It's Getting Dark

Восемь месяцев спустя «Ранняя осень принесла для Франции на удивление безоблачную солнечную погоду. Сегодня пятница, 20 сентября, в Париже +20, осадков не предвидится. Это отличная новость для тех, у кого сегодня короткий рабочий день или выходной…» Я собирала кое-какие вещи для того, чтобы отправиться на совет директоров в банк «Courtois» — очередное выгодное вложение Мориарти — на фоне слушая утренний выпуск новостей по одному из французских каналов. Эта ссылка… пардон, внеплановая командировка, устроенная Джимом, мне уже начинала надоедать. Работа здесь, в Париже, была совершенно скучной и заурядной — одни разговоры, переговоры, обсуждения да и только. Ещё, как на зло, здесь не показывал ни один международный канал, а потому мне приходилось круглосуточно напрягать свои извилины, пытаясь вникнуть в слова тех надменных французов по ту сторону голубого экрана… Не удивительно, что Мориарти не захотел заниматься этими своими делами сам, а поручил их мне. По дороге в банк я попыталась найти хоть какие-то плюсы в этой поездке, а потому стала всматриваться в виды утреннего Парижа. Отблески на водной глади тёмной Сены заставили меня вновь возвратиться мыслями к Англии. В голову опять лезли сомнения. Последние полгода были для меня весьма странными, и источником всей странности всё также оставался Джим… Эта безумная мания, которая вот уже полтора года не отпускала его, мания Шерлоком Холмсом, порой не на шутку волновала меня. Я всё думала, что со временем это пройдёт, былое забудется, и мы сможем жить спокойно, но, как бы не так… С течением месяцев всё это только ухудшилось, а в последние несколько недель так вообще стало походить на некую странную форму психоза. Мориарти каждую чёртову минуту или просиживал в своём кабинете или витал в размышлениях. Он мог часами сидеть на одном месте с газетой в руках и не проронить ни слова, после чего просто молча вставал и возвращался к себе, где запирался на ключ и не желал никого видеть. Джим Мориарти вновь поменялся и на сей раз — далеко не в лучшую сторону. Это замечали все, даже Моран, озадаченный недавним прибавлением в их с Амелией семье. Мы подолгу обсуждали с ним эти перемены в характере Джима, в его поведении, и мне всё время казалось, что этот снайпер таки что-то знает, вот только надёжно скрывает это от меня. Увы, как бы я ни расспрашивала Морана, ничего он мне нового не говорил. Ну, а сейчас… Сейчас мне вообще стало казаться, что эта поездка была устроена лишь для того, чтобы вовремя сплавить меня из страны. Ранний приезд к пункту назначения вынудил отбросить на ближайшие несколько часов волнительные мысли. В том банке было необычайно светло и многолюдно, но от того не менее тоскливо и нудно. Совет директоров собрался в полном составе на седьмом этаже и уже достаточно долго ждал меня, судя по их озлобленным взглядам. К счастью, вся эта презренная атмосфера прекратилась, как только я представилась. — Здравствуйте. Меня зовут Анна Крэйн, я представляю мистера Мориарти. Он просил меня присутствовать на вашем собрании. О, они прекрасно знали, что человека, который будет здесь от имени Мориарти, не стоит сильно злить или раздражать, а потому прекратили эти напряжённые поглядывания в мою сторону и приступили к проведению конференции. — Эзра Бенуа, глава кредитного отдела, — представился первый выступающий мужчина. Его речь была не слишком долгой, но достаточно информативной и конструктивной. Из неё, предоставленных документов и статистических данных можно было сделать лишь вывод, что по части кредитов этот банк хорошо преуспел. И это стало для меня первым тревожным звонком. «Всё так хорошо…На кой же чёрт здесь я?» — спросила я себя мысленно. «Ну, ещё не вечер. Может, в других отделах всё не так радужно?». Но я вновь была не права, хотя поняла это немного позже. А пока я сидела и слушала отчёт главы отдела по работе с клиентами. Там не было ничего особо интересного, а потому я всё чаще бросала взгляды куда-то в сторону. И однажды я наткнулась на выпуск “The Sun”, лежащий подле начальника юридического отдела, который как раз сидел возле меня. — Это свежий? — шёпотом спросила я у статного пожилого мужчины. — Можно взглянуть? Он слегка растерянно глянул на меня, а потом стушевался. Мужчина начал судорожно метаться взглядом