Останься

Огарки свечей, найденных в сарае, уже давно потухли, и голодные хрипы ходячих за стенами их хлипкого убежища начинали смолкать. Рик, сидевший у стены, поднялся и, разминая затекшие мышцы, подошел к двери. Дверь была словно изрезана трещинами, сквозь которые можно было заметить мельтешение оборванных одежд мертвецов. Рик, приложив ладонь к дощатой поверхности двери, прикрыл глаза, вслушиваясь в шум этого гнилого моря. Мертвецы хрипели натужно, надрывно – звуки словно царапали им глотки, норовя крючками зацепиться за гнилую ткань. Рик поежился. - Эй, шериф, - раздалось внезапно позади него. – Всё в порядке? Рик едва заметно вздрогнул и, отойдя от двери, кивнул: - Всё нормально. - А с ними что будем делать? – Эйб кивнул в сторону спящих на соломе Дэрила и Кэрол. – Безопасно будет их сейчас тащить до церкви, шериф? - Есть предложения? – Рик нахмурился и устало потер переносицу. – Я не вижу другого выхода. Машину, разве что, подогнать, но оставлять их здесь только вдвоем рискованно – вдруг орда настигнет… И идти нам вдвоем нельзя. Небезопасно. Надо идти всем вместе. На рассвете выйдем. - Окей, босс. Иди поспи, я покараулю. Рик благодарно кивнул и, дойдя до бесхозной кучи соломы, повалился на неё мешком, и сон тут же смежил его веки. Усталость наполнила тело свинцом, и в голове осталась лишь вязкая пустота. Эйб осторожно подошел к последней на ладан дышащей свече и погасил её. Сарай погрузился в сумрак.

***

Всё – ощущения. Дэрил лежал на колкой соломе, чувствуя пульсирующую боль в боку, слыша затихающие хрипы ходячих за стенами и негромкий разговор друзей, и был счастлив. Счастлив абсолютно – у его груди дрожала, словно серый маленький котенок, Кэрол, опаляя шею рваными выдохами. Ворот рубашки промок насквозь, и он солён – Кэрол, стараясь быть бесшумной, плачет, цепляясь за его жилетку. Дэрил слышит. Он кладет осторожно руку ей между лопаток, притягивая к себе, а затем перемещает руку на её поясницу и, закрывая глаза, целует наугад. Целует, и вкус её солён – Кэрол, стараясь быть бесшумной, втягивает воздух ноздрями и замирает, цепляясь за его плечо. Дэрил не старается быть бесшумным. - Я здесь, - шепчет он ей, не открывая глаза. – Я с тобой остался. Она всхлипывает, и он чувствует, как крошится нутро от робкой ряби её поцелуев – вслепую, по скуле, а затем, оборвавшись, у шеи замерла, шепча горячо часто бьющейся артерии: - Спасибо. Спасибо – от поданной когда-то кирки и удивленного взгляда до теплой руки, которая сейчас прижимает её к горячему и такому родному телу. Родной – родной весь, родная каждая трещинка. Родной голос – чуть хриплый, словно надтреснутый. Родной запах – чуть терпкий, подернутый слабым духом табака и леса. Родные теперь уже руки – грубые, шершавые, но желающие быть такими осторожными, что сердце, замерев в плену реберной клети, грозится сорваться вниз от переизбытка удушливой и влажной нежности. Нежность заставляет глаза зажмуривать до белых кругов, пляшущих на изнанке век. Он остался. Он живой. Они вместе. Много ли, в сущности, человеку надо? Много ли надо Кэрол? А ему? Он, отвечая на её немой вопрос, прижимает её к себе крепче, зарываясь носом в волосы, чувствуя запах крови и немного (чуть пробивающийся) – Кэрол. Замирает – словно фотографирует момент, консервирует ослепляющую секунду пронзительного счастья, а затем прячет его за пазуху. Подальше. Так далеко, чтобы ни одна смерть до него не добралась своими костлявыми пальцами. Он чувствует, как её дыхание становится размеренным и глубоким – она уснула, уткнувшись носом ему в шею. Он несмело улыбнулся темноте и уснул вслед за ней. Сон, вобравший в себя секунды их счастья, был спокоен.