Приговорённые к жизни

Ужасная судьба отца и сына Жить розно и в разлуке умереть, И жребий чуждого изгнанника иметь На родине с названьем гражданина! Михаил Лермонтов

      Когда он вяло приоткрыл глаза, ему показалось, что не прошло и секунды с тех пор, как его поглотил ослепительный свет. Он обнаружил себя лежащим всё на той же зелёной равнине, раскинув руки, лицом вверх. Посередине, в десятке шагов от него, торчал огромный камень, который казался здесь совершенно посторонним, оставленным на время или по недосмотру, и из него выглядывало что-то металлическое, отбрасывающее короткие отблески, как сигналы с маяка. Приподнявшись, он ощутил, что его качает из стороны в сторону, а голова мутная и тяжёлая, как после длительного сна в дождь. Только сейчас Сильвер почувствовал, что шея и плечи отекли, ноги еле-еле согнулись, каждая хрустнула как минимум два раза, и всё время, пока он оправлялся от странного, секундного забвения, в его застоявшееся сознание медленно, но уверенно втискивалась мысль: что-то тут было не так.       Поднявшись (что стоило некоторых усилий, потому что тело, как это ни удивительно, оказалось неповоротливым и плохо его слушалось, в какой-то момент его пятки шарахало о землю, когда он не ожидал её под собой так скоро, сделав шаг), Сильвер медленно огляделся. Поначалу он уже было решил, что находится там же, где был до того, как его поглотила печать Кристалла. Доказательством тому был огромный камень, торчащий из земли одиноким обломком. Но потом Сильвер со всей отчётливостью осознал, что именно было не так – здесь не было замороженных им разбойников. По опыту он знал, что снять заклинание убийцы демонов способен лишь сам заклинатель, поскольку лёд, которым он пользовался, не соответствовал льду обычному, так что едва ли кто-то мог разморозить их без его участия.       Здесь было пусто, если не считать камня. И не было видно леса, хотя погода стояла ясная. Это вконец убедило Сильвера, что он очнулся совсем не там, где исчез. Вот только, где, он понятия не имел. Кинув короткий взгляд на камень и торчащий из него металл, он было хотел подойти и проверить, что это такое, но вовремя осёкся: он ещё отлично помнил, чем это закончилось в прошлый раз. Чудо, что он так легко отделался.       В сущности, единственное, в чём он видел смысл, это вернуться туда, откуда пришёл. И перво-наперво нужно было установить, где он находится.       Это оказалось нелегко. Сначала он несколько дней шагал по равнине, не замечая в пейзаже ни малейших изменений и перебиваясь случайными находками. Разве что пару раз рядом оказалось несколько деревьев или кустарников, а один раз даже пробежал какой-то маленький зверёк, но в целом всё оставалось прежним. Только на третий день скитаний, когда стемнело, он набрёл на какой-то посёлок, где люди до сих пор ходили в набедренных повязках, и к своей радости обнаружил, что язык, на котором он говорит, им понятен. Там он заночевал (хотя всю ночь не сомкнул глаз), всё пытаясь внятно объяснить себе, что с ним произошло.       Трудно сказать, почему Кристалл повёл себя именно так. Может, всё было в той банальной тарабарщине, которую встречаешь всюду: только тот, чьи сердце и помыслы чисты, сможет взять... потрогать... завладеть... Сильверу не верилось, что нечто вроде Кристалла подчиняется таким тривиальным, хотя и вполне справедливым, законам. Тут должно было быть что-то посложнее или менее очевидное. А, может, и то, и другое. Во всяком случае, Кристалл не позволил ему себя взять, стало быть, тот знакомый ему голос (казалось, это было лишь вчера, хотя кто теперь разберёт, когда это было) говорил если не правду, то по крайне мере, правду частичную. То есть, ему ясно дали понять, что сие творение природы не для него. Что ж, в некотором роде это большое облечение.       