Плохая идея

- Это была пиздец какая плохая идея, Стилински. На нем только трусы, и вода течет с волос по телу, собираясь под ногами мелкими лужицами. Стайлз что-то мычит из-под кровати, куда залез почти целиком, и перед глазами Уиттмора красуется лишь тощая задница, обтянутая серыми спортивными штанами. - Ты где там зарылся? Я с твоей жопой говорить должен?! Он заводится с пол-оборота, смотрит с тоской на смятые простыни на разобранной постели, пинает в сердцах грязные носки и форму для лакросса, сваленные в углу вонючей неопрятной кучей. - Сейчас, момент, подожди… - Задница начинает шевелиться, словно ее обладатель то ли вылезти пытается, то ли наоборот, забраться поглубже. Наконец, выбирается, перемазанный паутиной и пылью, лыбится довольно, сжимая в руках свою дурацкую биту. – Что такое, Джексон? - Ты превратил мою квартиру в свинарник. Сейчас, когда Стайлз стоит прямо напротив и таращится, прижимая к груди треклятую биту, этот аргумент не кажется таким уж весомым. Джексон жмурится. Он все отдал бы за то, чтобы открыть глаза и увидеть перед собой копну бронзовых кудряшек, нелепо-тощую фигуру и глаза голубые, как Мексиканский залив с высоты птичьего полета. Но у него только эти волосы ершиком и глаза огромные, как у героев диснеевских мультиков, и эти родинки на щеках и на шее… Не тот, не тот… - П-прости, я наведу порядок сегодня. – Стилински не поджимает обиженно губы, и в глазах – ни намека на обиду. Он лишь пожимает плечами и лезет в кладовую, где немедленно начинает греметь ведрами и бутылочками с какими-то моющими средствами. Напевает что-то тихонько. Джексон шипит сквозь зубы, мечтая выпустить когти и полоснуть разок-другой по этой невозмутимой физиономии. Стайлз стерпел бы и не такое. Он знает, что Уиттмору особенно погано утрами. То время, когда Айзек принимал душ, а тот пек ему блинчики с кленовым сиропом, варил кофе с корицей и капелькой бренди. Теперь в доме нет ни кленового сиропа, ни корицы, да и бренди выпит давно. Стайлз понимает. Утрами Джексона лучше не трогать, соглашаться с язвительными колкостями, кивать в ответ на придирки. Терпеть все-все-все, чтобы не сделать хуже. Чтобы резьбу не сорвало. Он держится хорошо. Они оба справляются. Держатся, блядь, как альпинисты над пропастью, сжимающие заледеневшими пальцами ледобур. Из последних сил. Секундная пауза, и Уиттмор скрывается за дверью, натягивает джинсы и рубашку, которую Стилински не умудрился пока что измять. - К обеду не жди, я играю с Лидией в гольф. – Лишь задумчивое «угу» служит ответом, и оборотень почти закипает, почти взрывается, но вдруг словно вспоминает что-то, потому что в глазах – крапинки смущения. - Вернусь к ужину. До того, как стемнеет. Стайлз обрывает песню на середине припева. И в квартире так тихо, что слышно, как внизу у парадного взвизгивает шинами такси, как кричит что-то консьержка, как плачет ребенок и смеются маленькие девчушки из дома напротив. Стилински понимает и терпит Уиттмора утрами, потому что его, Стайлза, накрывает перед закатом. И тогда Джексон обхватывает его голову, прижимает так крепко, что кости почти что трещат, впивается в губы своими губами и просто выпивает всю боль – до капельки. Тогда, прежде, Стайлз приходил в лофт перед тем, как сумерки накрывали Бейкон Хиллс стеганым одеялом. Или Дерек залезал в окно его комнаты, если отец был на дежурстве. Тогда он думал, что любовь – не красивая сказка. Тогда он думал, что счастье – реальнее тостов, которые оборотень поджаривал для него на своей