Kleines Mädchen deine Augen sind leer Du bist so blass — dein Atem so schwer Kleines Mädchen was hat er getan? Du bist gebrochen das sieht man dir an Kleines Mädchen wie konnte das passieren Was für einen Mensch würde dich so berühren? Kleines Mädchen — mein Puppenmädchen Малышка, твои глаза пусты Ты так бледна, дыхание твоё — тяжело Малышка, что он сделал? Ты разбита, и это заметно Малышка, как могло произойти такое Зачем человеку прикасаться так к тебе? Малышка — моя девочка-куколка
Джон Смит, доктор математики, шагал по улицам Лондона, греясь в лучах необыкновенно мягкого осеннего солнца, и наслаждался ощущением того, что должно случиться что-то очень, очень хорошее. Много ли значит докторская степень, если зарабатываемых денег едва хватает на оплату жилья и пищи? Джон позволял себе иронизировать над этим, кутаясь в старое пальто, начавшее уже вытираться на локтях, чтобы не погрузиться в пучины отчаяния и жалости к себе. Он знал, что пик его карьеры миновал, что его студенты, вполне возможно, достигнут в науке большего, чем он сам, поскольку имеют более гибкий ум и расположение к сегодняшним технологиям, нежели он, отделённый от пугающей цифры «60» всего тремя годами, выросший и выучившийся в совершенно другой эпохе. Джон принимал это и позволял коллегам именовать его не иначе, как Доктором — хотя и знал, что за этим прозвищем стоит издёвка, насмешка над тем, сколь малого он добился, несмотря на заработанную таким трудом и такую желанную докторскую степень. В глубине души он стискивал кулаки каждый раз, когда слышал в очередной раз своё прозвище, но приучил себя не показывать истинных эмоций. Лучше, чтобы старину Доктора считали безобидным чудаком, над которым можно безнаказанно подшучивать и который всегда готов подменить тебя на лекции. Это было безопаснее. Он должен внушать доверие и спокойствие. Ему повезло, что он имел природный дар располагать к себе людей — несмотря на показную ворчливость и некоторую бесцеремонность. Чудаков ведь никто не боится, верно? И ни в чём их не подозревает? Не так давно Джону передали известие о вакансии репетитора по математике, в котором нуждалась некая семья Освальдов. Им был нужен опытный преподаватель, с отличными рекомендациями и научной степенью. Услышав примерную почасовую оплату, Джон мысленно присвистнул и согласился. Кое-кто из других преподавателей не смог сдержать смешка, представив, по всей видимости, доктора наук в качестве репетитора, но Смит не подал виду, что услышал. Ежемесячные выплаты по ипотеке становились всё более неподъёмными, и лишний источник заработка ему бы не помешал. Спохватившись, что он согласился, не узнав толком ничего о своей новой работе, Джон поинтересовался, кого в семье Освальдов ему будет нужно обучать. — Их дочь, Клару, — ответил передавший сообщение о вакансии преподаватель, также носивший распространённую фамилию Смит. Джон втайне был доволен своим именем — ходовым, настолько обыкновенным, что оно покидало память так же быстро, как и входило в неё. — Ей восемнадцать лет, она учится в университете, и у неё сложности с математикой. Сердце Джона сделало перепад, от которого у него перехватило дыхание, а ладони сделались противно-влажными. Он мысленно поблагодарил свою способность сдерживать эмоции, вслух же поблагодарил однофамильца за столь важную для него информацию, и поспешил выйти. Пока он быстрым шагом пересекал территорию университета, направляясь из одного корпуса в другой, старые страхи шевелились в нём, как клубок скользких змей — достаточно ли убедительными были его эмоции? Не сделал ли он чего-то такого, что могло бы навлечь на него подозрения? Наверное, всё же нет. Навыки притворства, способность казаться кем-то — всё это было отработано, вшито в подкорку и являлось неотъемлемой частью жизни Джона. Не подвели они его и теперь. Джон никогда не понимал, почему другие люди считают безусловной ценностью принятие себя такими, какие они есть. По большей части эти люди были тупыми, ленивыми, распущенными и несдержанными — не желая менять в себе что-то и как-то исправлять свои худшие качества, они провозглашали главной доблестью человека способность принимать других людей со всеми их недостатками. Втайне Смит презирал их — если честно, почти всех, кто его окружал. Зачем быть, если можно казаться — куда лучше, умнее, честнее, обаятельнее? Если приложить достаточно усилий, другие примут кажущееся за чистую монету — и тогда его невозможно будет отличить от наличествующего. Это ли не мастерство? Джон отдавал себе отчёт, что в его отношении к этому присутствует доля зависти — ведь других людей, пусть и тупых, и распущенных, но принимали. Не все, но у них, как ни странно, были семьи, возлюбленные, дети — все атрибуты социально успешных людей. Джон никогда не был женат, не завёл детей, а его родители до самой их смерти были о нём невысокого мнения. Не то чтобы он завидовал именно факту наличия семьи, возлюбленных и детей — он вполне мог обойтись без всего этого. Нет, он завидовал именно социальной успешности, статусу в обществе, который эти люди получали, не прикладывая никаких усилий. Джону приходилось прибегать к вышеописанным уловкам, чтобы сохранить свой статус — пусть это и был статус несдержанного на язык одиночки, но всё же обычного, нормального человека. Он знал, что, откройся он, покажи, каков он есть на самом деле, в самой своей сердцевине — его лишат даже этого статуса. Его лишат всего, что он имеет сейчас, и вместо ставших привычными доброжелательных смешков он получит огненный дождь из презрения, ненависти, проклятий и пожеланий мучительной смерти. Ночами иногда он видел, как у его дома собирается толпа людей с факелами и вилами, словно он был высокородным вампиром, которого высосанные досуха и измученные крестьяне решили наконец уничтожить; он видел себя у позорного столба, сломленного, оплёванного, измазанного в грязи и лошадином навозе; он видел, как его распинают и знал, что после этого не вознесётся на небеса, но будет низвергнут в пучины ада. После этих снов Джон просыпался с сильно бьющимся сердцем и несколько минут восстанавливал сбивающееся дыхание, убеждая себя, что