Однако, вопреки его ожиданиям, выехать вскоре ему не удалось. Пока он пытался мало-мало объяснить местным, что с ним произошло, выяснилось, что ночлег, столь любезно ему предоставленный, как и все сопутствующие скромные радости, стоит совсем не скромных денег. С туристами плохо, а на приемлемое содержание города в порядке требуются деньги. Сильвер не стал долго и энергозатратно выяснять, отчего ему не потрудились сообщить это вечером, тем самым напомнив о существовании явления денег, и покорно присоединился к восстанавливающим домов после недавнего урагана.       Посёлок оказался не таким маленьким, а местность вовсе не такой невинной, как ему раньше думалось. Так или иначе, месяца три он проторчал в этом Богом забытом месте, вбивая гвозди и перетаскивая балки. Конечно, уже после первой недели работ он начал подозревать, что долг его покрыт, но люди молчали, и Сильвер ничего им не сказал. И, когда представился первый удобный случай, тихонько убрался, заблаговременно и как бы невзначай разузнав о ближайшем крупном городе.       К полудню он уже входил в подъездные ворота. Здесь он намеревался узнать, далеко ли до того места, где он выполнял заказ, а ещё какой сегодня день недели. Название города ни о чём ему не сказало, и Сильвер сделал вывод, что в этих краях ещё не бывал никогда. Хорошее дело, подумал он, вспоминая о печати Кристалла, этот Леннокс Беглец, о котором говорил разбойник, большой шутник и, видимо, волшебник что надо. Навертеть такую печать, что человека, попавшегося на его трюке, забрасывает Бог знает куда на неопределённое время. Странно, но имя Леннокса казалось ему смутно знакомым, хотя он и близко не представлял, где мог его слышать. Но это было определённо довольно давно, да и вскользь.       Он порылся в карманах в поисках мелочи (только сейчас Сильвер вспомнил, про несбывшиеся пятьсот тысяч) и наткнулся на жестяную коробочку, которую должен был отдать Жанне. Он повертел её в руке, заглянул под дно, потряс, но внутри было пусто, и сунул обратно. Такую даже продать или заложить нельзя. Теперь пришла очередь сожалеть об утраченном кольце. Ну на кой чёрт ему надо было хватать этот чёртов Кристалл?       Он обнаружил в кармане несколько бумажек где-то на десять драгоценных и стал рассчитывать, на что ему их хватит. Очевидно, только пару дней перебиться в городе, если уходить ночевать куда-нибудь под открытое небо. Полмиллиона сейчас совсем не помешали бы. Он присел на одну из скамеек на аллее, наблюдая маленький фонтан, бьющий из кувшина, поддерживаемого женщиной, и думал о том, что ему делать теперь. Работа работой, но сейчас ему стало ясно, какое бездарное он ведёт существование, и искренне пожалел, что тогда отнёсся к словам Гилдартса с изрядной долей скептицизма. Может, надо было положить гордость в коробку со старыми колготками и пойти с ним, и всё сложилось бы иначе.       Вдруг он обнаружил рядом оставленную кем-то газету. По крайней мере, можно узнать дату и что случилось за те несколько дней (?), что он пребывал в плену печати. Сильвер плохо помнил, когда в последний раз брал в руки газету. В верхнем левом углу была написана дата, а рядом большим шрифтом «791». Сначала Сильвер вообще не понял, что означают эти цифры и, повертев листок так и эдак, хотя это мало помогало, наконец осознал, что это год. Сейчас шёл семьсот девяносто первый год. Сильвер немного успокоился. По крайне мере, обстановка более-менее ясна.       Пролистав газету ещё немного вперёд, он убедился, что ничего, его интересующего, он уже не найжёт, уже было протянул руку, чтобы выбросить газету в ведро, но вдруг рука его остановилась на полпути и замерла в воздухе, пока он лихорадочно соображал. Нет, обстановка совершенно не ясна. Чувствуя, как в груди начинает шевелиться червячок тревоги, Сильвер порывисто развернул газету к себе лицевой стороной и впился глазами в эти цифры «791». Только сейчас осознание истины начало медленно проникать ему в голову, и он застыл, похолодевший, готовый истерически расхохотаться.       