Госпожа Неудача. Полёт в Жизнь

— Спасибо, что приехала, Криста. — Знакомой дорогой до кухни Джен практически пролетела, не позволив себе задержаться возле наглухо запертых дверей гостиной музыки, кабинета и родительской спальни. — Присаживайся, — произнесла, отвернулась, нашарила стакан, плеснула воды и принялась безжалостно встряхивать крохотный пузырёк. Вместо того, чтобы садиться, я оперлась о холодильник. — Что произошло? — Господи, как банально и как шаблонно. Но уже сказано — сорвалось, свершилось — слов не вернуть. А если бы и вернулись, что им в замен я подобрать смогу? — Выпей сперва. — Приказным тоном, сдавленным голосом, с запахом валерьянки и смрадным, густым, сивушным — моего детства. — Ты что пила? Сколько? И, Джен, зачем? — Это… — лишь сейчас я заметила, как сестру ведёт от резких движений, — не так уж и много. Послушаешь меня, сама опрокинешь. Пей, пей капельки. Да пей говорю, нос она воротит. — И тяжело осела напротив. — У тебя там в шоу-бизнесе твоём выходные дают? Ладно. Не отвечай. Потом скажешь. Выпила? Хорошо. Слушай теперь. Но вместо рассказа она принялась раскачиваться из стороны в сторону, крепко обнимая себя за плечи. А тишина разъедала уши. — Что слушать? — не выдержала наконец я. Джен дёрнулась, словно неожиданно пощёчину получила. — Не долетели они, — почти вскрикнула, почти контроль потеряла, с жадным вожделением к подоконнику потянулась — марочный виски просто из горла, как пепси, а через мгновение, с хрипотцой: — В Лондон, будь он проклят, наши не долетели. В небе остались. Сначала поднялись — и остались. А слово одно, такое, будто ругательное, такое короткое уже сказали по новостям — теракт. Мне разве от этого легче? Нам разве легче? Им всем?! *** Два дня я казалась тенью собственной тени. Так, говорят, бывает с ужасными новостями — умом ты понимаешь, а сердце, душа нарочно путают факты, слова, мысли, даты, сны… лишь бы не верить заявившемуся в дом горю. На днях мы собирались дать большой концерт в Лондоне, презентуя свой первый сольный альбом, записанный без участия каких-либо других исполнителей, и чета Льюис решила устроить сюрприз. Оставив Дженифер на хозяйстве, Анжелас с родителями сорвалась в Великобританию. Но, успешно поднявшись в воздух, самолёт их так до аэропорта и не добрался. Расследование продвигалось медленно. Опознавали погибших, пытались спасать раненых, искали виновных. А я, отстранившись от реальности, железным роботом пыталась сделать хоть что-нибудь. Джен не оказалась крепким орешком, а посему первым моим действием стала срочная эвакуация всего хоть немного алкогольного. Лекарства, деньги и даже ключи пришлось отнять тоже. Следствием этого стало то, что, погрузившись в себя, когда-то жизнерадостная сестрица заперлась в комнате и совсем ничего не ела. Мне же ещё никогда в жизни так туго не приходилось. Дом, сестра, поиски, компания — всё оказалось без присмотра. Всё чинно разместилось на хрупких женских плечах. И я пыталась тащить эту непосильную ношу, спотыкаясь и чувствуя, как подкашиваются колени. Маме не говорила. Да и группа прибывала в неведении. Работа застопорилась. Все силы были брошены на поиски Барби, ещё одного человека, пропавшего в тот злополучный день. Вот только сил не хватало, и в тот миг, когда весна наконец вступила в свои права, я уж было совсем опустила руки. И сделала бы это, кабы не известие, ворвавшееся в моё отчаянье резким телефонным звонком. Дженифер вызывали на опознание в Лондон. Но вместо неё полетела я. *** Здесь было холодно. Так холодно, словно февраль — злобный февраль, заглянув на чашечку горя, решил остаться. Стоя в наброшенном зачем-то халате, я зябко обнимала себя за плечи — замерзала ли, умирала ли, пленённая дыханьем стерильной смерти? — Вы готовы? — осведомился мужчина-медик приятным голосом. Ладонь в стерильной перчатке сжала мой локоть. А можно ли готовой к такому быть? Но, сглотнув, соврала — храбрилась: — Готова, да. Но покрывало сорвали — и я сломалась. Смотрела, забыв моргать. Смотрела и, чудилось, ничего от меня не осталось кроме