ничего этого не произойдёт в реальности, что его маска слишком прочно приросла к лицу. Читая лекцию, Джон позволил словам течь из его рта, минуя сознание — подобных лекций за десятилетия своей академической карьеры он прочитал великое множество, так что осмысливать их не было никакого резона; он знал их досконально. Он думал о внезапно появившейся подработке и о том, не слишком ли он поспешил с согласием. Он почти начинал жалеть о своей торопливости — спроси он, кого ему предполагалось обучать, он бы почти наверняка отказался. Мисс Клара Освальд, восемнадцать лет, учится в университете, у неё проблемы с математикой. Поневоле Джон пытался представить, какая она —, но перед его внутренним зрением плавал только безликий силуэт, нечто вроде магазинного манекена. Не повредит ли ему эта работа, не заставит ли показать себя другим его истинную сущность? Какая-то его часть — истинная, данная ему природой, напротив, торжествовала. Мисс Клара Освальд, восемнадцать лет. Прекрасный возраст — младенческая пухлость уже ушла, а до зрелой тяжеловесности ещё несколько лет; пока их место занимает очаровательная подростковая угловатость и хрупкость. Восемнадцать лет — детское доверие любым словам взрослым исчезло, но собственное мнение ещё не сформировалось; идеальное сочетание отсутствия равновесия, позволяющее заронить практически любую идею. Восемнадцать лет — плотские желания уже начали обретать силу, но не форму; их можно направить по любой угодной тебе дороге. Сложности с математикой — значит, будет стараться, мило хихикать при каждом неправильном ответе и розоветь от гордости при правильном. Будет внимать и пытаться впечатлить того, кто будет с ней рядом, будет слушать и говорить, того, кто несравненно опытнее и компетентнее… К некоторому неудовольствию Джона, природное всегда одерживало победу над наносным, как бы хорошо он не играл свою роль. Эти мысли были сладостными, щекочущими, приятно тянущими низ живота. Вдоволь прокрутив их в своей голове во время лекций, Джон едва дождался времени, когда ему можно будет вернуться в свою крошечную, но почему-то обходящуюся так дорого квартиру, и позволить возбуждению наконец вырваться на волю. Он, не раздеваясь, прошёл в единственную свою комнату, служившую ему и спальней, и кухней, и гостиной, рухнул на холодную кровать и мастурбировал, пока запястье не начало ныть и болеть, а порции выплёскиваемой спермы не уменьшились до нескольких капель. Обессиленный, Джон заставил себя переодеться в домашнее и уснул, едва его голова снова коснулась подушки. Ему снилась высокая башня, на вершине которой, он знал, было заточено его счастье — счастье было невысоким и худеньким, с небольшой грудью и узкими бёдрами, и по-прежнему безликим. Туго заплетённая коса —, но из тёмных, а не золотистых волос — спускалась с вершины до самого низа. Джон пытался взобраться по ней, но вокруг стояло много людей, и они хватали его за одежду и тянули вниз, не давая добраться до его счастья. Он сопротивлялся, размахивал сверкающим мечом, но на месте отрубленных голов у окружавших его людей отрастало несколько новых, пока все они не превратились в толпу гротескных босховских чудовищ. Рты на бесчисленных головах открывались и закрывались, произнося самое страшное и унизительное на свете слово — «извращенец». Джону пришлось выпустить косу и зажать уши, чтобы не слышать его, но оно звучало в его голове вновь и вновь, как звон похоронного колокола.***
Джон не считал себя извращенцем. Для того, чтобы оставаться на этой позиции, он разработал целую систему аргументов, простиравшихся от убеждения, что-то, что дано природой, не может быть извращённым (читай — ненатуральным), до исторических примеров и ничтожности этой концепции в мировом масштабе. Он отдавал себе отчёт, что эта система искусственна и создана исключительно для той части его сознания, которая желала быть конформной по отношению к обществу — ему самому, истинному ему не требовались никакие аргументы. Он просто не считал себя извращенцем, как не считал себя чернокожим, гомосексуалистом или женщиной. Это было фактом, не требующей доказательств аксиомой. Джон Смит — не извращенец. Это слово казалось ему омерзительным. Оно олицетворяло всё то, чего он боялся больше всего — общественное осуждение, клеймо, отторжение социумом, потерю статуса. Это слово, как чёрная краска, марало всего человека, закрашивало всё, чего он добился и мог добиться, опускало его на самое дно, низшую ступень. Для Джона не было слова более унизительного и болезненного. Оно было равносильно позорной татуировке на лбу. Естественно, Джон не собирался называть себя им и всячески отвергал подобные мысли. Иногда простого отвержения и осознания факта бывало всё же недостаточно — и он прибегал к своей системе аргументов, главным из которых был аргумент о природности заложенных в человеке влечений. Не сексуальных, нет, это слишком примитивно и слишком обусловлено социализацией; Джон мыслил об одном из немногих истинных человеческих влечений — стремления к власти. Разве можно называть извращением — тьфу! — это несомненно природнейшее устремление? Джон испытывал тягу к юным девушкам и прекрасно осознавал, что эта тяга — одно из проявлений жажды власти. Безусловно, в нём были смешаны и другие влечения, но тяга к власти являлась его определяющей частью. Причины того, что она обрела именно такую форму, крылись в детстве, как и практически все составляющие личности взрослого человека. Джон рос в очень набожной семье. Смиты были убеждёнными католиками и воспитывали своего сына во всей строгости этой аскетичной веры. Детство и юношество представлялись Джону чем-то вроде тюрьмы — столько в них было запретов и ограничений. Вера его родителей была настолько тверда и непоколебима, что он опасался противоречить им — это в его сознании было равносильно попытке сдвинуть с места скалу. Он не видел выхода из этих тисков, столь же крепких, как удерживающие Иисуса на кресте верёвки. Всё, что ему оставалось — это находить тех, кого бы он мог так же заключить в них, дать почувствовать то, что ощущал он сам, в слепой надежде, что они прозреют и сделают хоть что-нибудь, чтобы