Незаконченный портрет

Зима 1941 года была особенно холодной, даже по русским меркам. Безжалостная природа давно распорядилась так, чтобы каждый год животные и птицы спасались от суровой зимы: летели на юг, прятались в пещерах или под землей, впадали в спячку. Только солдаты оставались мерзнуть на бесконечном снежном поле. — Россия большая, но отступать нам некуда, позади Москва! Дивизия, к которой принадлежал Ван Яо, охраняла дорогу к Москве, чтобы её не захватил противник. Каждый день военные грузовики перевозили по этой замерзшей дороге раненых солдат и важные документы. Тент грузовика покрылся инеем и блестел под полуденным солнцем, отражая все цвета радуги. Солдаты, засевшие на этом кусочке земли, стали одним целым с заснеженной почвой. Они дышали родным воздухом и чувствовали тепло, исходящее из-под слоев снега и льда. Тепло их Родины. «Мы любим свою Родину, потому что похожи на нее: такие же твердые и холодные, как замерзшая сталь; однако, в глубинах почвы таится сила, несущая все самое чистое и красивое», — записал как-то Ван Яо на небольшом листочке бумаги. Тополя и березы полностью лишились своих листьев еще в конце октября, и Ван Яо больше не мог больше собирать листья ранним утром. Тем не менее, бункер не терял своего очарования. Теперь там поселилось маленькое солнышко. Солнышком стал подсолнух, стоящий в бутылке из-под воды. Не так давно ближайшая биолаборатория была взорвана. Ван Яо стоял в руинах и чувствовал невероятную грусть — он всегда хотел быть биологом. В разрухе от немецких бомб и снарядов единственное, что было до сих пор живым — маленький цветочек. Наташа бережно взяла его в свои нежные женские руки и отнесла в бункер. И подсолнух зацвел, несмотря на сезон. Каждый раз, когда Наташа заходила в бункер, она мило улыбалась одним уголком рта, видя свой маленький солнечный цветочек. Яо заметил, что подсолнух живет уже довольно долго вне лаборатории, и ему, как потенциальному биологу, стала интересна причина такой длительной жизни цветка. Вскоре он открыл этот секрет. Торису тоже очень нравился этот подсолнух. Он специально поставил его на небольшом расстоянии от нагревателя, так, чтобы цветку было тепло, но при этом так, чтобы его не сожгло. К тому же, китаец обнаружил, что Торис подсыпает сахар в воду. Но как и все красивые вещи, подсолнух не мог цвести вечно. Когда он уже завял, Ван Яо заметил, что литовец продолжал не есть сахар и складывать его в небольшой мешочек. — Торис! Ты ждешь момента, когда Наташа принесет новый цветок? — Так ты заметил? Она так очаровательно улыбалась, когда смотрела на него… — Так вот она какая — любовь, — вздохнул Яо и провел рукой по плечу своего друга, — одно мучение. — Может быть, Наташа немного высокомерная и редко говорит добрые слова, но девушка, которая улыбается от вида цветка в разгар войны, не может быть плохой. Наташа. Ее нежные руки могли спасти многих солдат от тяжелых ранений, могли взять в руки ружье и прорвать вражескую линию, если бы это понадобилось. Ее руки, что до боли сжимали пальцы Ториса, смогли донести до тепла маленький цветочек, лежащий в руинах бывшей лаборатории. Великолепная девушка потрясающей красоты со своеобразной скованностью в характере — что за очаровательная особа! Неудивительно, что она была сестрой кавалериста Ивана Брагинского… Так или иначе, сердце Ван Яо загоралось всякий раз, когда он думал о вечно улыбающемся парне. Каждый раз, когда у него появлялось время, Яо смотрел в сторону кавалерии в поисках белой лошади и ее наездника. Поначалу он чувствовал неловкость от того, что так сильно скучает без этого человека, но потом нашел себе оправдание — у этого юноши был конь, точь-в-точь как его Фейюнь. И вот, он наконец-то увидел его… Он сразу вспомнил раннее октябрьское утро, когда Иван рисовал Костю, сидя под деревом. На этот раз Костя был в сарае. Ван Яо быстро подошел к кавалеристу. — Ваня! — китаец начал обращаться к нему, как к близкому другу, — И где же портрет, что ты мне обещал? Иван покачал головой. — Я не могу его нарисовать. — сказал он, извиняясь. — Почему? Не ты ли говорил, что можешь нарисовать человека по памяти? — Странно, но это работает на всех, кроме тебя. Всякий раз, как я пытаюсь нарисовать тебя, я не могу поймать нужное чувство… Ван Яо тут же плюхнулся напротив Брагинского и сказал тоном веселого ребенка: — Ну, я сижу прямо перед тобой. Рисуй меня! Иван задумался на мгновение, взял в руки листок с бумагой, а затем засмеялся. — Нет, Яо! Проблема не в этом! Я же сказал, что никогда не забуду твое лицо. Но когда я думаю о том, что нарисую твой портрет в тот момент, когда ты находишься совсем рядом по соседству, то почему-то теряю все вдохновение… Особенно когда ты сидишь прямо напротив меня. — Хм, может быть, если меня переведут в другое место, то ты сможешь его нарисовать! — детское чувство обиды вдруг охватило сердце Яо. Он протянул Ивану руку, — Дай посмотреть твои рисунки. Юноша достал из сумки небольшую папку, внутри которой была бумага. Эту бумагу выдавали солдатам, чтобы хранить в ней сигареты. Но Иван сохранил ее для своих рисунков. В куче карандашных набросков было много лиц кавалеристов, прекрасные осенние поля, великолепная статуя Пушкина, грузовики, покидающие Москву… Но больше всего было лошадей. Красивых белых лошадей, таких как Костя и таких же, как его Фейюнь. Волна тепла внезапно накрыла Яо. — Ваня! — он отдал рисунки обратно. Он не мог побороть свое волнение, — Ты можешь мне дать прокатиться на Косте? Иван кивнул. Яо вывел жеребца из сарая, оседлал его в один миг и умчался в сторону бескрайнего леса.