Плохая идея

Он просыпается от того, что чьи-то губы скользят по горлу, чуть прикусывая бледную кожу, втягивая в рот, посасывая, как леденец. Длинные пальцы, как лианы, оплетают одну ладонь, прижимая руку к подушке над головой, стройное тело наваливается сверху, и Джексон чувствует, как твердый член прижимается к бедру, а горячее дыхание опаляет кожу. Кончик языка ныряет в ушную раковину, вырисовывая узоры, и воздух со свистом вырывается сквозь стиснутые зубы, тело выгибается дугой, и он вскидывает руку, чтобы запутаться пальцами в мягких кудряшках. Это продолжение сна, не иначе. Потому что кудряшки, и запах липового меда, и вкус этих губ, когда они накрываю его рот – так жадно, так требовательно, так властно. Такое возможно только во сне, и Джексон даже не открывает глаза, льнет к любовнику, оглаживая ладонями широкие плечи, вбирая в рот крошечные горошинки сосков. И низкий захлебывающийся стон как лучшая музыка, которую он слышал в своей жизни. А потом обхватывает поперек груди, чтоб опрокинуть на кровать, прижать к прохладным простыням, прикусывая шею, пощипывая губами плечи, а потом языком прочертить влажную линию вдоль позвоночника. Он выгибается в его руках так красиво – гибкий, изящный, а Джексон не может остановиться, он языком вырисовывает на лопатках загадочные руны и дышит, не может надышаться, втягивает аромат парня, зарывается носом в волосы на затылке, ведет по плечу. И черт, почему так хочется плакать, когда легкие наполняются его ароматом. Его будто рвет изнутри, и достаточно лишь спички, маленькой искры, чтобы разнести здесь все к чертовой матери… Пусть это сон, но Джексон помнит каждую эрогенную зону на этом теле, даже с закрытыми глазами обнаружит каждую чувствительную точку. Он будто на скрипке играет, а Айзек скулит, выгибаясь в его руках. Красивый. Боги, какой он красивый. Совершенный. И даже здесь, во сне, внутренний волк ухмыляется и хлещет по лапам хвостом, призывая не медлить, взять то, чего хотелось так долго. Пальцы скользят по ложбинке, раздвигая ягодицы, осторожно проникают внутрь. Там так жарко и тесно, и парень прогибается еще сильнее, вскидывая бедра навстречу. А Джексон наваливается, прикусывая кожу за ухом, и заменяет пальцы пульсирующим от желания членом. Толкается до конца, Айзек стонет, вцепляясь пальцам в изголовье кровати, наверное, закусывает кулак, чтоб не закричать в голос. Гибкое тело извивается под ним, пока Джексон толкается в него снова и снова, до синяков вцепляясь пальцами в бедра. Идеальный. Прекрасный. Мой. Только мой. Созданный для меня. Капельки пота блестят на шее, и Уиттмор собирает их языком, захлебываясь наслаждением. Этот вкус, этот запах – везде, внутри и снаружи, он пропитался им, как салфетка густой липкой кровью, вывалялся с головы до ног, и может лишь ртом хватать воздух, как астматик в горах. Потому что это Айзек. Это наркотик, к которому привыкаешь с первого укола, с первого вдоха, с первой затяжки. Засосы пылают на бледной коже, как свет от сигнальных фонарей темной ночью, а он целует снова и снова в такт глубоким рваным толчкам. Целует, чувствуя на губах привкус соли. «Что-то не так», - думает Джексон, когда Лейхи изгибается и тянется за поцелуем. «Что-то не так», - тревогой гремит в голове, когда искусанные им же губы влажно шепчут: «Люблю. Так люблю тебя, Джексон». Что-то не так, и сердце в груди останавливается почти на секунду, когда кудряшка рвано стонет: «Прости меня». И почти сразу кончает. А у Джексона красные пятна плывут перед глазами, он выдыхает имя мальчишки и утыкается носом в затылок. Чтоб еще раз вдохнуть его запах. Запах Айзека Лейхи. Живого и настоящего – не эфемерного виденья из сна. Это не сон. Осторожно отодвигается, вытаскивая обмякший член, ложится на спину и просто смотрит в потолок, разглядывая лабиринт из глубоких замысловатых теней и тоненьких полосок