вытащить его из них. Эта надежда ушла со временем, но необходимость иметь кого-то, кем можно было бы управлять так же, как управляли им родители, осталась. Джон помнил, как, будучи мальчиком, рассаживал вокруг себя те немногие игрушки, что ему были позволены, и заставлял их молиться, ограничивал в воображаемой еде, уповая на то, что сейчас как раз проходит очередной пост, и на любое возражение с их стороны разражался тирадой о том, что они непременно отправятся в ад, где всю вечность их будут раздирать на части крюками воняющие козлиной шерстью прислужники Сатаны. Джон рос, и безответные игрушки становились всё менее интересны. Его окружали другие дети — менее ограниченные, более свободные — и Смит понял, что управлять ими будет намного более увлекательно. И более эффективно. Оставалось только придумать, как это осуществить. После нескольких неудачных попыток с ровесниками, Джон оставил их в покое. Они были на одном уровне с ним, иногда даже выше, иногда незначительно ниже, и сбрасывали с себя накладываемые им оковы с поразительной лёгкостью. Старшие ребята не обращали на него никакого внимания в лучшем случае, в худшем — высмеивали. Тогда Джон впервые понял, что в полной мере контролировать и управлять можно только тем, кто младше тебя, менее опытным, стоящим на ступень ниже, готовым признавать твой авторитет, пока — только в силу более старшего возраста. Позже к возрасту добавлялись заслуги, авторитет в определённой области — составляющие статуса, который необходимо было удерживать ради сохранения власти. Джон ощутил себя так, словно ему открылся главный секрет мироздания. Пока его ровесники были заняты друг другом, он проводил время с младшими, в полной мере реализуя свою потребность в управлении. Она порой доходила до откровенно жестоких форм — одного мальчика в качестве покаяния он заставил стоять голыми коленями на мелком гравии. Он хныкал, тёр глаза руками, но не двигался с места, а камни под его коленями становились тёмно-красными — вот как велика была его власть! Она кружила голову, напитывала, как прекраснейший из напитков, и одновременно до скрипа сушила глотку, заставляя жаждать ещё и ещё. Сексуальный компонент этой власти проявлялся постепенно, по мере того, как Джон становился старше. Мальчики становились для него всё более и более скучными, девочки же, напротив, вызывали всё больше и больше интереса. Он обнаружил, что свою власть можно проявлять в прикосновениях, нежеланных поцелуях, взглядом в неплотно прикрытую дверь. Эта власть была ещё более будоражащей, задевала самые глубинные чувства, пробуждала самые сильные желания. Сознательный оргазм Джон испытал впервые в одиннадцать лет, когда в уединённом месте залез под юбку соседской девочке и прикоснулся к тому, что было между её ног, чему-то горячему, собранному в складки. Девочка — Алисия, кажется? — нервничала и морщилась, но не сопротивлялась. Джон был опьянён тем, что может прикасаться к ней в самых заветных местах, а она не решалась оттолкнуть его, не сбрасывала оковы — и кончил, пачкая трусы липкой белой жидкостью. Алисия была напугана, но молчала — она была в его власти. Эта потребность сохранилась и во взрослом возрасте, разве что девочки немного подросли. Но пьянящее ощущение власти никуда не делось. Много позже Джон понял, что это стоит скрывать, поскольку такая тяга не одобряется обществом, и преуспел в маскировке настолько, что, узнай кто-то о его наклонностях (ещё одно отвратительное слово), он бы не поверил своим ушам. Несмотря на не самое высокое положение в обществе, Джон был вполне удовлетворён своей жизнью. Он имел какой-никакой статус, общественное одобрение и власть. О которой большинство не имело никакого понятия.***
Ища дом Освальдов, Джон благочестиво размышлял о благородном деле обучения, о тренировке человеческого разума и о передаче знаний между поколениями. Но в глубине он смаковал всё те же мысли о власти, о возможности управлять, о зависимости, устанавливающейся между учителем и учеником, заставляющей ловить каждое слово, с трепетом ожидать похвалы и остро переживать неудачу. Джон не имел понятия, какие учителя раньше были у Клары, но уже был уверен, что станет среди них лучшим. Не только в профессиональном плане —, но и самым любимым, самым уважаемым, тем, кому она будет поверять секреты и чьё мнение будет для неё наиболее авторитетным. И — хотелось бы надеяться — тем, о ком она будет думать ночью, когда мастурбирует под одеялом, сцепляя зубы, чтобы не издать непрошеный стон. Интересно, сохранила ли она девственность? Джона раздражало, что девушки готовы были отдать это сокровище любому прыщавому недоумку, который по чистой случайности является в их окружении наиболее популярным. Разве могут эти недоразвитые мальчишки провести магический ритуал так, как провёл бы его опытный мужчина, не причинив боли, с полным осознанием ответственности и преклонением перед таинством первого прикосновения к тонкой плёнке, отделяющей девушку от девочки? Смогут ли они должным образом восхититься цветом девственной крови — самым прекрасным оттенком красного в мире? Смогут ли с таким же трепетом ощутить её вкус, смешанный со вкусом смазки? Джон мотнул головой, говоря себе, что не надо торопить события. Не факт, что эта Клара подойдёт ему — возможно, она некрасива, или полна, или выглядит слишком взрослой для своего возраста, и в таком случае, ему придётся удовольствоваться только ролью преподавателя. Конечно, и она была неплоха уровнем заключённой в ней власти, но куда приятнее осознавать, что выбранный тобой объект принадлежит тебе и душой, и телом. Найдя наконец нужное здание, Джон остановился, оценивая его. Дом Освальдов был небольшим, но «уютным» — именно такой эпитет использовал бы ушлый риэлтор. В нём насчитывалось всего два этажа, но он был широким и просторным, с небольшим садом, красно-коричневой крышей, приятной светло-бежевой краской на стенах и даже украшенными рюшами клетчатыми занавесками. Джон покачал головой, думая, что дом словно бы сошёл со страниц книг о Дженет и Джоне. Любопытно, Клара была этакой домашней тихоней, послушной и слепо обожающей мамочку и папочку (его воображение уже нарисовало их, её — в кокетливом передничке и в туфлях на шпильках, его — при галстуке и с трубкой) или напротив, бунтаркой, которая не может дождаться того момента, когда сможет выбраться из этой приторной пасторали? Пожалуй, самое время выяснить. Джон подошёл к двери с золотыми цифрами, машинально поднял руку, чтобы постучать, спохватился и потянулся к кнопке звонка, но дверь уже распахнулась, больно ударив его по коленной чашечке. Смит даже не поморщился, завороженный той, что едва не сбила его с ног. Он сразу понял, что на пороге стояла Клара. Она была крохотной — с её росточком она не дотягивала ему даже до плеча — миниатюрной и худощавой; её ступни, обутые в лёгкие спортивные туфли, были немногим больше, чем у куклы, бёдра были узкими, мальчишескими, лицо — по-детски широким, гладким, обрамлённым длинными прядями тёмных волос. Тёмно-карие глаза смотрели смело и открыто, изучая его с непосредственным любопытством. Джон понадеялся, что на его лице не отразилось ничего из той бури, что поднялась внутри него. Он любовно оглядел её одежду — короткую теннисную юбочку и майку с изображённым на ней рожком мороженого. Клара мотнула головой, откидывая лезущую в глаза непокорную прядку, и нетерпеливо спросила: — Кто вы? Если вы что-то продаёте — учтите, покупать я ничего не буду, но если захотите бесплатно пропылесосить или ещё что-то в этом духе… Голос её был переливчатым, как птичья трель, с отчётливым английским акцентом. Она говорила, смешно хмуря бровки и морща вздёрнутый нос, но в уголках её губ подрагивала невольная улыбка. Джон вежливо улыбнулся в ответ, тихо радуясь, что природа наградила его внешностью, очень приблизительно описываемую словом «импозантная». Женщины при виде него, и тридцатилетние старухи-преподавательницы, и молодые, и совсем юные, принимались отчаянно кокетничать и заигрывать. Как видно, эта участь не миновала и Клару, но, в отличие от многих, в её реакции не ощущалось натянутости и искусственности. Джон даже мог бы сказать, что она изо всех сил пыталась подавить её. Что же, тем увлекательнее станет для него это приключение. — Нет, юная леди, я ничего не продаю. Если не считать знаний, — заметив, что она недоумённо приподняла брови, Джон пояснил. — Я ваш репетитор по математике, доктор Джон Смит. Можете звать меня просто Доктор. — Ах, да, — Клара расслабилась и улыбнулась ему уже по-настоящему. — Вы немного рано… — Я боялся заблудиться и опоздать, — Джону начинало надоедать стоять на пороге. Он внимательно изучал Клару: да, она улыбалась и радостно щебетала, но за всем этим скрывалось нечто большее, большее, чем видимая лёгкость и непосредственность. Джон уже начинал предвкушать, как разгадает эту загадку, развернёт Клару, как изысканное ювелирное украшение, и исследует под лупой, как ювелир разглядывает и оценивает редкий драгоценный камень. Он улыбнулся ещё более обаятельно. — Могу я войти? — Разумеется, — Клара спохватилась и отошла в сторону, открывая дверь пошире. — Мы сразу начнём занятие или, может, выпьете чаю? — Чай надо пить после, правда? — Джон шагнул внутрь, оценивая обстановку. Несколько неряшливо, но очень мило — вязаные салфеточки, композиции из сухих цветов, циновки, клетчатые покрывала в тон занавескам, мягкие ворсистые ковры. Мило. Миленько. На первом этаже размещались кухня, гостиная и, судя по всему, родительская спальня, наверх вела выстеленная слегка вытертым ковром лестница. Клара направилась к ней упругим шагом, присев по пути на корточки, чтобы поднять с пола упавший лепесток. Джон разочарованно прикусил губу, жалея, что она не нагнулась. С другой стороны, она живёт наверху, а родители — внизу… Это во много раз облегчает задачу. — Клара, а где ваши родители? — Они на работе… Доктор. — Она оглянулась через плечо, наблюдая, как он снимает пальто и захлопывает входную дверь. Джон не удержался от замечания: — Немногие сразу же после моей просьбы называют меня Доктором. — Вы же сразу начали называть меня Кларой, хотя я и не просила? — она пожала плечами. — Моя комната на втором этаже. Боюсь, я не успела убраться… — Тогда, боюсь, вам определённо придётся сделать это в следующий раз, — Джон как можно тщательнее постарался сохранить в памяти её первую фразу. Вот и первое доказательство того, что Клара — совсем не легкомысленная смешливая девчушка, какой может показаться на первый взгляд. О, Смит, подумал он, своим предложением о подработке ты преподнёс мне великолепный подарок, даже не зная об этом. Клара — это жемчужина в ракушке, створки которой он аккуратно откроет и проникнет пальцами в её мягкое розовое нутро. — Как говорится, порядок в доме — порядок в голове. Клара фыркнула, легко взбегая по лестнице: — Я ещё не ответила ни на один из ваших вопросов, а вы уже уверены, что в голове у меня беспорядок. Погодите судить, Доктор. Джон цокнул в ответ языком, заставив её гордо вздёрнуть нос и смерить его взглядом «ну, я тебе покажу!». Он поднялся вслед за Кларой, с нетерпением ожидая увидеть её комнату. По пути они прошли ещё две — явно нежилые. — Гостевые, — обронила девушка. — Предполагаемые. Никак не наведём в них порядок. Но деньги на меня у вас есть, подумал Джон. Дверь комнаты Клары украшали пластиковые полумесяцы, звёзды и планеты, очевидно, светящиеся в темноте. — Остались с детства, — она погладила полумесяц пальчиком, ноготок на котором был накрашен слегка облупившимся малиновым лаком. Её слова не были похожи на извинение, скорее, констатацию факта. Тем не менее, затем она произнесла следующее. — Не могу дождаться, когда съеду отсюда. — Здесь настолько плохо? — участливо спросил Джон. Клара вздохнула и сделала круговое движение плечами, заставив майку натянуться на небольшой груди: — Нет, но я провела здесь слишком много времени. У меня даже не было школы, куда можно смываться время от времени, — она озорно взглянула на него. — А знаете, я хочу стать учительницей, когда закончу университет. Наверстаю упущенное, так сказать. Так что учите меня получше, чтобы я могла получать хорошие оценки и стать классной учительницей. — Непременно, — вполне искренне пообещал Джон. Клара кивнула, словно