по комнате, после чего лишь хрипловато улыбнулся и ответил: — О, нет, старый. Как раз хотел выбросить, — и он под моим удивлённым взглядом смял в руках газету. Я не стала ничего отвечать на такой его странный жест, хотя где-то в уме пометила для себя это событие, как очередную странность. Несколько ребят из отдела статистики стояли вместе с его руководителем и пытались донести до нас итоги последнего квартала, когда мне уже стало откровенно плевать на то, что происходит вокруг. Никаких сверх важных проблем здесь не оказалось, и это стало понятно мне, когда я глянула на необходимую документацию. В таком случае, мне оставалось сделать здесь три вещи: дождаться окончания этой конференции, вызвать водителя и попытаться понять, какого чёрта Мориарти решил отправить меня сюда. К слову, переносилась эта конференция с момента моего приезда в Париж вот уже третий раз. Всё время находились какие-то дурацкие причины её не проводить, и, в итоге, мне пришлось полторы недели торчать зазря в этом городе. И вот, наконец, она прошла, но не принесла мне ничего полезного — только большое количество вопросов. Там, на собрании, все эти люди вели себя на удивление странно. Они то и дело взволнованно глядели на меня, словно вот-вот должно произойти что-то ужасное, и я стану эпицентром этого. Как только собрание совета закончилось, я вызвала машину ко входу в банк. Пока транспорт ехал, решила позвонить виновнику моей совершенно бесполезной командировки — Джеймсу Мориарти. Но, увы, в ответ на мои десять звонков была лишь сухая фраза оператора: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Отправьте СМС или позвоните попозже». — Чёрт, — выругалась я, сбрасывая вызов. Что ж, раз он так занят, что не в состоянии поднять трубку, значит, моя работа здесь не столь существенна. Ну а, поскольку, все свои более или менее важные дела я закончила, то было решено отправиться в отель за вещами и первым же рейсом покинуть этот уже весьма надоевший мне город. Я помню установку Джеймса сообщить ему о своём возвращении, но, честно говоря, после последних странностей меня она мало заботила. В аэропорту Шарль де Голь я просидела около часа в ожидании рейса до Лондона. Сам перелёт был не сильно длинным. Я всё витала в предположениях по поводу того, что же ждёт меня в Британии, и не один десяток раз сетовала на свой сотовый, у которого две недели назад пропала такая маленькая опция, как доступ к Wi-fi. Я бы, может, и сменила телефон, да всё не находила времени. Сейчас же я решила заняться этой проблемой уже дома. Несколько часов полёта — и вот уже мои ноги твёрдо стоят на земле старушки Англии. Здесь, как и во Франции, было необычайно солнечно и тепло, что никак не вязалось у меня с привычными представлениями о погоде в Туманном Альбионе. В главном зале аэропорта Хитроу была привычная суета. Мой слух ласкал родной английский, отчего я на миг почувствовала настоящее блаженство. Но славная эйфория отступила, как только я подошла к киоску с газетами. Первое, что бросилось в глаза — огромный стенд со свежим выпуском “The Sun”, на обложке которого зиял заголовок: «Преступление века. Сокровищница тауэра, тюрьма Пентонвиль и Английский банк были взломаны одновременно Джеймсом Мориарти, оставившим на месте преступления надпись: «Приведите Шерлока», — а немного ниже было фото Джеймса. Я смотрела на это всё с таким изумлением, что, наверняка, выглядела весьма странно со стороны. «Мориарти, что же ты устроил?» — орало всё внутри меня. Зачем он это сделал? На кой чёрт Джиму устраивать эти показательные выступления? Он же грёбаный бог этого преступного мира, так зачем же давать кому-либо призрачный шанс на то, что он мог бы его поймать? Естественно, я понимала, что всё, что там делал Мориарти — фарс чистой воды. Его освобождение — это лишь дело времени. Вот только причины всего сего сыр-бора я не понимала. Неужели опять этот Холмс? Вновь эта дурацкая мания? Ну, узнаю я об этом, похоже, только от самого Мориарти, ведь, как назло, номер Морана был тоже выключен. А спрашивать других подчинённых Джеймса было просто бессмысленно. Осталось только ждать окончания судебного процесса. Я пробыла эти два дня до того, как из новостных сводок полетели заголовки «Мориарти освобождён», в усадьбе. Как только настал тот победоносный миг и