заледеневших, сумасшедших, зрячих зачем-то глаз. Изуродованное тело не первой свежести изогнулось под странным углом так, будто при жизни человек пытался коснуться затылка пальцами ног, одной из которых сейчас не было. Лица, к слову, не было тоже. Только яма на месте носа и нижняя челюсть, буквально отвалившаяся на грудь. Господи, какой же силы удар должен был достаться этому бедняге? Нос можно сломать, но чтобы буквально вот так вывернуть наизнанку… — Погибший вам знаком? — донеслось до моих ушей будто бы сквозь слой ваты. Многократно отразившись, размножилось, повторяясь и повторяясь: «Ком, ком, ком, ком, ком…» И ком действительно был — тошнотворный, мерзостный, перехвативший дыхание и даже саму память о нём. Отчего-то мне интересно было. Что он чувствовал прежде, чем эти глаза навсегда застыли? О чём думал, что бы сумел сказать? — Вам знаком этот человек? Повторяетесь. А человек ли? Это ли человек? Кукла, марионетка. — Тело, — исправляю, а губы — дерево. — Нет. Это тело, нет… — И захлёбываюсь увиденным, задыхаюсь… Шрам, широкий извилистый шрам, приподнимающий уголок левой брови, буквально впечатывал образ в мой воспалённый мозг. Когда-то историю появления этого следа мне рассказывали за чашкой чая. А сейчас он помогает узнать. Зачем он остался? Сохранился зачем? Отчего не сгинул с глазами, с носом, с одной ногой? — Джордж Льюис, — шепчу. А мир вращается, мир качается, ударяет в лицо — я, будто пьяная, падаю на колени. Странный, тонкий, далёкий аромат пощекотал обоняние. Ощущая себя бабочкой, сквозь тонкие крылышки которой беспрерывным покалыванием течёт электрический ток, я застыла в ватном облаке. Облако качалось и плыло. А аромат приближался, становился яснее, понятнее… Невыносимый какой! Попытавшись отдёрнуться от руки белобрысого медика, упорно сующего мне в нос ватку с нашатырём, я широко распахнула глаза. В них тотчас ударил свет. — Всегда так с этими барышнями, — произнёс кто-то устало. — Что сказать, слабый пол. И куда я её на второе опознание поведу? — Пове… Ве, — медленно протянула я… — Апчхи! — где-то в глубинах носа всё ещё жил мерзкий запах, — поведёте, — закончила наконец. — Куда же мы друг от друга денемся. Встать можете? Послушно сев, я кивнула. Могу. Но, господи, не хочу-то как! Вот только выбора у меня совсем никакого нет. И снова белые стены, запах спирта, хлорки и чего-то ещё, сладковатого, мерзкого. Может, так пахнет смерть? За неполные девятнадцать лет своей жизни я не видела ни одного трупа, не была на похоронах. Да что там, даже в кино закрывала глаза, смотреть не желая. И вот сейчас, кажется, жизнь мстит за моё неведенье — всё на голову и на сердце — разом. Близкий. Родной человек, второй человек должен быть мною опознан. А всё это только за день. Боже, какой я её увижу? Изувеченной, разорванной на куски! Не хочу! Не могу! Но, господи, это нужно. Комната душит. Предусмотрительные руки сжимают плечи. Другие откидывают чистейшего цвета покров. — Госпожа Малахова, — доносится из-за спины, — погибшая вам знакома? А я не могу говорить. И дышать… Дышать не могу тоже. Отчаянно поднимаю и опускаю плечи. Гортань сплавилась монолитом. Душный воздух врывается хрипом, но его отчаянно не хватает. Рыжие локоны рассыпались по плечам. Кажется, перед опознанием её тщательно расчесал кто-то. А ещё ей умыли лицо… и глаза… Глаза ей закрыли тоже. За это мне хочется горячо поблагодарить работников морга. Стеклянного взгляда этого человека я бы вынести, наверное, не смогла. Память — жестокая компаньонка — воспроизвела тем временем самую первую сцену встречи. «Привет, я Анжелина», — искрами боли рассыпалось по сознанию. Сделав мучительный шаг вперёд, протянула руки. — Анжелина Льюис, — пролепетала пересохшими губами и наконец разрыдалась. Смутно помню, как кто-то пытался вытащить меня из комнаты, как какие-то люди просили принести воды и капли. Помню только лицо. Бледное, осунувшееся, мёртвое. И две изогнутые линии бровей на гладком лбу. Ни морщинки, ни шрамика. Дальше заострившиеся скулы, выбившаяся рыжая прядь, сомкнутые в упрямую