это было неким волшебным словом, открывающим дверь в её комнату, и пригласила его войти. Комната была небольшой и действительно довольно неряшливой — с точки зрения Джона, содержащего свою квартиру в хирургической чистоте. Одежда громоздилась на стульях и кровати, мусорное ведро было переполнено, а книги занимали не только забитый до предела стеллаж, но и практически все горизонтальные поверхности, даже пол. Кроме, очевидно, характерного для всех членов семьи беспорядка, комната Клары казалась ошибочно перенесённой сюда из другого дома. Цвета в ней были яркими, а не приглушёнными, как во всём остальном доме, мебель была не такой старомодной: стол неправильной формы, довольно жёсткий белый ковёр, кровать с железной спинкой. Джон поневоле представил, как Клара стоит на коленях на этом ковре, натирая на них ссадины; как вцепляется в спинку кровати обеими руками так, что костяшки белеют. Под кроватью он приметил забытые там трусики — чёрные, расшитые по краям маленькими бутонами роз, изогнувшиеся на полу изящной буквой «S». Клара перехватила его взгляд, демонстративно подошла к кровати, подхватила трусики с пола и небрежно бросила их в приоткрытый ящик комода. Джон усмехнулся, но промолчал. Клара явно была неравнодушна к космической тематике: стены комнаты украшали плакаты со звёздами, космическими кораблями и туманностями; на потолке было неумело, но старательно нарисовано звёздное небо. На небольшой полке над столом стояли фотографии в рамках: родители Клары — совсем не такие, какими он их себе представлял, малышка с аккуратным каре — сама Клара, и она же, но уже в подростковом возрасте — в обнимку с темнокожим парнем со стеснительной улыбкой. Он держал Клару в объятиях так осторожно, словно мог нечаянно сломать её. При виде последней фотографии Джон невольно нахмурился, ощутив сосущий под ложечкой прилив ревности. — Это Дэнни. Мы вместе уже два года, — сказала Клара, усаживаясь за стол. В её устах это прозвучало бледно и невыразительно, словно она говорила о семейном враче, а не о своём бойфренде. — Он никак не может решить, идти ли ему в военную академию или становиться учителем математики. Джон отметил, что о своём «бойфренде» она говорила без особого восторга. Возможно, не считала удачной партией настолько нерешительного человека или не могла не смотреть на него свысока — она уже успела избрать свой путь в жизни, а он всё ещё топтался на распутье. Ревность сменилась приятным щекочущим чувством, которое всегда предшествовало соперничеству, которое должно было разрешиться в его пользу. Ему хотелось как следует расспросить Клару о Дэнни, чтобы выявить слабые места в их отношениях, но торопиться было нельзя. Она сама расскажет ему, чуть позже. Доктор располагает к откровенности, внушает доверие и спокойствие. Главное, обрабатывать Клару без спешки и постепенно. Джон кинул последний взгляд на Дэнни, с его навечно запечатлённой смущённой улыбкой, и мысленно фыркнул. Учитель математики? Если его примут хотя бы в военную академию, то он уже может считать, что ему повезло. Джон аккуратно снял с ближайшего стула стопку книг и сел за стол рядом с Кларой. Он оценивающе оглядел учебники по математике, по которым она занималась — далеко не самые плохие. Он сообщил ей об этом вслух и прибавил: — Но ваши преподаватели, очевидно, не умеют с ними обращаться? — Скажем так, у нас разные взгляды на предмет, — Клара оперлась о стол локтями и выжидательно посмотрела на него. — Ну что, проверите меня? Джон приступил к вопросам, украдкой вдыхая запахи в комнате Клары. Доминировал среди них аромат её духов — что-то довольно резкое и свежее, совсем не девическое. Пахло книгами, шоколадом и чем-то вроде ароматических масел — наверное, она натирается ими после душа. Должно быть, тогда её кожа на ощупь похожа на тонкий шёлк — по ней, должно быть, приятно скользить пальцами, размазывая масло по её груди и между бёдер. Проделывала ли она нечто подобное с Дэнни или ей хватило терпения оставить это для кого-то более достойного, например, для Доктора? Внешне он вёл себя безукоризненно, кивал головой на правильные ответы, задавал наводящие вопросы, смотрел на ряды формул, которые Клара писала на листе бумаги — озадачиваться поисками тетради она не стала. Её почерк был неожиданно красивым, округлым и чётким. Джон подумал, что приучить её к порядку должно быть не слишком трудно. Впрочем, трудности обычно возбуждали его ещё больше. Клара явно хотела поразить его своими знаниями. Он не скупился на похвалы, когда она отвечала правильно, но и не удерживался от мелких подколок, если что-то было неверно. В последнем случае Клара, наконец, теряла спокойствие и горячилась, смущённо закусывая губу, когда Джон мягко втолковывал ей, в чём именно она ошибалась. В ходе занятия она постоянно пыталась перехватить у него инициативу, норовила сменить предмет обсуждения или перейти к следующей теме, но Джон уверенно держал свои позиции. Он приходил к выводу, что Клара любит всё контролировать, любит главенствовать и командовать, и раздумывал, как обратить эту черту в свою пользу. Наверное, можно будет иногда давать послабления и делать вид, что он позволяет ей быть ведущей — в мелочах, но в главных вопросах решающий голос будет иметь только он. Клара, без всяких сомнений, попытается оспорить и это. Всё будет казаться ей игрой, в которой она обязательно должна быть победительницей — посмотрим, на что ты готова пойти ради победы, Клара! Когда отпущенный им час истёк, Клара утомлённо откинулась на спинку стула, массируя виски: — Это был настоящий мозговой штурм, Доктор. — У вас есть пробелы в знаниях, но я определённо вижу в вас потенциал, — Джон не поскупился на комплименты, помня, что в дрессуре главное — поощрение. Клара устало улыбнулась ему: — Рада слышать, — она наморщила лоб и потёрла складку между бровями. — Так вы будете пить чай? — Боюсь, что меня ещё ждут дела в университете. С вашего позволения, я приму это приглашение в другой раз, — Джон ободряюще кивнул ей и поднялся на ноги. Клара недовольно поджала губы, но решила не спорить. Она проводила его до двери, вручив по пути заранее приготовленные деньги за занятие. Пока Джон спускался по невысокой лесенке, Клара стояла на пороге, глядя ему вслед, оперевшись плечом о косяк. Когда он обернулся, чтобы попрощаться, девушка помахала ему рукой: — Кажется, мне понравится заниматься с вами, Доктор. Джон помахал ей в ответ. Дождавшись, когда она закроет дверь, он торопливо зашагал по улице, горя желанием поскорее добраться до своего дома. Да, пришлось солгать об университете, но что это меняет? Его фантазия наконец обрела лицо, форму, запах, и ему не терпелось насладиться ей в полной мере.***