всеми ненавистный злодей-консультант покинул зал суда Олдбэйли, я с замиранием сердца и нарастающей яростью стала ждать его прихода. Это случилось часа в три дня. Джеймс Мориарти, всё такой же безупречный в своей надменности, вошёл в двери усадьбы и неспешным шагом прошествовал к гостиной на первом этаже, где сидела я. Моё появление явно привело его в небольшое замешательство, чему свидетельством был мимолётный взгляд, наполненный искренним удивлением. — Не думал, что я появлюсь? — спросила я вместо приветствия. — Надеялся на твой здравый рассудок и мозги моих подчинённых, которые должны были держать тебя в Париже, — ответил он, садясь напротив меня. — Отсутствие Wi-fi, отключённые международные каналы, перекрытие любого доступа к информации — это так по-твоему, Джеймс. Всё-то ты хочешь контролировать! — И, судя по недавнему приговору в Олдбэйли, мне это неплохо удаётся. Я взломал три самые охраняемые места во всей Британии и остался безнаказанным… — Но зачем? — Стоит напомнить этим людям, кто на самом деле вершит их судьбы… — Врёшь, — я отрицательно помотала головой. — Зачем тогда та дурацкая надпись: «Приведите Шерлока»? Это ведь опять из-за него, не так ли? — Хм, — Мориарти усмехнулся, — ты не идиотка, ты думаешь, и это не может не радовать. Да, Анна, в большей мере это как раз таки из-за всеми любимого частного детектива. — Это ведь начало? — совсем тихо, словно боясь, что меня могут услышать, поинтересовалась я. — Ну, Рейхенбахского водопада… — Кто тебе рассказал?.. — Я была в твоём кабинете. Стащила ключ из твоего сейфа вчера... — под укоризненным взглядом Мориарти я немного замялась, но всё же решилась спросить: — Зачем тебе это, Джим? Он долго молчал. Всё посматривал куда-то в сторону и, кажется, размышлял над тем, какой бы лучше ответ мне дать. Потом же, откинувшись на спинку мягкого кресла, Джеймс таки удостоил меня своим ответом: — Это игра, Анна. Моя последняя игра. Я не хотел, чтобы ты знала о ней и уж тем более — видела её собственными глазами. Её конец настолько же неизбежен, как и твоя смерть лет, эдак, через пятьдесят. Я бы всё отдал, чтобы ты забыла о том, что видела здесь и вернулась в Париж, но так вряд ли случится, поэтому попытайся не вмешиваться ни во что и просто наблюдай. Всё, что тебе надо будет знать, я предоставлю. — Ради чего ты всё это затеял? — Ради драйва, Анна. Я всю жизнь потратил на то, чтобы найти достаточно хороший источник драйва, и я нашёл, так почему бы не использовать его на полную? Тебе сложно понять меня, но вся эта скучная рутина вроде спокойной семейной жизни где-то на отшибе просто… — он скривился, — убивает меня. Мне нужна эта игра. Я живу ею. В моих глазах тогда восстал он давним, двухгодичным образом всё того же безумца, который пёр во весь опор ради собственной забавы и вопреки гнетущей скуке, и мне вновь стало до жути… волнительно. Чёрт, я должна ощущать презрение к этому человеку, он ведь творит непозволительное. Но по какой-то неведомой мне причине я просто-напросто волновалась за Джеймса. Его безумие однажды загонит его в могилу, и вполне вероятно, что я буду тому свидетелем. Как же хочется, чтобы так не случилось сейчас. — Да, ты прав, — сказала я. — Мне действительно сложно понять тебя. Но не от того, что ты творишь полнейшую, несусветную чушь, а от того, что ты целиком и полностью осознаёшь последствия от неё, и тебя, по-видимому, они совершенно не беспокоят. Как там ты говоришь: они неизбежны? Ты ведь гонишь себя в могилу, Джим. Ты шагаешь по чёртовому лезвию, которое сам же поставил. И всё для чего? Для драйва? Ведь жизнь — это не только драйв. В большей мере это чёртова рутина, от которой ты подыхаешь. Мы должны научиться жить в ней и лишь ловить моменты драйва, а не тратить все свои годы ради того, чтобы убежать от неизбежного и получить пару секунд душевного наслаждения. На миг повисла короткая пауза. Я закончила свою длинную и, похоже, совершенно бесполезную тираду, ну а Джеймс лишь вдумчиво буравил взглядом стену. Я уж было подумала, что на этом наш диалог закончен, но внезапно Мориарти медленно замотал головой и заговорил: — Нет, ты говоришь так, как и все они. Ты заурядна, Анна. Хоть и намного меньше, чем все вокруг меня, но, тем не менее… Ты скучна. Твои мысли ограничены принципами, моральными устоями. — А твои — только собственным безумством, — бросила раздражённо я. — Ты думаешь, Джим, я настолько правильная и благочестивая? Думаешь, я не рушила чужие судьбы по собственной прихоти? Да, я не убивала, но я подставляла, причём делала это с нереальным удовольствием. Но той меня: странной, замкнутой в себе информаторки с кучей душевных проблем и призраков прошлого, больше нет. Она умерла на том складе в Нью-Йорке, а её остатки унёс с собой Генри Стайнберг. Возможно, с тобой случится то же самое, вот только конец будет куда более трагичным… — говоря это, я совершенно не заметила слёзы, что стекали тонкими струями по лицу. Ком, сдавливающий горло, наконец, вырвался. Это было не рыдание и совершенно точно не истерика. Думаю, это были страх и волнение. И, сдаётся мне, Джим тоже так считал. Он взглянул на меня, и вновь я увидела в его глазах замешательство. Джеймс смотрел долго и неотрывно, словно глазам своим не верил. Это заставило меня, справившись с рыданиями, спросить: — Что? — Тебе… страшно? — словно не веря в собственные слова, спросил он. — Я волнуюсь. Это ведь нормально. — Нормально… — шёпотом повторил Джеймс и тут же поднялся со своего кресла и подошёл ко мне. Он протянул мне руку, и я то ли от удивления, то ли от чего-то ещё ухватилась за неё и поднялась на ноги. Джеймс тогда смотрел на меня со странной смесью удивления и отчаяния. Его глаза, отдающие глубокой чернотой, в отблеске люстры отражали моё собственное изображение. Вот она, я — отражена в них до мельчайших деталей, и это по-своему завораживает. Джеймс поначалу держал меня за предплечья, но постепенно его руки заскользили вверх и остановились на границе моего лица и шеи. Он придвинул меня чуть ближе и заговорил лицо в лицо: — Волноваться за меня настолько же глупо, как за дурака, что решил себе пулю в рот пустить. Я не боюсь своей смерти, и тебе настоятельно не советую этого делать. Рыдай лучше, как и все девушки, над сопливыми книжонками про вечную любовь. Хоть первые две фразы вновь заставили слёзы появиться на моих глазах, но от последней я неожиданно улыбнулась. Вот просто так — внезапно и совершенно искренне. Джиму, похоже, реакция моя даже очень понравилась, отчего он улыбнулся в ответ. — Знаешь, — заговорила я сквозь подступающий смех и ещё не прошедшие слёзы, — понять, что ты псих, можно уже по твоим гениальным советам. Я как раз тот человек, который днями и ночами сидит и льёт слёзы над очередным «творением» какой-то недалёкой сорокалетней тётки. — Кто знает, чем ты занимаешься, пока меня нет, — с издёвкой поддел меня Мориарти. — Оплакиваю твой здравый рассудок. От моих слов он засмеялся, причём так искренне и звонко, что я незаметно для себя забыла былые обиды и подхватила этот отчаянный порыв веселья. Тогда я впервые увидела уязвимого и слабого Мориарти. Джим вновь оказался совершенно необычным, ведь если слабости простых людей чаще всего раскрывались во время задушевных разговоров, которые пробивают не на одну слезу, то как раз таки слабости Мориарти прятались за смехом и появлялись лишь во время вот таких забавных словесных перепалок. Порой от этого его рефлекса веяло ядом и презрением, а иногда — искренней радостью, но лишь немногие знают, что за этим всем кроется глубокое отчаяние. Его видно в тех незаметных жестах и мимолётных взглядах, которые так часто ускользают от нашего внимания. На сей раз тонкая грань между нами с Джимом стёрлась под натиском выплеснувшихся наружу совершенно противоречивых эмоций: я улыбалась и плакала, он смеялся и грустил. И нам обоим было отчасти страшно, что этот день будет последним в каком-то незримом условном отсчёте. Я знала обрывки его плана и даже из того мизера информации могла понять, что закончится Рейхенбахский водопад ужасно. Ну, а Джим знал всё, и от этого ему становилось ещё хуже, нежели мне. Этой ночью все мы цеплялись за прошлое, провожая его в небытие закоулков нашей памяти. Джим был слишком порывистым и отчаянным, его эмоции вошли в состояние статики и не менялись каждые пять минут, как обычно, а застыли и сфокусировались на одном — странной и непривычной для этого человека нежной страсти и жажде. Я чувствовала это и про себя понимала, что это вновь прощание, а потому старалась просто отвечать ему со всеми возможными силой и искренностью. Ночь была длинной и