полоску губы, изгиб шеи у правого уха… Что-то царапнуло сознание. Что-то не так. Что-то не то. Чего-то будто бы не хватает… Кто-то перетянул руку жгутом, в вену игла вонзилась… "Почему так? Я что, отказалась пить капли?" — успело пронестись в мыслях, и сознание отключилось, как старый телевизор, штекер которого кто-то выдернул из розетки. Милостивые люди. Но какая же важная потерялась при этом мысль… Так наша семья потеряла отца и дочь. Так наша семья осиротела. Весь вечер и ночь я провела в бреду. Металась на постели, пытаясь спастись из горящего самолёта, изгибалась от боли, ощущая, как огромные лапы чьей-то жестокой воли разрывают меня на части, а потом недвижимо лежала на столе морга, глядя в собственные испуганные глаза. Как? Я опознаю саму себя? Или я — не я вовсе? А кто? Линда? Джордж? А, может быть — Анжелина? Анжелина, голубоглазое чудо, моя любимая сестрёнка. Я ведь за тебя под пулю подставлялась. Но раз судьба — значит, судьба. Я похороню тебя в белом платье с синей лентой. Обещаю. Так бы, может, и Линда хотела? А ещё я вытащу Джен. Никуда она от меня не денется. Есть ведь крепкий орешек Эвелин. Так? И жить нужно. И будущее строить. И могила твоя будет где-то… Где-то у океана. Чтобы вечно пел, шептал так тихо и ласково, как сама вечность. К утру мне стало немного легче. Первый шок прошел вместе с горячкой, оставив после себя полнейшее внешнее безразличие, так что, когда порог переступила усталая медсестра, я встретила её ничего не выражающим взглядом. — Вижу, вам лучше, — произнесла она. На прикроватном столике появилась булочка и стакан сока, судя по цвету, из апельсинов. Частная клиника — дело хорошее. Тут тебе и постель поменяют, и улыбнутся, и доброе слово скажут. А что бы было в моей родной стране да ещё и при старом материальном положении? — Сразу представилась грязная обшарпанная палата мест так на десять, тусклая лампа под потолком. В комплект ко всему этому великолепию ещё тётку-санитарку можно потолще. Да, ту самую, знакомую каждому из нас даму, коих будто на копировальном станке штампуют, с кислым запахом пота и замызганной тряпкой, небрежно наброшенной на широкие плечи. Конечно, она будет гордо именовать сей ужас халатом, но кто ей поверит? Всем всё вообще будет до фени. «Ну чё, оклемалась?! — спросит женщина, обдав ароматом недавно сьеденной головки чеснока. — Ич оно какое. Жмурика увидят и орут по ночам, неженки, а нам их откачивай, паши, как вол. А зарплата-то чай не горы золотые. Ну, молчишь чего? Вставай давай!» — И, принявшись кряхтеть да вздыхать, тётка дёрнет тонкое больничное одеяло. — Леди, леди, — ворвалось в выстроенную моей фантазией реальность. — С вами всё хорошо? Распахнув глаза, палату взглядом окинула — чистые голубые стены, линолеум приятного медового оттенка, светлый тюль прикрывает высокое окно. И стакан оранжевой жидкости. Ладонь протянув, с жадностью присосалась. — Да, хорошо, спасибо, — Пролепетала, осознав наконец: сосуд катастрофически пуст. Какой же всё-таки невыносимо резкий контраст. — Доктор Раймонд попросил передать: та женщина, что вас интересовала, её перевели из реанимации. Через пару часов вам позволят к ней пройти. Если вы в состоянии, конечно. Было бы хорошо установить её личность. Выживших не так уж… много… — И замолчала, глядя куда-то в стену. — Вы приводите себя в порядок. Я пойду. — Спасибо, — успела пролепетать я, но медсестра уже тихо выскользнула, оставив меня в одиночестве. Ещё одно опознание. Живого человека. Вот только в то, что он окажется мне знаком, я верить уже не могу. У меня просто нет сил для того, чтобы во что-то верить. *** Мы уходим по нити к звёздам. Без любимых и без друзей. Этот мир был не нами создан В череде из безликих дней. Как по камешкам светлой гальки — Так и катятся из-под ног — Мы уходим. Минуту дайте, Чтобы жизни испить глоток. Уходя, за секунду — к небу. По небесным ступенькам вверх Мы уходим. А кто-то веру Упускает, как талый снег. Вереницей уходим к звёздам, Растворяясь в рассветной мгле. И печалью искрится воздух Для оставшихся На земле.