Госпожа Неудача. Полёт в Жизнь

Она бежала отчаянно, стремительно. Так, будто знала: выбора нет. Можно слиться с десятками, сотнями точно таких же, как она, или разбиться насмерть здесь и сейчас. Просто броситься вниз, оставляя туманный шлейф прозрачных слёз. Бесстрашно удариться о влажный металл. Конечно же, её настигнут. Но разве тогда это останется настолько важным? Что станет с нею в конце последнего пути? Просто тёмное пятнышко, мокрое место на безразлично-шершавом карнизе. Но в таком случае, какой у всего этого смысл? Гулкий, раскатистый гром разверз небеса синими трещинами ветвистых молний. Стекло жалобно задребезжало в раме, сбрасывая груз больших капель. Все как одна. И каждая сама по себе не имеет значения, индивидуальности, цели. Каждая врезается в коричневый металл, асфальт или чей-то зонт и исчезает. А после неё что? — Роман в три сотни страниц о судьбе H2O, — донеслось с дивана, на который я тотчас перевела взгляд, нехотя оторвавшись от созерцания непогоды. Несколько секунд Анжелина смотрела в мои глаза, а потом прикрыла рот ладошкой. — Прости, я снова, — пролепетала тихо. Я не ответила. Как бы странно это не звучало, но телепатические способности сестры почти вписались в мои представления о нормальности. Лишь голова пульсировала болью всякий раз, как рыжая неожиданно вклинивалась в поток свободно текущих мыслей. То затихая, то усиливаясь вновь, дождь лил второй день, чувствуя себя полноправным хозяином Москвы. Вместе с долгожданной прохладой в воздухе поселилась тоскливая сырость. Будто осенью. Кажется, именно такой погодой Россия встречала нас в начале лета. В те счастливые дни, когда я почти верила, что всё будет хорошо. Какими же, оказывается, прекрасными они были. Больше мы не расставались. Слишком пугала неизвестность. Но казалось: дождь дал нам отсрочку, даря самое нужное и незаменимое. Отдых. Тягучая апатия, что разлилась вокруг, позволила погрузиться в жизнь, походящую на фильм, замедленный нарочно. Вам когда-нибудь снились кошмары, в которых воздух — густой кисель, а вы двигаетесь слишком размеренно и плавно, прилагая все силы к тому, чтобы сделать мучительно короткий шаг? Именно такое состояние обнимало нас. А еще то незабываемое ощущение, которое переживает каждый перед болезненным уколом. Ощущение томительного ожидания и полнейшей безысходности, осознание: от того, что грядёт, никуда не деться. Даром, что пухленькая медсестра неторопливо копается в шкафу, выискивая подходящий шприц. Рано или поздно она его найдёт. И игла вонзится в плоть. А может, то будет нож. Или пуля?.. Тонкие прохладные пальцы сжали запястье. Оказывается, я снова погрузилась в себя, захлебнулась мыслями, теряясь в омуте безнадёжной паранойи и, отрешившись от мира, застыла сомнамбулой у окна. — Что случилось, Анжелас? Вместо ответа сестра протянула тёмно-зелёную чашку. Нежно-любимый аромат прокрался в нос, щекоча рецепторы, но не вызвал отклика. — Кофе, корица, кардамон, — бесстрастно произнесла я, загибая пальцы. — Да, — кивнула рыжая с улыбкой. — Но я всё еще варю паршиво. — Всё не так плохо, как было в самом начале, — успокоила я, делая осторожный глоток. Пить не хотелось. И поддерживать диалог, думать о чём-то, что-то объяснять — не хотелось тоже. Лучше прижаться лбом к равнодушной поверхности прозрачного стекла или, подтянув колени к животу, накрыться тёплым пледом. Я не знаю, что со мной, не знаю, почему так происходит, но та сила, что позволяла стоически держаться последние месяцы, улетучилась, оставив мучительную пустоту. Да, я была готова действовать, бороться, сводить счёты со всеми врагами… но потом пришла ночь долгая, непроглядно-чёрная, холодная и злая. Ночь без снов. Ночь без надежды и дождливое, промозглое утро, наполненное бессмысленной пустотой отрешённого безразличия. Может, мы с Анжелас просто поменялись местами и теперь шок переживаю я? Но разве есть оправдание слабости? Имею ли я на неё право сейчас? С оглушительным треском невидимое копьё прочертило сеть огненных трещин, разрывая плотную ткань небесного полотна. Будто там, выше — пламя, и лишь тёмно-серое покрывало спасает человечество от неминуемой гибели. — Скорее бы кончилась эта непогода, — вздрогнула Анжелина, обнимая себя за плечи. Ясные голубые глаза