холодной. Она накрыла почти пустынный пригород своей пеленой, погружая природу в сон, а людей - в тягостные размышления. Не знаю, о чём думал Джим… этого, наверняка, не знает никто, но для полноты картины я же должна уточнить сей достаточно «весомый» факт. Я хотела бы знать, хотела бы прогуляться по тем безмерным просторам мысли, где лишь один Джим знал все ходы и закоулки. Эх, зря я затеяла это! Всё равно этот безумец никогда не позволит ни на йоту приблизиться к своей голове. К сердцу — да, к душе, а она у него наверняка есть, — возможно, но только не к своему драгоценному разуму. Вот такие бесцельные мысли блуждали тогда в моей голове. Только когда в спальне стало невозможно тесно от заполнившей её тьмы, я решилась произнести один будоражащий меня вопрос: — Ты умрёшь, когда всё это закончится? В ответ Мориарти удостоил меня лишь хриплым смешком. А на утро он ушёл, забрав с собой все имеющиеся ключи от его кабинета. Я вновь осталась одна и жила в неведении целых два месяца. Пока на страницах “The Sun” вновь не замелькала рожа гения частного сыска - Шерлока Холмса. Это была обличительная статья от так называемой Кити Райли, которую ей нашептал какой-то актёришка Ричард Брук. Я вчитывалась и всё никак не могла понять, откуда какой-то простой паренёк может столько знать о жизни замкнутого асоциального типа вроде Шерлока? Газету с этой статьёй я получила вместе с небольшим конвертом с красной восковой печатью и объёмной папкой с документами. Посылка была от имени анонима, но как только я раскрыла ту папку с бумагами, то уже наверняка знала адресата. Там, среди кучи информации на того самого загадочного Ричарда Брука были десятки фото, на которых изображён Джим… Вот только выглядел он там совсем по-другому — несколько человечнее и проще, что ли. Этот Брук был подставной личностью, которую создал Мориарти, и, судя по детализации информации, работа им была проделана титаническая. Не знай я Джеймса лично, то и вправду бы поверила в существование этого заурядного актёришки из детского ТВ. В конверте же был только небольшой клочок плотной бумаги, на которой было написано:

«Здравствуйте. Вы хотите послушать историю про сэра Хвастуна? Сэр Хвастун был самым храбрым и умным рыцарем за Круглым столом. Но, вскоре, все стали немного уставать от его историй про то, что он самый отважный, убил больше всех драконов. И тут все задумались: «А не подвирает ли он, сэр Хвастун?». Очень похоже. И тогда один из рыцарей пошел к королю Артуру и сказал: «Никто больше не верит в выдумки, которые сэр Хвастун сочиняет. Он просто старый враль и плетет красивые небылицы, чтобы все им восхищались». И тогда у короля появились сомнения. Но на этом сэр Хвастун не избавился от проблем. Нет, это была не последняя проблема. Конец».

Только через несколько дней, когда отгремел скандал с похищением детей посла Британии в США, Клодет и Макса Брюл, в котором вскоре обвинили самого Шерлока Холмса, хоть он и расследовал это дело, я поняла смысл послания Мориарти. Детектив позорно скрылся во время ареста вместе со своим напарником Джоном Ватсоном, размахивая оружием, что помогло мне ещё лучше увидеть истинные намерения Джеймса. Он решил разрушить привычный мир Холмса, втоптать в грязь его репутацию, отвернуть от сыщика его друзей. Это было достаточно радикально и жестоко, но действенно — вполне в стиле Мориарти. Эти дни ожидания неизбежного конца «игры» я предпочитала проводить в доме в Найтсбридж, в гостях у Амелии и Себастьяна. Этот милый особнячок путём пары небольших махинаций и сложных юридических операций я смогла переоформить с официально без вести пропавшего Генри на Амелию, чему подруга была даже очень рада. Теперь, с прибавлением в семье, квартира Морана стала слишком тесной, а вариант жизни в одном из элитных районов города никому не показался плохим, потому было решено переехать. Их сыну, Карлу, тогда было всего полтора месяца. Он радовался своей нехитрой детской жизни, а родители, в том числе и Моран, радовались сыну. Себастьян любил свою новую семью: любил жену и сына, невзирая на их прошлое. Такой исход событий мне несказанно нравился. В их доме было уютно и, на удивление, практически постоянно спокойно. Отгремели все те пафосные вечеринки, что закатывал мой дядя, и на смену им пришёл тихий семейный уют. В