заглянуть за спину, но ему не позволяют увидеть что-либо. — Покажи. — Разве я обязан? — Кагами упрямо настаивал на своем, не желая совсем продолжать этот разговор. — В любом случае, я могу применить силу, если ты не сделаешь это добровольно. И, уверяю тебя, мне за это ничего не будет. Глен постепенно наступал; тогда Кагами начал пятиться назад, недовольно прожигая его взглядом. — Не играй со мной, Кагами. — Просто оставь меня. Ему это совсем не нравилось. Да и не думал он совсем, когда совершал это, однако в первую очередь стоило бы забеспокоится о том, что скажут на это взрослые. За это время можно придумать дельную отмазку. Хоть какую-нибудь, но в такой щепетильной ситуации мозг абсолютно не хотел соображать. Глен был уже совсем близко, а позади — стена. Глаза быстро бегают по комнате, пытаясь ухватиться хотя бы за что-нибудь, что ему бы помогло сбежать. Но пути отступления не было и единственное, что можно было сделать — сдаться и показать, то что он требует. — Х-хорошо-хорошо! Не подходи ближе. Всего лишь незначительные раны, в этом ведь нет ничего страшного, он должен вести себя спокойно. Как бы Кагами себя ни утешал, он слишком медленно опускал руки, пока одна из них — перебинтованная не совсем аккуратно — не была продемонстрирована Глену. Ичиносе же смотрел на нее с осторожностью и надеялся что его догадки не были верны. — Что ты… — Намеренно наношу себе увечья, — перебил его Кагами, безобидно улыбаясь. — Но мне интересно, как ты узнал, что со мной что-то не так? Но даже к такому нельзя быть готовым, поэтому подобное открытие ошарашило Глена, который не отрывал взгляда от перебинтованной руки. Тем не менее, он ответил: — Это заметил не я, а Микаэла, — Глен теперь смотрел в глаза Кагами, который, казалось, был в полном порядке, однако взгляд очень сильно настораживал. Спустя столько лет ему снова не хотелось смотреть на этого ребенка. — Он видел, что ты изменился, хоть и не понимал, в чем дело. — И ты сразу же решил все разузнать. Это так мило, что ты заботишься о нас с братиком. Не то что глаза — даже улыбка внушала страх перед Кагами и опасение. Кажется, что, всучи ему нож в руки, он бы с радостью раскромсал всех в этом доме. — Эй, а ты любишь его?.. — Зачем ты это делаешь? — А, ну… — Кагами взял в ладонь левое перебинтованное запястье и сжал его. — Знаешь, это приятно в какой-то степени. А теперь мой вопрос, — Хакуя подошел к Глену и ткнул указательным пальцем в его грудь. — Ты ведь любишь братика? — К чему такой вопрос? — Мне интересно, что это за любовь. Она ведь бывает такой разной, вот только, какой бы она ни была, она всегда причиняет боль, но и также приносит некоторые удовольствия… особенно, когда испытываешь к его телу влечение, — сузив глаза, заговорщически почти шепотом Кагами произносит последнюю фразу подобно речам демона. Этот разговор с самого начала обещал быть не самого лучшего содержания, и сейчас его срочно нужно было прерывать. — Полагаю, рано тебе думать о подобных вещах. Да и в принципе о своем брате в таком плане. Кагами опускает взгляд в пол и, поднеся руку ко рту, тихо хихикает в кулак. Он отступает от Глена на несколько шагов и садится на край кровати, при этом раскачивая в воздухе ногами. — Неужели, а мне кажется, что подростки в моем возрасте уже начинают этим заниматься. Я слышал, что в моем классе кто-то и в тринадцать лет лишился девственности. — Ладно, думаю, разговор окончен. — Что? Оставишь меня с моей проблемой? Глен снова оборачивается к парню и смотрит, как тот машет изувеченной рукой. И мужчина прекрасно понимает, что это ничего не изменит, потому что Кагами превратился в действительно проблемного ребенка, которого не переубедят и не перевоспитают уже никакие слова, однако: — Ты прекратишь резаться? Хакуя в очередной раз заливается смехом: — Ну конечно же… нет. Скажешь родителям, чтобы они не переживали, в школе я сказал, что просто обжегся по неосторожности. Я не прекращу, потому что это единственное, что меня спасает, — грустно усмехается он, поглаживая бинты кончиками пальцев. Рассказав Мике и Юи о том, что ему пришлось узнать, Глен услышал после объяснений лишь тяжелые