печально всматривались в творящийся снаружи хаос. — Знаю, рыжая, ты не любишь дождь, — кивнула я отстранённо. Залпом допила кофе и, поднявшись, пристроила чашку у тёмного экрана старого телевизора. — Я-то? — девушка крутила в руках пульт, раздумывая о чём-то. — У природы, как говорится, нет плохой погоды. А вот в город выбраться нужно. В холодильнике мышь повесилась. Сахар на нуле, последнее печенье съели вчера. Ты еще хочешь вести затворнический образ жизни? — Я не хочу подвергать тебя напрасному риску. С минуту Анжелина сверлила меня взглядом, а потом вдруг закружила по комнате, нервно накручивая на палец широкую рыжую прядь. — Хорошо. Ладно. Но в таком случае мы обе умрём от голода. Кто найдёт твоё бренное тело? — Утрируешь, — фыркнула я. Метания яркой шевелюры вызвали головокружение. — Лишь немного преувеличиваю, — остановилась сестра, но, завидив облегчение на моём лице, снова принялась мерить шагами свободное пространство. — Если Джонатану вздумается меня достать, он сделает это где угодно. Неужели ты считаешь, что твоя квартира — надёжная крепость? Неужели думаешь: здесь мы в полной безопасности? Ты предлагаешь навечно заточить себя в четырёх стенах, бросить карьеру, общение, обучение? — Мой путь — ожидание, — отвернулась я. — Чего? Кого? Хорошей погоды? Астрологического прогноза, просветления? Это бегство от проблем, которое ни к чему нас не приведёт. И если ты прямо сейчас не оденешься, чтобы сопроводить меня в ближайший продуктовый, я отправлюсь туда сама, а потом зайду к Светке, Диане и оставлю Игоря напоследок. Вот! Они оказались тёплыми. Тёплыми и глубокими. Обхватывая ноги по щиколотку, лужи встречали каждый шаг задорным плеском. Как в детстве, когда, выбираясь в сад через окно, я носилась под дождём до изнеможения, размахивала руками и счастливо смеялась, показывая язык тяжелым тучам над головой. Невзирая на непогоду, в Москве бурлила жизнь. Люди были повсюду — бежали, прячась под цветными зонтами, пили кофе у широких карнизов, проносились мимо в наглухо закрытых авто. И лишь немногие просто шли, подставляя ладони и лица крупным прозрачным каплям. И за всё время короткого пути я не встретила ни одного счастливого, восторженного взгляда. Блёклая усталость, туманная печаль, искорки тёмного гнева. Да что с вами, люди? Хотя сегодня и мы с сестрой никак не выделялись из серой массы. Две озирающиеся девушки в надвинутых на лица капюшонах. Одни из сотен тысяч. И лишь это внушает мне иллюзию слабого спокойствия. Таких, как мы, много. Быть может, этот поход закончится хорошо? В небольшом продуктовом супермаркете было светло и тихо. Лишь из дальнего ряда, где стыдливо пряталась огненная вода, доносился горячий спор консервативного вида мужчин преклонного возраста. Я отвела взгляд. Стало грустно. Господи, почему, почему ответь, именно алкоголь снова и снова отбирает дорогих мне людей? За что портит жизнь? В рукав вцепились тонкие пальцы сестры. Стоя у деревянного прилавка, девушка окидывала глазами золотистые бока тёплых булочек и аппетитные шапки кексов, присыпанные сахарной пудрой, кунжутом или дроблёными орехами. — С клубникой или вишнями? — протянула раздумчиво и, шурша пакетом, принялась паковать то и то. Я хмыкнула под нос. — А потом на фигуру жалуемся. Да? — Это другое, — бросила через плечо сестра, оглядывая цветные обёртки шоколадок. — Гастрономическое удовольствие — наше… — и запнулась, сверля глазами одной лишь ей ведомый объект. — Всё, — пролепетала наконец. Коричневый пергамент выскользнул из её рук, и я ринулась спасать булки. К счастью, критически никто не пострадал. Лишь тонкая полоса густого, тёмного джема проступила алым, обозначая яркую трещину полученной раны. Бежали секунды, а Анжелас стояла всё так же прямо, беззвучно шевеля губами и медленно, очень медленно сжимала и разжимала кулаки. — Эй, — я протянула руку, желая потрясти сестру за плечо. Оно оказалось твёрдым и ледяным. Будто Анжелас вырезали из грубого гранита, оставив живым лишь бледное до неузнаваемости лицо. — Анжи, что с тобой? Молчание было ответом. Длинные ресницы трепетали. Словно рыжая изо всех сил пыталась открыть глаза. Неразличимый шёпот, жилка бьётся на виске, складка обозначается меж бровей… На какое-то мгновение в голове выброшенной на