Этот Леннокс был не просто большим шутником, но и отменным психом.       Сильвер пробыл в Небытии семь лет. Не дней, не недель, не месяцев.       Чем дольше Сильвер, как оглушённый дубинкой, бродил по городу, тем яснее убеждался в том, что некто, недовольный столь бесцельным его существованием, решил скомкать оставленные ему года и пробежаться по ним, как пробегаются глазами по долгосрочным планам – не вдаваясь в подробности. И тем не менее, куда делись эти семь лет, Сильвер решительно не понимал. Зато теперь ему была знакома растерянность Мириам перед той жизнью, о которой она ничего не помнила, но коротая была очевидна хотя бы по её внешности. Нельзя доподлинно узнать, расстроило это Сильвера или не слишком, точно лишь то, что он был совершенно обескуражен и изумлён. Теперь ясно, почему от Кристалла никто не возвращается – или возвращается, но не туда, где его ждут.       Ему далось купить немного хлеба, кусок сыра и несколько картофелин, чем он и собирался питаться ближайшие дня два. Следом он занялся поиском работы. Обычно для проезжих магов заказы расклеивались в тавернах, кабаках, трактирах, доходных домах, иногда в филармониях, и Сильвер методично исследовал каждый пункт, который нашёл, но ничего подходящего не увидел. В одном его послали к чёрту, в другом одарили какой-то странной улыбкой, а третьем наконец дали вразумительное объяснение происходящему:       – Так Великие Магические Игры же.       Для Сильвера это прозвучало как беспорядочный набор слов. Но он ничем не выдал своей растерянности, поблагодарил и вышел вон. Видимо, люди нашли себе хороший повод не работать и не беспокоиться. Много же он пропустил.       Выяснилось, что пропустил он действительно много. Великие Магические Игры, проходившие раз в год, определяли сильнейшую гильдию Фиора – само собой, из числа официальных, так называемых «светлых» гильдий. То есть жажду померяться силами и доказать своё первенство каким-то образом сумели впихнуть в рамки каких-то правил, более того, варьируя и проявляя изобретательность, достойную королевской семьи. Мероприятие было классное, ожидаемое, только об этом и были все разговоры. В центре города на площади была огромная прямоугольная лакрима в толстой деревянной резной раме, вокруг которой толпились люди.       Признаться, Сильверу эти Игры были интересны только тем, что на их фоне люди как-то размякли и даже немного раздобрели, потому что комнатку в гостинице ему удалось раздобыть за треть её нормальной цены. Не то чтобы он брезговал ночами под звёздным небом, но тут он явственно понял, что хочет просто по-человечески вымыться и выспаться, а ещё надеть что-нибудь поприличнее. Когда два желания были удовлетворены (ему отдали хозяйский костюм, который оказался ему великоват, совсем неношеный и со вкусом), он завалился спать и проспал, кажется, почти двое суток кряду.       Если теперь его жизнь пойдёт с такой потрясающей скоростью, то это как-то... удручает.       Выйдя на улицу, Сильвер предпринял ещё одну попытку отыскать хотя бы предпосылки будущей работы. Но изыскания его остались безуспешными, хотя он облазил весь город вдоль и поперёк несколько раз, однако теперь посылать его к чёрту отчего-то было некому. Куда бы он ни заглянул, везде было пусто, и Сильвер даже подумал, что теперь люди начали от него разбегаться, но, добравшись до центральной площади, понял, что много о себе возомнил. Просто все собрались поглазеть на последний день Магических Игр, и огромную лакриму обступили со всех сторон. Однако Сильвер был готов поспорить, что здесь не было и половины города. Скорее всего, это была не единственная лакрима.       Даже с его удалённой позиции всё было прекрасно видно. Ему не было интересно, но, как и полагается, ничего другого ему просто не представилось. И остался.       