В этот раз Джону хватило всего одного раза, но ощущения при мастурбации были не в пример ярче, и образ Клары был настолько чётким и ясным, что, казалось, она находится с ним в одной комнате. После оргазма он откинулся на подушку, хватая ртом воздух и растирая по впалому животу выплеснувшуюся на него сперму. Идеально заправленная кровать превратилась в капище, где он, содрогаясь и выгибаясь, славил истинных богов, верховной из которых была Власть, имевшая лицо и тело Клары. Интересно, что делала в этот момент она? Читала — художественный роман (он успел заметить целые серии научной фантастики на её книжных полках) или судорожно пыталась уложить в свою голову что-то из математики? Уже спала? Мастурбировала? Она любит делать это в постели, руками, или в душе? Вытираясь и лениво стягивая оставшуюся одежду, Джон размышлял и о другом. В конце концов, он не озабоченный подросток, застоявшаяся сперма в организме которого вылезает наружу прыщами и кожным салом. Он помнил, что Клара обмолвилась о том, что хочет наверстать упущенное в роли учительницы — значит, она не ходила в школу, была на домашнем обучении? Любопытно, почему. Его собственные родители не хотели пускать его в школу, поскольку считали её обителью разврата. Дав ему проучиться в ней немного, они забрали его как раз на домашнее обучение, но им пригрозили из департамента образования, и они с большим неудовольствием были вынуждены отдать его обратно. Мать водила его через дорогу, до школы и обратно, с видом Антигоны, до самого выпускного. Джон сомневался, что родители Клары были столь же фанатичны — их жилище не было похоже на обиталище очень религиозных людей, но, по всей видимости, у них были иные причины. Он намеревался выяснить их как можно скорее. Далее. Клара сдала школьные экзамены и поступила в университет. Почему же она до сих пор живёт со своими родителями? Разумеется, не у всех судьба складывалась так, как у него — он изнывал от нетерпения, когда истечёт его срок жизни с родителями, и съехал, едва представилась такая возможность. Насколько Джон знал, они ещё живы и всё так же живут по христианским заветам. По крайней мере, так говорили ему случайно встреченные знакомые из его родного города. Сам он не связывался никаким способом с родителями с самых восемнадцати лет. В любом случае, то, что студент живёт с родителями, является в современном мире большой редкостью. Что или кто удерживает Клару в родительском доме? Большая любовь? Боязнь разрезать пуповину? Она не похожа на забитую и стеснительную девушку, живущую в страхе перед родительским неодобрением. Стоя под душем, Джон выдумывал самые невероятные причины для Клары, словно примерял платьица на бумажную куколку, но ни одна не казалась ему подходящей. В этом, по сути, и заключается жизнь — её невозможно представить. Сколько бы ты ни думал, сколько бы вариантов не перебирал, всё произойдёт не так, как ты представляешь. Джон относился к этому двояко. С одной стороны, утрата контроля пугала его, но с другой — разве это не прекрасно? Он не любил, когда люди идеально вписывались в существующие шаблоны. Клару нельзя было уложить в прокрустово ложе одного из них, и в этом заключалась особая щемящая сладость. Джон ощущал себя энтомологом, обнаружившим редкий для местности его проживания экземпляр. Будь уверена, Клара, под стеклом тебе будет уготовано самое почётное место и самая острая булавка. Мысли Джона напоминали ливень из осколков разноцветного стекла. Он опасался, что не сможет уснуть, но ощутил приятную расслабленность, едва коснулся головой подушки. Завтра, разумеется, действительно предстоял скучнейший день в университете, но теперь ему было, о чём думать во время лекций. Джона всегда приводили в недоумение советы «очистить сознание» и «ни о чём не думать» — его разум всегда был наготове, всегда работал, и он не понимал, зачем искусственно останавливать работу мощнейшего компьютера в природе. Частично это обуславливал его страх утратить контроль и позволить людям увидеть его истинную сущность, но Джон уклонялся от признания этого. В любом случае, сейчас он не может отказать себе в удовольствии смаковать мысли о Кларе. Он жалел, что не может установить в её доме камеры, которые позволили бы ему круглосуточно наблюдать за ней — в спальне, в ванной, везде. Джон мысленно рассмеялся — он превращается ещё и в сталкера? Эротомана? И кто тут после этого не сексуально озабоченный подросток? Последней мыслью Джона перед тем, как он отключился, было удовлетворение от осознания того, что на этой неделе ему предстоит ещё одно занятие с Кларой.***
Прежде чем приступить ко второму занятию, Джон сказал Кларе, старательно изображая доброжелательную отцовскую строгость: — Клара, если вы хотите, чтобы мы сотрудничали дальше, я вынужден ознакомить вас с некоторыми правилами. Во-первых, я настойчиво прошу вас завести отдельную тетрадь для наших занятий. Во-вторых, я хочу, чтобы ваш стол был прибран — по всей видимости, заставить вас навести порядок во всей комнате невозможно, — он улыбнулся, демонстрируя, что последняя фраза была шуткой. Клара не засмеялась. Она сидела, сдвинув брови, словно он говорил с ней на иностранном языке. — В-третьих… — Хорошо, хорошо, — она раздражённо взмахнула руками, заставив футболку — с длинными рукавами, синюю — приподняться, продемонстрировав Джону нежный животик с аккуратной лункой пупка. Он чуть было не вздохнул, но вовремя сдержался. — Обещаю выполнять первые два пункта неукоснительно, если вы не будете переходить к третьему. Джон хмыкнул про себя, но согласился. В тот раз Клара всё же угостила его чаем — резко пахнущей химикалиями бурой жидкостью, вкусом отдалённо напоминающей ежевику, но при этом нервозно поглядывала на часы. Когда он тактично спросил, не мешает ли он чему-то, Клара раздосадовано посмотрела на него, очевидно недовольная тем, что он заметил её беспокойство. Она заверила его, что всё в порядке, но при этом сидела, как на иголках. Джона нарочно тянул с чаем, неторопливо откусывая печенье и прихлёбывая отливающую радужными бензиновыми разводами жидкость, добродушно расспрашивая Клару о её учёбе. Она отвечала односложно и, забываясь, покусывала и без того короткие ногти, глядя на него исподлобья. Когда ему начало казаться, что сейчас Клара закричит на него, он одним глотком допил так называемый чай и попрощался. Когда Джон пришёл в следующий раз, комната Клары была захламлена ещё больше обычного, а на столе творилось нечто неописуемое. Она сидела, скромно сложив руки на коленях и невинно улыбаясь ему. Джон ощутил раздражённое желание смахнуть весь этот мусор на пол и отвесить Кларе затрещину, но вместо этого елейным голосом предложил убраться вместе. Она ожидала другого и была явно озадачена, когда он спустился вниз и вернулся с мешком для мусора. Когда Джон умышленно стряхнул туда записную книжку, на обложке которой было изображено рождение сверхновой, Клара всполошилась и тоже включилась в уборку. В конце он сухо сообщил ей, что десять минут урока прошли зря. Она не ответила, но, явно присмирев, сидела тихо и вела себя почти безупречно. Следующие несколько занятий Джон придерживался этой же тактики и вёл себя с Кларой как можно более отстранённо. Она пыталась копировать его поведение, но быстро сдалась. Когда Клара начала кусать ногти прямо во время урока, Джон прервал себя на полуслове, мягко взял её за руку и отвёл её в сторону: — Клара, самоедством делу не поможешь. Вчитайтесь в условия этого уравнения ещё раз, если вы до сих пор хотите стать классной учительницей. Клара взглянула на него и улыбнулась — легко и радостно. Джон мысленно поздравил себя с маленькой победой. За чаем она была гораздо более разговорчивой, жаловалась на одногруппников и возмущалась некоторыми преподавателями, увлечённо говорила о своих любимых предметах, причём математику среди них она не упомянула. Заметив это, Клара быстро исправилась, сказав, что с ним она, видимо, тоже скоро станет её любимым предметом. Джон сделал вид, что польщён до глубины души. В ответ он рассказал ей пару своих ходовых баек, заставив Клару рассмеяться — она откинула голову, наморщила свой курносый нос и даже не подумала прикрыть рот рукой, показывая похожие на жемчужинки зубы и острый розовый язычок. Джон не выдержал и рассмеялся тоже — вполне искренне. Некоторое время они так и сидели, улыбаясь друг другу, а за окном начинал накрапывать дождь, превращая опавшие листья в рыхлую гнилую кашу. К октябрю Джон оценивал их отношения, как доверительные, хотя и с некоторыми оговорками. Клара охотно разговаривала с ним, но замалчивала только две темы: свои отношения с родителями и с этим Дэнни. О родителях Клары Джон знал немного: их место работы да имена, и ещё то, что они были очень довольны им как репетитором, о Дэнни — и того меньше. Она упорно не желала говорить о том, почему училась дома и жила с родителями до сих пор, а Джон из осторожности не спрашивал прямо, хотя его терпение подходило к концу. Он наблюдал и выжидал. Джон всегда приходил на занятия заранее. Клара встречала его у дверей и, пока он снимал своё старое пальто и расшнуровывал несколько неподходящие по возрасту, но удобные и ноские массивные ботинки, стояла рядом, иногда опираясь плечом о стену, и оживлённо болтала обо всём на свете (разумеется, избегая двух упомянутых выше тем). Ступая на лестницу, Джон церемонно подавал ей руку, что неизменно заставляло её улыбаться. Постепенно эти действия стали неким ритуалом, священнодействием. Важной частью этого ритуала было их чаепитие после истечения отпущенного им часа (у Джона появилась «собственная» кружка — с рисунком из цифр), как и момент вручения ему денег за урок. Клара протягивала ему сложенные вдвое купюры, держа их между указательным и средним пальцем — так, словно отдавала деньги проститутке. Временами Джону казалось, что они заключили некий негласный договор. Они переглядывались, обменивались пустыми для других словами, замолкали или начинали говорить в строго определённое время — так, словно были шпионами во вражеском стане. Врагами, очевидно, выступали родители Клары. Иногда она передавала их слова о том, как они довольны Джоном — отчего он внутренне смеялся. Знали бы они, что на уме у него… Что на уме у Клары… Потому что Джон не чувствовал себя растлителем, медленно ковыряющим корку невинности, пока она наконец не закровоточит — нет, он был в сговоре с Кларой, и она была прекрасно осведомлена о его условиях. Один раз, в середине ноября, в один из тех дней, когда воздух колюч от первого настоящего мороза, Клара, извинившись, попросила его подождать немного в комнате, раз до начала урока у них ещё есть пара минут. Джон согласился, втайне радуясь тому, что сможет побыть в её комнате в одиночестве. Он бросил быстрый взгляд на стол, который Клара содержала теперь в идеальном порядке, что заставляло его смотреться чужеродно в перманентно неприбранной комнате. Джон прошёлся по ней, борясь с желанием откинуть с кровати покрывало и вдохнуть пропитавший постельное бельё запах Клары, увидеть на подушке длинные тёмные волосы, исследовать простыни на предмет пятен менструальной крови. Он почти решился, когда увидел нечто куда более привлекательное. Верхний ящик комода рядом с кроватью был выдвинут, демонстрируя небрежно сложенное в него нижнее бельё Клары. Одна пара трусиков и вовсе выпала из него и висела, зацепившись за ручку комода. Джон подошёл ближе, настороженно глядя на дверь, готовый в любую секунду развернуться в другую сторону, но всё было тихо. Он слегка нагнулся, внимательно рассматривая трусики. Они были нежно-голубыми, хлопковыми, с нарисованной впереди радугой —, но краска облетела, оставив только одну половину разноцветной дуги. Джон колебался, но всё же снял их с