тот самый морозный ноябрьский день мне как никогда не хватало хоть капли уюта и тепла, которых было так мало в пустой усадьбе. Я пришла к Амелии ближе к обеду. Увидев меня на пороге, подруга вздохнула с облегчением: — Ну, наконец-то! Давно ты к нам не заглядывала, — говорила она, впуская меня в дом. — Всего неделю. — Здесь за неделю с ума сойти можно. У меня тут из компании только Карл и наша экономка, которая приходит раз в три дня. Не самые интересные собеседники, скажу я тебе. — Верю, — усмехнулась я. Через пару минут мы с Амелией сидели на просторной кухне и попивали чай. Карл спал, ну, а подруга, наконец, смогла вздохнуть с облегчением и хоть на часик отдохнуть от постоянной беготни. — Как протекает семейная жизнь? — поинтересовалась я. — Моя-то? Просто превосходно: я целыми днями сижу в этом доме и постепенно учусь исполнять три дела одновременно: убирать, стирать и заниматься сыном. — Оу, а что Себ? Я всё никак не могу до него дозвониться… — Я не видела Себа уже дня четыре, — поникшим голосом ответила Эмм. — У него что-то вроде командировки. О, а это уже интересно. Мне показалось, что подруга что-то знает, а потому я решила продолжить свой расспрос в надежде, что хоть она сможет мне объяснить, что же за чёрт происходит вокруг все эти дни. — Он говорил что-то о деталях этой командировки? — Нет, ничего. Просто поставил меня перед фактом и укатил… — она повертела в руке опустевшую чашку из-под чая. — Да, знаешь, я и не осуждаю его. Это его работа, и он с ней хорошо справляется. Пусть только целым домой возвращается. Меня заставила невольно улыбнуться забота Амелии. Она беспокоится о своём муже — пожалуй, самом опасном снайпере всей Европы — словно он был каким-то рядовым полисменом или пожарником. Наверное, в этом вся суть женской заботы: она не зависит от того, кем является человек по факту, она зависит только от того, кем он приходится женщине. — Ясно, — выдохнула я. — Ну а ты, Энн, что тебя так беспокоит? — Меня? — я немного встрепенулась от неожиданного вопроса. — Да, вообще-то, то же самое, что и тебя. Я беспокоюсь… — За Джеймса? — спросила, словно с опаской, подруга. — Да, за него. — Значит ли это, дорогая Анна Крэйн, что он тебе небезразличен? Вот этого вопроса я как раз и ожидала. Долгими были мои размышления на тему чувств к Мориарти, но вывод лишь один, и именно его я озвучила подруге, в желании найти понимание с её стороны: — Знаешь, иногда мне хочется врезать ему, причём с такой силой, чтобы он ни слова сказать больше не мог, ну, а потом я начинаю вникать в смысл его заумных речей и понимаю, что Джеймс прав. Я, действительно, блин, понимаю его. От этого мне становится так легко и приятно, что я и вправду начинаю думать, словно он мне нравится. Чувство чего-то общего, объединяющего, как-будто стирает этот чёртов барьер из извечного вранья, истерик, криков и перепадов настроения. Иногда даже бывают случаи, когда Джеймс сам незаметно снимает этот дурацкий барьер. Но это случается так редко. В другие моменты мне с ним просто невозможно и невероятно надёжно, но это сложно назвать любовью… Ты же знаешь, я вообще в этом слабо разбираюсь. Амелия опустила взгляд и тихо рассмеялась. Этот её порыв меня немного обескуражил, но, к счастью, он достаточно быстро закончился. Когда она вновь взглянула на меня, я всё ещё была в лёгком шоке. От этого Амелия опять улыбнулась. — Энн, ты мне сейчас описала самую что ни на есть привычную, вполне в стиле твоего Мориарти, семейную жизнь. Понимаешь, люди не всегда чувствуют эту любовь так явно и сильно. Я бы даже сказала, что за рутиной, которой и являются эти все ссоры, крики и прочая ересь, они постепенно вообще забывают, что когда-то их связывало такое сильное чувство, как любовь. Привязанность — вот что ощущают те люди. И им, не поверишь, этого хватает. Они держатся друг за друга, ибо ближе никого у них нет, и идут вместе до самого конца. Вот такая вот она - суровая семейная жизнь. Поучительная речь подруги не стала для меня откровением, а потому я не сильно на ней зацикливалась. В общем и целом смысл ясен — чувства изживают себя, а привязанность остаётся. Но хочется ли мне жить этой привязанностью? Наверное, да. Мне это чертовски нравится — быть не одной в этом мире. Это приятно и в какой-то мере даже уютно. Дальше наш разговор