Госпожа Неудача. Полёт в Жизнь

— На репетиции не спать! — прозвучало над ухом ехидно-вредное. Моргнув несколько раз, я рассеянно уставилась на замершую с барабанной палочкой наперевес Амалию. Покачивая своим орудием деревянным, коллега медленно надвигалась на несчастного лидера, а остатки коллектива нагло ржали, уткнувшись в свои пюпитры. — Я не сплю, — пробубнила, с трудом разлепляя веки и, окинув коллектив самым выразительным взглядом, принялась распутывать шнур любимого микрофона. — Да? И чем же ты тогда занимаешься, ваше превосходительство? Ну Джек, ну зараза. Потешается он ещё. А что там выигрывает подленько так? — это совсем неприличный ход! — Криста, тебя послали, — радостно констатировала Амалия — фырканье Анжелас из-за клавиш было красноречивым. Что им в ответ сказать? Да, господи, просто улыбнусь счастливо. Так, как давно хотелось. Вот оно — то, чего мне так не хватало. Наконец-то я вновь стала частью привычных будней «Утренней Звезды» с нашими шуточными перепалками, смехом по поводу и без, импровизациями, творческим хаосом, подтруниваньями и бессмертной, свободной музыкой, которую мы творим. Потерю Барби переживали сложно. Группа медленно угасала (к величайшему расстройству Ли) до тех пор пока в студию абсолютно случайно не занесло мою горячо любимую Анжелас. От кошмара она окончательно не очнулась — в голубых глазах всё ещё плескался чернильный ужас. Исполненные им взгляды Анжи то и дело бросала за спину, не доверяя каждому прохожему, каждой машине, каждой безмолвной тени вокруг себя. Но всё-таки она оживала. Если бы я знала, что для счастья Анжелине нужно попасть в нашу богадельню, затащила бы гораздо раньше, но как сложилось, так сложилось. Как итог, в нашем коллективе уже вторую неделю царили мир и покой вместе с новой клавишницей. Казалось, всё возвращается на круги своя. Казалось, Джонатан Диккенс затаился в тёмном углу, прячась от правосудия. Казалось. До тех пор, пока на почти мирную репетицию не заявилась Ли Девидсон собственной персоной. Совпало сие знаменательное событие с феерическим полётом барабанной палочки, запущенной в голову вёрткого Джека. Парень успел уклониться, а вот распахнувшей входную дверь Лике везение изменило. Просвистев мимо широко распахнувшихся зелёных глаз, метательный снаряд впечатался точнёхонько в гладкий, высокий лоб. Лоб этот, смею заметить, был нам непривычен и незнаком, равно как и его обладательница — особа весьма привлекательная, но чрезвычайно злая. — Коллектив «Деградация», чем вы здесь страдаете?! — Мать-покровительница наша, видимо, разъярилась. — Репетируем, — светло улыбнулся Джек. — Своё окончательное падение? — Самозащиту от вражеского вторжения, — нашлась Анжелина и тут же прикрылась пюпитром. — А я что? Я ничего. Даром, что самая рыжая. Вы меня, пожалуйста, не заметьте. — Мне кто-то что-то переведёт? — вдруг раздалась от входа родная моему слуху русская речь. Говорила позабытая незнакомка, прекратив потирать битый лоб, она успела занять единственный свободный от всякого хлама стул и теперь растерянно переводила взгляд от одного участника диалога к другому, явно пытаясь уловить хоть какой-то смысл. — Кристина, — тотчас расцвела госпожа Девидсон. — Слышишь, человек что-то лепечет? Уж будь добра, сработай по основному профилю. Пришлось спешно тараторить на два фронта. От судьбы, как говориться, не убежать. Незнакомка оказалась очень давней коллегой Ли, лидером достаточно успешной московской рок-группы «Старт», Светланой Самойловой, и приехала отнюдь не на экскурсию. — У «Старта» намечается большой проект с молодыми