света, всполохами запрыгивающих сквозь окно, лучами разлетающихся по комнате от фар проезжающих машин. В комнате пахнет потом и остывающей спермой, и так хочется отдернуть руку, когда длинные пальцы обхватывают ладонь, сплетаясь с его пальцами. Оттолкнуть, ударить, вытереть ладонь о простыню. Или рвануть в душевую и врубить ледяную воду на полную, чтобы смыть с себя сонливость и негу, смыть тот покой, в который он закутался, как в одеяло, когда это кудрявое чучело проникло в его дом под покровом ночи. - Джексон, мы можем поговорить? Наверное, Айзек чувствует, как дыхание оборотня кристаллизуется, превращаясь в льдинки, что царапают глазные яблоки и врываются в легкие вместе с воздухом густым, будто клейкий сироп. Он робко поглаживает запястье парня, большим пальцем выводя на коже неровные круги. - Джексон… Сжать ладонями виски, скользнуть языком в сладкий горячий рот и вылизывать, позволяя волку скулить и вилять хвостом, как тупому дворовому псу. Распластаться на нем, укрывая собой, словно пледом, опустить голову на грудь и просто слушать, как колотится о ребра сердце волчонка, смешно подпрыгивая каждый раз, когда он ведет ладонью по внутренней стороне бедра или прикусывает легонько сосок… Стряхивает руку с себя, садясь на кровати. Трет лоб так устало, будто не спал пару недель, и вот-вот свалится от усталости. Он не смотрит на Лейхи. Он не хочет видеть блестящие от влаги небесно-голубые глаза и сжатые плотно губы, и эту линию плеч, и влажные от пота спутанные кудряшки, как колечки бронзы. Айзек, малыш. Горло перетягивает веревкой и, кажется, кровь проступает сквозь поры на коже, и воздух будто пропитан аконитом. Все эти месяцы, Айзек. Все эти месяцы, пока я медленно умирал тут каждую ночь. Тревога затапливает спальню, когда Джексон идет в ванную, не оглядываясь. Уже из-за закрытой двери бросает небрежно: - Не приходи больше, Айзек. Больше никогда. И резкий шум включившегося душа будто разделяет все на «до» и «после», отгораживает друг от друга, как непроницаемая завеса. Как нож мясника, разрубающий мертвую тушу на две части – вдоль позвоночника. Вода, хлещущая из крана за закрытыми дверями ванной комнаты, долбит по затылку, смывая оцепенение, сковавшее тело, после того, как Джексон просто ушел и не обернулся ни разу. Айзек натягивает одежду, а в голове шумит и звенит, будто он только-только выбрался из-под обстрела, а где-то за спиной до сих пор рвутся снаряды, и целые дома за мгновения обращаются в пыль. Непривычный посторонний запах забивает ноздри. Что-то инородное, чужое. То, чего никогда не было здесь раньше. Что-то химическое, скребущее нёбо – неуловимо знакомое, на уровне воспоминаний из прошлого. А еще этот парфюм – горьковатый грейпфрут и пачули с нотками морского бриза. Стилински? Лейхи рассеянно взбивает и без того спутанные кудри, пытаясь понять, сопоставить. Может быть, Стайлз забегал за конспектами? Может быть, он… А потом взгляд цепляется за ручку бейсбольной биты, торчащей из-под кровати. И сразу без перехода – кроваво-красная толстовка, забытая на кресле у окна. Это ничего не значит, ведь так? Потому что Стайлз Стилински безнадежно влюблен в альфу, он пара Дерека Хейла, уговаривает себя оборотень, на негнущихся ногах приближаясь к окну. Толстовка на ощупь мягкая и пахнет Стилински, травой и лесом, а еще чьим-то потом – терпким, вышибающим переключатели в голове. Она пахнет Джексоном, понимает Айзек, отшвыривая от себя вещь, как мерзкого тарантула, ползущего по руке. Внутренний волк скалит клыки, и от его взбешенного рыка по коже прокатывает волна вибрации, он щелкает пастью, и Лейхи вцепляется в спинку кресла, чтоб не упасть. Прорезавшиеся когти вспарывает обивку, и глаза, он просто чувствует это, вспыхивают расплавленным золотом. Дыши, Айзек, просто дыши. Кусочки пазла складываются в картинку, которой он не может, не хочет