вздохи, словно бы они с самого начала знали, к чему это приведет и с боязнью приближались к этому дню, отсчитывая каждый с затаенным дыханием. — Это все-таки его сломало, — обреченно произносит Мика. — Может, его к психиатру сводить? Вряд ли можем так же продолжать сидеть и бездействовать, а одними разговорами тут не отделаешься. — Юи, когда в твоей руке нет спиртного, ты говоришь действительно дельные вещи, — с иронией подмечает Глен. — Так что я с ним согласен, как бы это жестоко не было, у нас нет другого выхода. — Действительно ли нормально, отдавать его в руки этим промывателям мозгов? — Если так не поступим, то он окончательно слетит с катушек. Кто знает, чем это может кончиться? — Ладно, сейчас, дайте секунду. После услышанного работать не получалось, поэтому Микаэла громко хлопнул крышкой ноутбука и, коснувшись глаз, только сейчас понял, что все это время работал без очков. Ужасно так думать, но сейчас мысли Мики крутились лишь вокруг одного: лучше бы Кагами им никогда не возвращали. — Юи, когда встреча с этими ублюдками, которые якобы партнеры? — В воскресенье, а сегодня пятница. — Еще встречи на следующей недели? — С аудиторами из другой организации на вторник назначена, — словно Юи заучил всю информацию, он выдавал ее практически автоматом. — И с представителями семьи Акияма встреча в четверг. — Что? Я об этом не знал… — Мика точно оживает на глазах, услышав об этом, затем также быстро становится мрачным. — Ты снова забыл предупредить? — Черт, прости, — наигранно извиняется Юи, изобразив страдальческий вид. — Снова пялился на грудь секретаря, а не слушал о том, что она просит передать? — не чувствуя за собой и доли вины, Юичиро косится в сторону. И Мика просто про себя спокойно решает уволить третью за полгода девушку и нанять, наконец, парня. — По какому поводу? — Хотят сделать тебе какое-то выгодное предложение. Хакуя открывает записную книжку и делает для себя пометки. Современные гаджеты — это хорошо, но лучше перестраховаться старыми-добрыми бумажками, которые не страдают от частого разряда недолговечных батарей. — Теперь ты, Глен, найди лучшего специалиста и назначь встречу на ближайший день. Даже если у него все забито, скажи, что мы переплатим, только пусть примут нас как можно скорее… пока этот сорванец еще чего себе не порезал. И еще, будет лучше, если он приедет на дом. Когда будешь записывать Кагами на прием, назови какую-нибудь другую фамилию. Будет неприятно, если о нашей проблеме узнают посторонние. Микаэла говорил все четко и ясно, продумывал важные пункты так, словно строил гениальный план и всячески осторожничал, избегая любых провалов. — Хорошо, сделаю. Только бы это и правда помогло.***
Это стало частью его; то, что теперь делает его самим собой. Его боль: приятная и томительная; завораживающая и резкая; бегущая по нервам и заставляющая сердце биться чаще. Боль, с которой он может разделить свои чувства и только с ней, как единственный спутник, сопровождающий его и оберегающий от негативных чувств. Окровавленным пальцем он рисует узоры на кафеле и видит в этом искусство, выуживая из вен ослепительные краски. Красивая боль станет его посвящением своей отвратительной любви. От этой любви немеют пальцы, рука становится такой холодной, а кровь от этого не стынет в жилах, лишь скорее течет вдоль руки, вырисовывая кривую дорожку, изображая стекающие капли дождя по стеклу. Кагами улыбается воспоминаниям, и лезвие следует за его пальцами, под собой рассекая глубокую рану. Если бы только он нанес ему раны. Это было бы красиво, хоть Мичиру и назвал бы это отвратительным. Однако он бы провел лезвием еще раз, потому что Кагами попросил бы его не останавливаться. Смотря на свои раны, Хакуя понимает, что хотел бы видеть их на теле брата, чтобы они вместе разделяли эти ощущения. В такие моменты они были бы в самом деле едины: только их секрет, и клятва в его сокрытии переплеталась и скреплялась бы многочисленными ранами; и кровь — одна на двоих — создавала бы подлинный шедевр, красота которого понятна была бы только им одним. — Я не делаю это для того, чтобы умереть… лишь для того, чтобы не чувствовать…