исполнителями зарубежья, — пояснила Ли, когда провинившаяся Амалия сделала обеим женщинам крепкий кофе. — От вас требуется три самых не помятых лица — солист, ударник и клавишник. Имена не называть, понятно, кому счастье светит? — Кивнули, переглянувшись. — Отправитесь на недельку в Крым, — продолжила госпожа Девидсон. — Море, солнце — не надейтесь. Работа, работа и ещё раз работа. — И красивые мальчики из моего «Старта», — широко улыбнулась Светлана. — Вы получите прекрасную практику, съёмки в двух клипах и серию совместных концертов. — За неделю? — округлила наивные голубые глазища Анжи. — Можно за три дня. Устроит? — безжалостно отрезала всё ещё злая Ли — сестрица исчезла где-то под инструментом. А через три дня могучая кучка «Morning Star» и иже с ними толпилась у регистрации, прощаясь, толкаясь и устраивая милый нашим сердцам балаган. Лишь Джек печально повесил нос — обижался, бедняга, да и к новому коллективу, конечно же, ревновал. Мы же с сестрицей цвели майскими розами. Нас ждало увлекательное времяпрепровождение, много новых эмоций и впечатлений. Может, это поможет Анжи скорее оставить прошлое позади? В самолёте я не отпускала её ладонь. Так теперь было всегда, когда мы куда-то перелетали — Анжи боялась двигателей, ремней и огромных крыльев. Анжи дрожала, бледная — каждый из нас понимал её, поддерживал молча, смотрел сочувственно вот только ей, замкнувшейся внутри своего кошмара, вряд ли от этого было легче. — Ну что, орлы, готовы громить места чужого обитания? — осведомилась Света, когда, усталые и голодные, мы чинно выстроились у обочины широкой дороги, ожидая своё такси. — Вы учтите, Евпатория — город мирный, здесь на прохожих не кидаются. — Это она что говорит? — тотчас заморгала Амалия, дёргая мой рукав. — Намекает на то, что мы социально опасны, — донеслось с другой стороны, и, будто осознав, что совершила что-то из ряда вон выходящее, Анжелина испуганно закрыла ладонью рот. Повисла тишина. До всех доходило медленно и со скрипом. Переводчиком среди нас была, априори, я, но никак не сестрица, провёдшая почти всю сознательную жизнь в англоязычных штатах. — Ты ведь не блистала знаниями русского, — медленно произнесла я наконец и, задумавшись, прибавила уже на великом и могучем: — Что за чёртовы чудеса? — Я вас всех понимаю, — как бы пробуя слова на вкус, заговорила Анжи без единой ошибки, без акцента, будто, по меньшей мере, землячкой моей была, и добавила себе под нос по-английски: — да что, чёрт побери, происходит? — Ну, случалось такое, — как-то растерянно предположила Амалия. Тонкие пальцы барабанщицы рассеянно теребили лямку рюкзака. — Встречала я заметки о людях, которые после каких-либо стрессов открывали в себе сверхъестественные способности, новые таланты. — Но не знание других языков в идеале. — Сорвав с шеи лимонно-желтый шарф, Анжелина сосредоточенно вязала на нём узлы — нервы успокаивала привычным для себя способом, не иначе. — Я никогда, никогда не была билингвой. Света, воспринявшая диалог частично, медленно переводила взгляд с меня на рыжую и обратно. В глазах читался немой вопрос: «Вас в дороге ничем не стукнуло?» — Может, сделаем вид, что ничего не произошло? — предложила я компромиссное решение, ощущая, что во мне просто нет сил думать. — Есть, и есть. Это не грозит чьей-либо жизни, не причиняет кому-либо боль, так прими как данность, Анжелас. Сестра молчала, сосредоточенно продевая ткань в тугую петлю. — Давай завтра утром попробуем говорить по-русски? — неуверенно предложила наконец. Пальцы дрогнули, густые ресницы затрепетали. — Давай, — широко