кухне. Черт, да он свой джип поставил бы на это. Наверное, как и Джексон – свой навороченный серебристый Porsche – в цвет надменных, но таких печальных глаз. - Хорошего дня тебе, Джексон. – Тихо, почти шепотом. Блондин кивает и закрывает за собой дверь, закинув на плечи рюкзак. Лифт утробно рычит, поднимаясь, а он рассматривает блестящий пол под ногами и слушает, как дышит в квартире Стилински. Стоит, не двигаясь с места, и просто дышит глубоко. Вдох-выдох, вдох-выдох… Лифт приближается. Телефон вибрирует в заднем кармане. Пиздец, как вовремя. Номер засекречен. Спина вдруг покрывается холодным липким потом, и аппарат чуть не выскальзывает из ставших вдруг такими влажными пальцев. Подпрыгивает на ладони, словно бы вереща и прикрикивая – «ответь, ну же, ответь…». Палец соскальзывает с сенсора, и ответить получается лишь с четвертой попытки. - Слушаю… - что, мать его, с голосом? Какое-то шепелявое сипенье вместо нормальной речи. Тишина. Лишь сбитое дыхание на той стороне, и легкие изнутри будто обволакивает ароматом мимозы и желтых, пушистых одуванчиков. Он так любил их тогда, тысячу жизней назад. Айзек. - Говорите, вас не слышно, - шепчет одними губами, зная, что слух оборотня позволит уловить любой звук даже с противоположной части земного шара. – Айзек… Вдох-выдох, вдох-выдох… Сердце не бьется. Совсем не бьется, сжимаясь где-то в самом дальнем уголочке груди, прячется в ужасе, чтоб не пронзило опять. Как взмах острым ножом, отсекающим нервы, отделяющим их от плоти. - Айзек… Пальцы на ногах покалывает, и ноги не держат. Сползает по стене, а в голове между тем нарастает гул – сильнее, сильнее, сильнее… Как будто Boeing заходит на посадку. - Айзек… с днем рождения, малыш… И короткие гудки взрывают сознание, превращая внутренности в спекшееся месиво из крови и боли. И осколки костей впиваются в то, что когда-то звалось сердцем, распарывая на кусочки остатки дряблой, ссохшейся мышцы. Наверное, Стайлз слышит что-то, или волна отчаяния, словно сносящее с ног разрушающее цунами, накрывает и его. Вылетает на площадку, сжимая бледными пальцами биту. Джексон сидит на полу и глаза его закрыты, а тело трясется так, будто к вискам прикрепили электроды, к которым подцеплены невидимые провода, и кто-то пропускает по ним электрические разряды. Опять и опять. - Джексон? Ты слышишь меня? Джексон? Он слышит, не может не слышать, но не реагирует никак, совершенно. Бормочет что-то, шевелит побелевшими губами, а пальцы все еще сжимают злосчастный телефон. Так крепко, что корпус уже треснул, и экран раскололся на две части, словно его шарахнули о стену. Стилински понимает все за секунду, даже быстрее. Взваливает оборотня на тощие плечи (тяжелый черт, несмотря на те 17 фунтов, что он потерял за последние пару месяцев), тащит в квартиру. - Блядь, Лейхи, ну нахера?! Нахера ты позвонил?!!! Он же только улыбаться начал. Лейхи, мудила… Пытается волочь его в ванную, но Джексон вдруг открывает глаза, обводит мутным взглядом помещение. И медленно, очень медленно отстраняется от Стилински. - Не надо воды. Я лучше посплю. Скажешь Лидии, что гольф отменяется? – Голос как у робота, и движения дерганные и замедленные одновременно. Он перемещается рывками и, кажется, думает о чем-то где-то там, в глубинах подсознания. Забирается в смятую постель, подтягивает колени к подбородку и опять опускает ресницы. Стайлз долго смотрит, перебирая в голове варианты, будто колоду карт тасует. Прикрывает Уиттмора пледом и сдвигает шторы, погружая спальню в мягкий