с Амелией уже пошёл по совершенно другому руслу. Мы обсуждали какие-то совсем незначительные мелочи, вспоминали немного прошлое и старались обходить стороной темы, связанные с Мориарти. В один прекрасный момент момент Амелии отчего-то взбрело в голову включить телевизор, чтобы глянуть какой-то анонс. Мы так и оставили его работать просто для фона, чтобы тишина этого огромного дома так не угнетала. Внезапно, пока Амелия уходила проверить, как там малыш Карл, на весь экран плазмы замелькала заставка новостей и появилась невысокая темнокожая журналистка, которая вещала: — Сегодня, около половины первого, совершил суицид псевдо-гений, давний консультант Скотланд-Ярда и интернет-феномен - Шерлок Холмс. Он спрыгнул с крыши больницы святого Варфоломея. На самой крыше было обнаружено тело Джеймса Мориарти, так же известного, как Ричард Брук. Судя по предварительной информации, он покончил с собой. Мужчина застрелился из армейского Браунинга… Я не верила услышанному. Этого не могло быть. Он не мог… Чёртов Джеймс, он не мог застрелиться!.. Но новостные сводки в интернете говорили обратное. Я сто раз перечитывала текст на экране, пока сдуру не бросила телефоном о стену. Ноги подкосились, а в глазах стояли слёзы. Я даже не смогла сесть на стул — лишь медленно опустилась на пол у барной стойки и со всем отчаянием стала просто рыдать, нашёптывая тихо: — Нет, нет, нет, нет… Словно эти слова что-нибудь бы изменили. Он был мёртв — такой была ужасная непреложная истина. Хоть вой, хоть реви — Джима не вернуть. Его психоз поглотил его, ну, а мой постепенно поглощал и меня. Именно в тот миг мне совершенно не хотелось жить. Я бы лучше сама себе пустила пулю в голову, нежели ощущала всю эту невероятную боль, которую никак не унять, ведь последний, самый близкий мне человек был мёртв. Он застрелился, словно тот самый дурак, о котором он мне когда-то говорил. Это было ведь совершенно недавно — какие-то два месяца назад, когда мы виделись в последний раз. «Нельзя вспоминать! Нельзя! От этого ещё хуже», — думала я. Меня, бьющуюся в истерике, нашла перепуганная Амелия. Она говорила какую-то совершенно незначительную околесицу в ответ на моё заявление о смерти Джима. Нет, сначала Эмм, конечно, была в шоке, но потом просто превратилась в типичную вспомогательную жилетку, которая, кажется, нужна только чтобы шептать заурядную ересь и успокаивающе обнимать. «Этот поток бессмысленных утешительных фраз не помогает мне, дура!» — заорало подсознание. Я же лишь молчала, не проронив ни слова. Пусть говорит, мне уже совершенно на всё плевать. Это чувство пустоты после его смерти лишь лишний раз мне доказало, насколько же глупой я была. «Это сложно назвать любовью», — говорила я. «Он псих», — множество раз я повторяла. Так без этого психа мне, блин, жить не хочется — это ли не называется любовью?! Моё бичевание вскоре превратилось в немое созерцание стены. Я не говорила и не слушала, просто ждала кого-либо, кто мог бы помочь мне. Эмм пошла заниматься проснувшимся сыном, ну, а я осталась в гостиной, куда меня умудрилась дотащить уговорами подруга. Не знаю, откуда, но во мне в тот миг вдруг появилась какая-то мнимая надежда, которую вскоре развенчал один лишь человек. Себастьян Моран пришёл домой ближе к вечеру. Он застал нас с Амелией в гостиной. Глядя на меня, он, наверняка, уже всё понял, а потому попросил Эмм на пару минут оставить нас одних. Когда девушка вышла, Моран сел рядом со мной. — Энн, — обратился он тихо ко мне. — Да, Себастьян? — Мне жаль, правда, — Себ положил мне ладонь на плечо. — Мне тоже, — без единой эмоции ответила я. — Он ведь был твоим другом. — Да, но я даже представить не могу, как тебе сейчас сложно… — Он правда застрелился? Себастьян громко вздохнул, и по глазам его уже стало ясно, что ответ был утвердительным. — Ясно. Ну, тогда я, наверное… — мне хотелось уйти. Было желание свалить из этого места и просто пойти вперёд, не разбирая дороги. Но, как только я поднялась с дивана, Себ ухватил меня за руку и притянул обратно. — Энн, ты не пойдёшь сейчас никуда. Оставайся здесь, сколько тебе понадобится, ну а потом можешь делать то, что считаешь нужным. В тот миг «нужным» для меня была пуля в лоб, но никто так и не решился предоставить мне её. Себастьян ещё долго разговаривал со мной, а точнее