улыбнулась я, желая внушить ей уверенность, сделать вид, что для меня удивительное открытие чем-то из ряда вон выходящим не стало. Но подумать хотелось. А ещё принять, понять и немножечко позавидовать. Ведь в самом деле, отчего-то, на что мне потребовалась чуть ли не вся (без остатка) жизнь, Анжи далось с такой поразительной простотой? Но утро началось не с чудес билингвизма Анжелас, а с подбитого глаза, ноющих рёбер и настроения, ушедшего куда-то в печальный минус. Скажете «ни с той ноги встала» — и будете почти что правы. Тело ведь, свалившееся с постели, ногой отчего-то принято не считать? А оно иногда желает с размаху и комплексно, будто смеет предполагать: для того, чтобы сбежать от кошмара, достаточно покинуть свою кровать. По сути, не ошибается, но всё равно неприятно. Особенно, если кошмар не девается никуда — укореняется, разрастается, обживается уютно где-то, коварный, в памяти, и не вытравить его. Разве что только пересказать… *** Здесь было сумрачно и немного душно. Стоя у прохладной гладкой стены, я медленно обводила взглядом небольшую комнату — обитель ни то монаха, ни то аскета. Какая-то карта на стене, тёмный шкаф в углу, массивный прямоугольный стол и современного вида кресло, абсолютно здесь неуместное. Такое обыкновенно толстые начальники-сибариты заводят подле компьютерного стола, чтоб развалиться было удобно — место и рабочее выходит и спальное одновременно. А уж если в столь монументальный предмет интерьера посадить маленькую хрупкую девочку вроде Анжи — потеряется, как пить дать — клубочком по-кошачьи свернётся с ушками, лапами и хвостом — ищи-свищи её битый час. Добротное, в общем, здесь было кресло, но ни раздувшийся пивной живот, ни озорные кудряшки из глубин его не виднелись. Только тянулись руки. И пальцы в глаза бросались. Жуткие такие, наводящие отвращение и тоску. Когда-то тонкими были, упругими, молодыми, вполне могли бы виртуозу-музыканту или изысканному аристократу принадлежать. Теперь подобные разве что ведьме кто-нибудь нарисует — иссохшие, желтоватые, хищные, как у птицы лапки. Смотреть на них без содрогания невозможно. А вот ни то блокнот, ни то ежедневник красивый в них. От того, с каким напряжением пальцы двигались, мне казалось: на пол вот-вот полетят выдранные листы. Но, тихо шурша, страницы лишь перелистывались. Обладатель ужасающих рук не читал да и не записывал ничего. Только листал — с начала в конец, в обратном порядке, снова, книжицу захлопывал, переплёт цвета неба гладил почти любовно, а затем снова страницы терзал, шурша. Может, досадовал. Или просто надеялся на бумаге увидеть что-то? — Хватит, Фабиан, — раздалось откуда-то сзади вместе со звуком тяжёлых мужских шагов, и, встрепенувшись, я белкой метнулась в сторону, пропуская статного человека в чёрном, на вид дорогом плаще. — Об отставке можешь и не мечтать. Тебе ещё знаешь, сколько работать? — Работать? Работать?! — А голос мужской, красивый. Но рука, взметнувшаяся с блокнотом, отвратительна и ужасна. — Я больше не легенда! Я не могу хранить монарха, вести тренировки, принимать участие в сражениях — понимаешь?! — Скрючились пальцы, и ни то блокнот, ни то ежедневник ударился о паркет, раскрывшись. Как павший воин. Повержено. Надтреснутым корешком вверх. Стало жаль его — никто так вот лежать не должен. Даже если ты просто книга. Даже, если ненужная. Невольно пройдя к нему, коснулась обложки цвета небес весной. Пальцы увидела. Они замерцали, ощутили шероховатую кожу, погладили эмблему золотого орла — и остались бессильны — как оно часто во сне бывает, предмет не позволил