полумрак. Берет телефон. - Лидс, Джексон приболел. Не жди сегодня, ладно? … Да, снова… нет, это хуже… Не могу говорить… прости… И дает отбой. Опускается на пол у изголовья и кладет голову на простыни. Сидит так и просто ждет. Ждет, когда плотину прорвет, и волна ядовитой боли хлынет, как гной из вскрывшегося нарыва. Проходит час, три часа, пять. Солнце за окном сползает к горизонту, словно дряхлый старик, опирающийся на клюку. Закат растекается по небу багряно-кровавыми мазками, Джексон тихо скулит, засунув голову под одеяло. Стайлз чувствует, как на горле словно стягивается металлическая удавка, она вспарывает тонкую кожу, врезается в гортань, мешает дышать… Он жмурится, утыкаясь лбом в колени, прячет лицо в ладонях, потом зажимает уши, чтобы не слышать скрип оконных ставень, не чувствовать легкий ветерок, что врывается в распахнувшиеся створки, не слышать голос, от которого в животе скручивается тугой узел: «Детка, не спишь? Шериф собирался на работу целую вечность…». Он знает, что окно за плотно задернутыми шторами запечатано намертво, а его отец в эту минуту, наверное, смотрит футбол в их старом доме на другом краю Бейкон Хиллс. Эти звуки и голоса – не галлюцинация даже, застарелое воспоминание, что воспаленный разум выуживает из подкорки каждый раз, как солнце, большое и красное, словно истекающий соком гранат, целует линию горизонта, впуская в город темные, глубокие тени. Тянется наощупь к кровати, находит холодную руку Джексона, и пальцы рефлекторно обхватывают ладонь. Он тянет его на себя, и Стилински не сопротивляется, забирается под одеяло, чтобы спрятать мокрое лицо где-то в изгибе шеи оборотня. Его кожа соленая и пахнет холодным ветром и йодом, мокрым железом и горькой полынью. Оборотень поворачивается, прижимая парня так близко, что тот ни шевельнуться, ни пикнуть не может. Да и не пытается на самом деле. Запускает пальцы в короткие жесткие волосы, ловит губы губами, глотая судорожный всхлип, слизывает его языком. Волк, запертый в глубине тела человека, скулит и воет, дерет когтями, оставляя изнутри рваные длинные раны, что затягиваются почти сразу, оставляя уродливые рубцы. - Больно… - Больно… Как эхо, отскакивающее от стен темной, душной комнаты, перекатывающееся под кожей, впитывающееся в зрачки и легкие… Торопливые руки стягивают одежду, комкают тонкую ткань, разрывая узкими полосами. Пальцы дергают бедра на себя. Переворачивает его на живот, вдавливая лицом в подушку. Ладони скользят вдоль позвоночника, отзываясь дрожью, что прокатывается по телу, как рябь по воде. Раздвигает ягодицы. Стайлз чувствует, как член, твердый и горячий, скользит по спине, останавливается, упираясь сзади в колечко мышц. Рывок, всхлип, и звериный рык, от которого содрогаются стены. Опять и опять. Всхлипы, поцелуи и стоны, срывающиеся с губ, смешиваются с остатками боли, что тонет в этом калейдоскопе не эмоций, нет, первобытных инстинктов. Сплетенные тела блестят от пота, и влажные шлепки тел становятся громче. Джексон переворачивает Стайлза рывком, прижимает лопатками к матрасу и снова набрасывается на красные, исцелованные губы, раздвигает его ноги и входит быстро, до упора. Стилински скулит, когда ладонь Уиттмора опускает на напряженный, пульсирующий член, двигается в такт рваным толчкам. Еще, еще… не останавливайся… Они кончают одновременно, и Джексон откатывается в сторону, тянется трясущейся рукой за сигаретой. Их отпустило. И оба знают, насколько хрупко и временно то, что чувствует каждый из них в эту секунду.