верить, потому что… И Джексон, исподтишка наблюдающий за Дереком и Стайлзом, и та сцена на футбольном поле, и нервничающий Стилински, взбешенный, но почему-то понурый Хейл… В сердце будто застревает пуля, начиненная аконитом, а вены – по ним струится кислота, смешанная с пеплом рябины, выжигая, плавя, убивая изнутри. Где-то краешком восприятия Лейхи все еще различает и шум воды в душевой, и чужие шаги в квартирах соседей, и далекий лай собак где-то на улице, и нетерпеливые сигналы клаксонов. Ключ в кармане куртки прожигает карман, и мальчишка вертит его в пальцах, раздумывая – швырнуть на пол, уйти, громко хлопнув дверью. Уйти и никогда не возвращаться сюда, где каждый уголок провонял Стайлзом Стилински, его вещами, его одеколоном, его гребаным аддеролом… Прикусывает губу так, что по подбородку стекает тонкая струйка крови, слизывает ее языком и морщится от противного металлического привкуса. Нагревшийся от тепла ладони металл врезается в руку, когда Лейхи изо всех сил стискивает пальцы. Это не боль, не оцепенение, не ярость даже. Волк внутри скулит недоуменно, когда Айзек просто уходит, аккуратно защелкивая дверь. Просто уходит. Просто делает то, что просила (велела) пара. Но будь он проклят, если отступит. Будь он проклят, если отдаст Джексона Стайлзу. Мой, понимаешь? Я так люблю тебя, Джексон. На улице холодно, сыро. Он поднимает воротник, пряча в него горький выдох, а потом просто дышит, насыщая легкие влажным воздухом этой ночи, пытаясь избавиться от запаха Стайлза, что как клейкая пленка застрял где-то в горле. Туман стелется по дороге разлитым молоком, и качающаяся среди свинцовых облаков горбушка луны кажется гротескной насмешкой, мультяшной рожицей из тех, что постоянно мелькают на диснеевском канале. Руки леденеют в мгновение, и он прячет их в глубокие карманы, жалея, что не додумался надеть любимый вязаный шарф. Окна в квартире Уиттмора (в их общей квартире! – вопит внутренний голос, срывая связки) смотрят в ночь темными пустыми глазницами. Он где-то там, за слоем бетона, стекла и пластика. Он где-то там, он все тот же Джексон Уиттмор, что так любил целовать его ладони и накручивать кудряшки на пальцы. Что жарко шептал ему на ухо, кончая: «Айзек, малыш». И слезинки блестят на длинных ресницах, очень быстро превращаясь в прозрачные кристаллики льда, что падают на лицо, царапая кожу. Прижимаясь ладонями к холодной мокрой стене, он запрокидывает голову, ловя губами ледяную воду, что льется сверху нескончаемым потоком. Айзек здесь, в Бейкон Хиллс. В его квартире. Блять, в его венах, под кожей, в легких – везде. Не избавиться, не выцарапать, не уничтожить эту потребность, не выжечь каленым железом, как не избавиться и от сущности оборотня, что сделала таким жалким, ничтожным, зависимым от мальчишки с золотыми кудряшками и такой красивой улыбкой. Мальчишки, что бросил, уехал, отказался, оставил подыхать одного… Смотрит как-то отстраненно, как из подушечек пальцев лезут кривые желтоватые когти, раздирая мгновенно заживающую плоть. Его будто нет здесь, словно он, Джексон Уиттмор, просто сморит кино, развалившись на диване под боком у тарахтящего беспрерывно Стилински и закидывая в рот одну за другой пригоршни чипсов, запивая все это горьким и темным пивом. И это не он ведет острой бритвой когтя вдоль голубоватой венки – от запястья к локтю. Прозрачная вода под ногами окрашивается темно-красным, и он стоит будто в луже томатного сока, не чувствуя ни боли, ни головокружения. Не чувствуя ничего. Рана затягивается через пару мгновений, и глаза вспыхивают холодными сапфирами, когда он вновь вспарывает руку – почти до кости. Почти пробивает стену кулаком насквозь из-за того, что плоть снова затягивается без следа. Если бы рядом был другой волк – большой, злой, слетевший с катушек альфа, который смог бы покончить с этим безумием одним взмахом когтистой лапы.