себя поднять. Зато повернулось кресло и, вставая с колен, я волей-неволей взглядом запечатлела то, что скрывалось в нём. Всё же вернее сказать «того». Сказать — и закрыть глаза, чтобы не видеть смерти. Той самой коварной её ипостаси, которая подкрадывается медленно, пирует в теле ещё живом, и каждого, на неё глядящего, ужасает. Иссушенный старик — сгорбленный и трясущийся — ни то остатки былой силы в себе отыскивал, ни то воспоминания лишь о ней столь же ветхие, как кожа его и тело. Иссушенный старик — ослабший, болезненный — пытался протестовать и глаза его — удивительно чистые, слишком ясные, излучали ярость невиданную настолько, что, захлёбываясь яркой голубизной, я теряла саму себя. И видела кого-то совсем иного. — Ты будешь здесь, пока я лично не вымету твои останки, — медленно, по складам отчеканил тёмный и щёлкнул пальцами. Собеседник его рухнул, будто подкошенный — кресло под ним жалобно застонало, раскачиваясь, немножечко повернулось, а голову мою пронзило ужасной болью. Всего на миг. Этого мне хватило. — Мой отец — прекрасный страж. Так пусть остаётся при тебе. Я же подам в отставку. — Твой отец — покорный ослик на верёвочке. — Обладатель плаща говорил через плечо, слова бросая костями собаке в морду. — Даром, что старой закалки. Сейчас он будет кудахтать над любимым сынком, если не… — подняв руку, мужчина задумчиво поскрёб подбородок, улыбнулся чему-то, доступному лишь ему, и произнёс совсем другим тоном: — Ну да ладно. Время не ждёт. Есть масса дел — моя любимая племянница приехала погостить. А ты набирайся сил, молись вашей чете Норман. И ещё кое-что, Фабиан. Запомни. Здесь и сейчас ты ничего не значишь. И не решаешь. Просто принадлежишь. Последнее слово слилось с ударом захлопнувшейся двери. И странное моё сновидение изменилось. Языком пламени по телу прошла судорога. Что-то огромное, сухое и горькое поселилось в горле, не давая вдохнуть. Воздух перестал насыщать. Отчаянно царапая горло, я снова и снова распахивала рот, тщетно пытаясь наполнить пылающие лёгкие. В голове шумело, будто я — вытащенная из аквариума рыбка — находилась не в своей среде, из которой хотелось вырваться. Только не выходило. Лакированный паркет бросился в лицо, ладони ощутили его прохладу, тело выгнулось в отчаянной попытке подняться… *** …И что-то твёрдое больно в скулу ударило. Распахнув глаза, я отчаянно вцепилась в ножку прикроватного столика. Забытая вечером лампа всё ещё мерцала где-то над головой. Хриплым спазмом из груди вырвался кашель. Прохладный воздух вошел на его место, насыщая, омывая, позволяя очнуться, освободиться и, наконец, ожить. Что только после дальней дороги не примерещится. И ведь ладно сюжет сна, он ничем не примечателен. А потом? Что было потом? Может, неудачно перевернувшись, я подавилась просто? Спать больше не хотелось. Тело корёжило и ломало, а производственная травма, полученная в процессе неудачных телоперемещений, требовала наипристальнейшего внимания. Как итог, через полчаса меня обнаружила сестрица. Не выспавшейся, злой и абсолютно неадекватной. Попробуйте-ка догадаться, кого эта нахалка без спросу притащила с собой. Конечно же, были то обещанные красавцы «Старта». А что я? А я сидела перед зеркалом, старательно замазывая налившийся кровью синяк и, бормоча себе под нос что-то из русского фольклора, просто-таки всем сердцем незваных гостей ждала. Вот и получили все четверо крайне вежливое, развёрнутое предложение сходить в другой номер, а ещё лучше — бесследно исчезнуть в ближайшем небытии, ибо здесь не до политесов, здесь разъярённая женщина, отсюда ноги