просто рассказывал те детали плана Джима, которые ускользнули из моего внимания. Он сказал, что не понимает, зачем всё это говорит, просто думает, что так будет правильно, если я буду знать всё. Мне этот ответ был по душе. Старый добрый честный Моран, как же мне его будет не хватать… Дни в доме Амелии пролетели с молниеносной скоростью. Меня отпаивали успокоительным, кормили различными супами и поили травяными чаями. Это напоминало какой-то нелепый пансионат для реабилитации одной душевно больной барышни. Ну, хотя, честно говоря, под конец этой псевдо терапии мне и вправду стало легче. Джеймса похоронили, боль со временем утихла, пусть и ненамного. Уже через месяц я чувствовала себя немного другой. В день смерти Мориарти в моей душе и вправду что-то надломилось, я перестала смотреть на эту страну и воспринимать её с былым теплом. Сейчас для меня здесь всё казалось чужим, далёким, холодным. И вот, уже ближе к середине декабря я собралась навсегда покинуть милый домик на Тревор-стрит, как, впрочем, и сам Туманный Альбион. И на сей раз уже навсегда. Меня провожали только до входной двери — никогда не любила этих соплей с аэропортом и маханием ручками вслед улетающему самолёту. Когда вещи, привезённые ранее из усадьбы, уже лежали у порога дома, а я стояла и выглядывала кэб, ко мне подошёл Себастьян. Он протянул какой-то большой толстый конверт и сказал: — Я должен был дать его, как только тебе станет лучше, — так он попросил меня. Я понимающе кивнула и взяла в руки конверт. — Может, откроешь? — Не сейчас. — Хорошо, — Себ слабо улыбнулся. — Знаешь, ведь ты могла бы остаться здесь. Твоё присутствие скрашивало нашу скромную компашку. Да и Карлу ты нравишься. — Хах, знаешь, Себ, есть тут у меня одна такая не самая лучшая особенность: не могу жить подолгу в доме, где меня пытались убить. — А ты вспомни хоть один дом, где тебя не пытались убить, — и он расхохотался. А я погрустнела, ведь в уме всплыло старое воспоминание: — Чем тебе не нравится здесь? — спросил Джеймс. — Не хочу жить в доме, в котором меня пытались убить. — Да? А ты вспомни хоть один дом, где тебя не пытались убить, — он усмехнулся. Это было так давно. Ещё тогда, на Рождество в Манчестере, когда за мной гонялись Мученики. Одно из немногих более или менее счастливых воспоминаний за то время. Забавно, но, кажется, Себ вовсе и не заметил мою перемену в настроении. Он был всё таким же радостным. Когда кэб приехал, и мои вещи уже были погружены в багажник, мы со снайпером обнялись на прощание и обменялись короткими «Прощай», которые знаменовали долгую разлуку. Проезжая длинные улицы Лондона, я решила раскрыть таки тот конверт, что дал мне Себ, ведь это, пожалуй, единственное, что могло бы отвлечь меня от последнего созерцания такой холодной и ненавистной мне теперь столицы Британии. Первое, что я смогла выудить из посылки, — это стопка документов на дом, куча каких-то ценных бумаг, кредитная карточка с заоблачным балансом и приклеенная записка: «Распоряжайся этим так, как посчитаешь нужным. Д.М.» Ниже всего этого затерялся небольшой, сложенный вчетверо лист бумаги. Эту записку я уже читала, сидя в самолёте до Нью-Йорка.

«Her Dark Soul Небольшая сказка из числа тех, что не вошли в основной сборник. В одном далёком городе обитала Хранительница Секретов. Она пряталась за личиной обычной девушки и жила простой жизнью… За исключением того, что знала она всё, что таил в себе каждый человек. Она не искала себе проблем — они сами находили её. Многие из тех, кто знал Хранительницу Секретов, не любили её. Её величайший дар они обернули в проклятие, начав гонения за ней по всему королевству. Девушка скиталась по самым дремучим лесам и самым страшным пещерам, пока не нашла своё спасение. Это была тьма. В ней, в этом уютном саване, пряталась она от тех, кто желал ей зла, и совершенно не заметила, как душа её почернела в той тьме. Она стала тёмной, как копоть, отчего всё добро в ней стало погибать. Внезапно, заблудший луч света озарил тёмную пещеру, и Хранительница Секретов узрела путь наружу. Был выбор: остаться с остатками поражённой тьмы или бежать наружу. И она сделала его. Её душа была тёмной, а сердце - чистым, от того и жилось ей трудно. Но это было намного лучше, нежели вечное прозябание в наитемнейшем мраке. Конец».

А конец ли?