ручки, испытывая жгучее желание положить их во внутренний карман своего пиджака. Было бы просто восхитительно всегда иметь при себе что-то, принадлежащее Кларе, тем более, что-то настолько интимное. Здесь её запах был сильнее всего, запах тонкой нежной кожи на её гениталиях, лобковых волос и выделяющегося секрета. Заглянув в ящик, Джон обнаружил ещё несколько пар таких же трусиков — заметит ли Клара пропажу всего одной? В коридоре раздались её лёгкие шаги, и он, не раздумывая, быстро свернул трусики и спрятал их во внутренний карман. Клара впорхнула в комнату и сказала, что ей наконец не терпится начать. Всё занятие Джон исподтишка косился в сторону комода, но Клара не обращала на него никакого внимания. Помахав Кларе рукой и подождав, когда она закроет входную дверь, он облегчённо выдохнул и расправил плечи. Беспорядок указывает на рассеянность, ведь так? Заметит ли рассеянный человек, что такая мелочь бесследно исчезла? Мысль о том, что Клара, возможно, оставила трусики на виду намеренно, пришла намного позже и заставила его тряхнуть головой. Их маленький сговор потихоньку набирал всё больше веса, придавая тяжести их лёгким отношениям. Пока лёгким.***
После этой незапланированной кражи Джон вскоре раскаялся. Клара стала более замкнутой и напряжённой и говорила, только если он её о чём-то спрашивал. Да, его оргазмы стали ещё более яркими — до темноты перед глазами и звона во всём теле —, но Джон не мог не проклинать то, что, погнавшись за малым, рискнул упустить главное. Его озадачивало, что при этом Клара не выказывала никакого желания прерывать занятия. Но разве она не играла с ним в их игру? Как же их договор — сплетение жестов и взглядов вместо сухих строк на бумаге? Неужели она и правда просто забыла трусики, а не нарочно дала ему шанс их стащить? В один из последних дней осени Клара вернулась к задумчивому состоянию, в котором она искоса поглядывала на Джона и грызла ногти. Когда на одном из её пальцев выступила капелька крови, он решительно развернулся к ней всем телом: — Клара, я считаю, что нам надо кое-что обсудить. — Да, — пробормотала она, глядя мимо него в стену так, словно на ней показывали увлекательный фильм. — Я вам так много о себе рассказала… — Но не всё, — слова вырвались у Джона против воли, и он прикрыл рот рукой — тоже инстинктивно. Он не успел как следует разозлиться на себя за утрату контроля, потому что Клара внезапно выпрямилась и посмотрела ему в глаза: — Я почти ничего не рассказывала о своих родителях. — Полагаю, на то есть причины, — как можно более мягко сказал Джон. — Я не знаю, что о них рассказывать, — продолжила она, будто не слыша его. — Что это за родители, которые считают свою дочь… Он терпеливо ждал, хоть и догадывался, о чём она. — Легкомысленной. Доступной, — наконец подобрала нужное слово Клара, болезненно морщась. — Не могу сказать, что не давала им повода так думать. Клара посмотрела на него, снова покусывая палец, ожидая его реакции. Джон кивнул ей, показывая, что она может продолжать. — Поэтому они и не отдавали меня в школу — боялись. Они с трудом отпустили меня в университет, но настояли на том, чтобы я жила с ними, и даже не хотели нанимать репетитора, пока не вызвались вы и они не узнали, что вам за пятьдесят, — Клара тряхнула головой. Джон пытался понять, сколько в её откровенности искренности или притворства, но пока не мог сказать. Она нервно улыбнулась — или умело изобразила. — Господи, вы, наверное, считаете меня бог знает кем, раз я говорю с преподавателем на такие темы. — Наверное, вы уже поняли, что я хочу быть не просто вашим преподавателем. У нас сложились замечательные дружеские отношения, — Джон снова отвёл её руку в сторону и нежно растёр каплю крови на пальце. — На мой взгляд, вы замечательная, умная и красивая девушка, которую невозможно заподозрить в чём-то… Неправильном. Клара склонила голову набок. Её маленькая ручка сжалась вокруг большого пальца Джона: — Правда? — она наклонилась, так, что их лица разделяла всего пара сантиметров. — А что вы сделали с моими трусиками? Джон не успел ответить. Внизу хлопнула дверь и раздались голоса — весёлые и немного сиплые от мороза. Он покосился на Клару — она замерла, до боли сжимая его палец, бледная, с огромными застывшими глазами. Джон высвободил руку и спросил шёпотом: — Родители? Клара кивнула, так медленно и неуверенно, словно делала это в первый раз. Джон взял её за плечи и встряхнул: — Веди себя так, словно у нас было обычное занятие. Или хотя бы изобрази. Говори поменьше, делай вид, что утомилась. И заканчивай с этими огромными перепуганными глазами. Ты уже совершеннолетняя, Господи ты боже мой! Последнюю фразу Джон прошипел и стиснул её плечи сильнее, ощущая под своими пальцами косточки в них — тонкие и хрупкие, похожие на готовые сломаться молодые веточки. Клара немного пришла в себя, заправила волосы за уши и поднялась на ноги, храбро расправляя плечи. Они молча спустились вниз, держась друг от друга на подобающей дистанции. Мистер и миссис Освальд оказались говорливыми и суетливыми людьми, заполнявшими собой всё пространство, в котором находились. Внешне они выглядели так, словно кто-то разрезал Клару пополам и собрал из этих половин двух отдельных людей. Всего двух, но Джону казалось, что его окружила целая толпа. Нетрудно было представить, каково было бы противиться им — всё равно что пытаться справиться с бурным течением. Клара скромно стояла в сторонке. Когда Джон наконец вклинился в поток их речи и сказал, что ему нужно уходить, миссис Освальд воскликнула: — Всегда будем рады видеть вас снова, мистер Смит! Клара много о вас рассказывала. Она вас обожает. С её слов, вы не только замечательный учитель, но и порядочный, достойный человек. Мы заранее были в восторге, а теперь, когда мы познакомились… Она продолжала тараторить, но Джон не слушал. Он украдкой посмотрел на Клару и незаметно подмигнул, ухитрившись вложить в мимолётное движение ресниц всё своё восхищение перед тем, как умело она обработала родителей. Джон готов был поспорить, что она всё прекрасно поняла — Клара подмигнула ему в ответ и улыбнулась, снова став похожей на прежнюю Клару.