уносить нужно. Уносили быстро. С топотом, грохотом и залпами дружного смеха — кони на выгоне — не иначе. Моё же настроение куда-то под плинтус спряталось, а перспектива чудесного проекта окрасилась в противный уныло-серый. К счастью, произведённое впечатление сгладилось очень быстро — на сытый желудок адекватно познакомились, разобщались. Ребят в коллективе Самойловой было трое: Игорь, Макс и Дим. Все, как на подбор жизнерадостные, смешливые, с огоньком в глазах, той самой искрой, что остаётся последним тлеющим угольком вечно живого детства. Той самой искрой, что подталкивает к безрассудствам и придаёт сил в самых безвыходных ситуациях. Той искрой, которая объединяла наши группы лучше любых контрактов. Люди, которым посчастливилось сохранить её, априори, по умолчанию, созданы друг для друга. Программу Ли со Светой придумали сумасшедшую, так что крутились мы белками в колесе, бегая с место на место и, к величайшему разочарованию, даже к морю выбираться не успевали. Вопреки надеждам на коллективную галлюцинацию, удивительное умение Анжелины никуда не исчезло. Как раз наоборот. Теперь на пару со мной девушка писала не только английские, но и русские тексты так, будто делала это всю жизнь. А уж как виртуозно она ругалась… Почти каждый вечер мы старались выделять время для общения с Эриком, Ли и Джеком, передавали записи, концерты и последние новости. Невзирая на привычное общение в бесшабашно-шутливом тоне, я чувствовала: напряжение нарастает. — Джека, мягко сказать, раздражает сценарный план клипа. Знаешь? — не выдержала наконец Анжелина, когда подобный сеанс вечерней связи пришёл к логическому финалу. — Раздражает? Серьёзно? — выгнула бровь я, бережно убирая ноутбук в чёрную сумку. — Да он слюной, аки цербер, брызжет. А что я с этим могу поделать? Отказаться от всего, что уже оплачено? Будто мне лобзанья Игоря так приятны. — Ой ли? — Анжи показала язык и улеглась на мою постель, дрыгая босыми ногами. — Лобзанья Игоря — не худший из вариантов. Но, — посерьёзнела, — я понимаю Джека. Каждый из нас амбициозен. В особенности, он. Сперва ты пришла в его коллектив, потом перевернула всё с ног на голову, а теперь и вовсе оставила Джека за кормой. Прошла, как каравелла. — Каравелла? — я насупилась. — Боже, звучит обидно! Джек, как дитё малое, в самом деле. Мы ничего не могли изменить. Всё решили за нас — Ли и так коллектив на себе тащит. Будем высказывать своё «фи» станем балластом, который сбросят. — Запутавшись в волосах, маленькая дорожная расчёска изволила развалиться, за что была вознаграждена моим укоризненным взглядом и попыткой её собрать. — Если бы проект организовывали и оплачивали мы, добирали бы тех, кого не хватает нам. А так… у «Старта» два потрясающих гитариста — Самойлова и Игорь. — Джеку бы втолковать это. Он ведь, глупый, не понимает. — И, прокатившись в изножье моего лежбища, Анжи потянулась к маленькому дамскому рюкзачку, из которого, к вящей моей радости, извлекла ничем не примечательный гребень золотистого дерева. — Держи, несчастная. Гриву чеши, не фыркай. Я и не фыркала, принявшись вместо того рьяно штурмовать особо прочный колтун, образовавшийся за день в кудрявой гриве. — Спасибо, — улыбнулась сестре. — А с Джеком я говорить устала. Дитё малое, чёрт бы его побрал. — Боюсь я, что поберёт. В переносном смысле, конечно, Криста. — Анжи внезапно стала очень серьёзной. — Сознательно или нет, Ли проверяет нашу «Звезду» на прочность. А мы заканчиваемся, не успев начаться. Джек отправится вслед за Глэдис. И ведь будто в воду глядела, вещунья рыжая. Будто в воду глядела.