берег рыбкой забилась склизкая паника — и застыла, оцепенев от взгляда ледяной рассудительности. Еще несколько секунд, удар сердца, и ладонь звонко встречается с гладкой девичьей щекой. Раз, второй, третий. Красный след проступает сквозь мертвенную бледность, булки снова сталкиваются с кафелем, и резко, будто в кошмарном сне, в самую мою душу врезаются два острых осколка голубых глаз. — Игорь рядом, — произнесла сестра, не дав мне вставить слова, и отвернулась, беспорядочно сметая в корзину попадающие под руку сладости. — Помнишь, я видела аварию, то, как погиб Эрик? Я помнила. И молчала, боясь говорить. В прошлый раз сестра потеряла сознание, а теперь просто впала в ступор. Хорошо ли это? Быть может, её необъяснимые способности стали сильнее? Или нет? — Так вот, — легко подхватив выпечку с пола, Анжелас тащила меня к кассе, — теперь я видела Игоря. В нашем доме. С конвертом в руках. И красную молнию где-то на периферии. Она забирает его у нас. А он сопротивляется так, как может. А еще очень хочет, чтобы мы уехали. Вместе. На край света, или дальше. Куда угодно. Туда, где он нас не найдёт. *** Строчки ложились криво, будто безумный бумажный червь выгрызал тёмные тоннели, проползая сквозь белоснежный лист. Но человек всё равно писал и зачёркивал. Зачёркивал и писал. Когда-то он любил эту девушку, эту невероятную зеленоглазую красавицу с чистым, сильным голосом и мягкими ладонями, которых хотелось коснуться. Он любил её безумно и отчаянно, и любовь эта пылала болезненным вулканом, разрушая саму суть слабого человека. Он был предан ей до последнего вздоха и молчал; хотел сделать своей, но лишь улыбался, умирая изнутри, чтобы однажды возложить самого себя на алтарь безответного чувства. Он помнил, как оно пришло впервые. Вторглось внезапно, бесцеремонно, расчищая место и сворачиваясь символом огненной бесконечности. В груди и горле. Сквозь мысли — к сознанию и из души — к сердцу. Всеобъемлющая любовь. В ней было всё и ничего. Он тонул в ней, захлёбывался ею, и единственным маяком были огромные хризолиты искреннего, доброго взгляда. Знала ли его обладательница, каким чарующим он может быть? Знала ли, сколько страданий он причиняет? Могла ли осознать, как больно видить усталость, слёзы или безумный страх? — конечно же, нет. Она считала гитариста другом, и доверяла сокровенное, распахивая ранимую душу. А потом пришел сон. Алый кошмар безумия, он явился женским обликом кареглазой ведьмы и истязал, выворачивал наизнанку, измывался, сжимая, царапая, разрывая хрупкое сердце острыми чёрными ноготками. С тех пор Игорь не чувствовал себя живым. Оставаясь наедине с аловолосой незнакомкой, он воскрешал в памяти два огромных хризолита. Камни разлетались стеклянными осколками, врезались в сознание и шепот, навязчивый шепот проникал в мысли: «убей… убей…. Убей…» Как страшно было потом. Как страшно было. Он держал её руки в своих, он обнимал её за плечи, и покупал ей кофе. Он знал о её страхах и обещал защищать. Он видел, как бьётся сонная артерия. Он чувствовал тяжесть боевого ножа в нагрудном кармане. Этот нож, поднятый в тот самый день, когда чувства нахлынули впервые. Этот нож, брошенный в тёмные воды Москвы-реки. Он вернулся. Возвращался снова и снова. Грел руки, душу, мысли, становясь частью человека… Но не мог защитить от алой бестии на тонких шпильках. И тогда Игорь отыскал иной щит. Огненный, горячий, алкоголь не хотел вливаться в глотку, но одна за другой стеклянные бутылки заполоняли углы типичной холостяцкой квартиры. Опьянение вытесняло алый образ, но сбивало с ног и он чувствовал, как катится, катится, неудержимо катится в тёмную пропасть. «Пить, чтобы жить. Во имя неё». Это стало оправданием. Это стало панацеей. Кристина не подойдёт слишком близко, не подвергнет себя риску. Лезвие никогда не обагрится кровью. Нужно только держаться от неё подальше. И заливать, заливать паршивую водку в саднящее горло. «Но что, если кошмар вернётся?» Эта мысль отрезвила, сцепилась змеёй с клубком навязанных желаний и с непередаваемой яростью принялась рвать кокон алого ужаса. Кристина должна уехать из Москвы. Укрыться, сбежать. Бумага расскажет. Просто письмо. Пусть переписанное сотни раз, но… «Поверит ли?» — Должна верить. И бежать. Бежать, чтобы выжить.