Насколько он мог судить, дело было действительно серьёзное. Конечно, за семь лет он в прямом и переносном смысле отстал от жизни, но сразу понял, что всё не так просто, как может показаться. При всех внешних преимуществах, расклад может оказаться самым непредсказуемым, хотя, тут всё было иначе – ситуация, неподдающаяся расчётам и прогнозам. Вот и сейчас сильнейшие из сильнейших смотрели в лицо просто сильным, выделывали невообразимые пассажи, летели искры, земля тряслась, и те, кого сравнивали по силе чуть не с божественными наместниками, падали на землю, поражённые чьей-то удачливой, безусловно мощной и достойной стрелой.       – А ребята из Хвоста Феи молодцы, – услышал он откуда-то сбоку.       «Я, между прочим, из Хвоста Феи.»       Мог ли Гилдартс там оказаться, Сильвер не знал. В конце концов, даже несмотря на то, что он был сильным волшебником, судя по тому впечатлению, которое Сильвер успел сложить, надолго в гильдии он не задерживался. И сколько он не напрягался, стараясь разглядеть его между в рядах сражающихся между бойкими вставками говорящей тыквы и яростных схваток лиц, ему напрочь неизвестных, Гилдартса так и не заметил. С удивлением Сильвер понял, что, согласись он на предложение, сейчас он был бы там, по ту сторону экрана, скорее всего, сидя где-нибудь на скамейке и всеми фибрами души болея за какую-нибудь хорошенькую колдунью. Но так или иначе, было очевидно, что ловить здесь больше нечего. Он отделился от каменной колонны, к которой прислонился спиной, и пошёл вперёд.       Прошёл половину площади, и вдруг что-то его остановило, порывисто развернуло к лакриме. Он остановился, присмотрелся, слыша, как стук сердца гулко отдавался в уши, изнемогая от странного, несвойственного ему острого кишечного волнения. Такого рода волнение он уже испытывал, правда, давно, когда жизнь должна была глобально перемениться в одночасье, и эту метаморфозу встречаешь с неописуемой радостью и паническим, повизгивающим страхом. Ладони вспотели, а он и сам не мог толком объяснить себе, отчего разволновался.       Забавно – а, может, и не очень, – но ему показалось, что в маленькой стайке волшебников, ворвавшихся, как разрывная бомба, в самый пыл сражений, он даже не видел, скорее услышал сына. Сильвер закрыл глаза, помотал головой, открыл, но ещё долго не решался поднять взгляд. Нет, мало ли на свете совпадений, мало ли трафаретов, по которым люди так или иначе появляются такими, какие они есть, этому нельзя верить, нельзя отдаваться слепо, пусть даже он почти узнал голос – но это был не он, конечно, да и как он мог его узнать. Последний раз они виделись, когда отец мог взять сына на руки и даже, если очень постараться, посадить на плечо, а теперь... Но это было изумительное природное сходство, какого он ещё ни разу не встречал.       Задушив страх, Сильвер вскинул голову. И онемел.       Он увидел себя.       Те же торчащие чёрные волосы – но не те чёрные, какие были у матери, а вороные, полётность движений, сквозящая в каждом взлёте рук, широкие крепкие плечи, раскрепощённая непринуждённая походка, эта манера высоко поднимать колени, делая шаг, неистребимая горделивая осанка, красивое, гладкое лицо, и весь он был так легкорук и легкокрыл, что, казалось, удивительно, как он до сих пор не взлетел на какую-нибудь этакую высоту. Но, главное, улыбка – эти складочки, всполохи в уголках рта, когда размашистым движением ловит, достаёт из воздуха, как фокусник выуживает кролика из шляпы, и нахлобучивает на голову широкополую шляпу с перьями, сомкнув огрубевшие пальцы на полях. Это, несравнимое ни с чем, торжество в каждой его царапине, каждой капельке пота, сочившейся сквозь запылённую кожу, радость, упоение, переполняющие каждую клеточку, этот ироничный взгляд исподлобья, который о многом говорит...       ...Не в силах глотнуть воздуха парализованным открытым ртом, Сильвер взахлёб рассматривал его, того, другого себя, с жадностью ловя каждое движение, боясь пропустить любой, даже едва заметный жест. На подсекающихся ногах он продолжал стоять, отчаянно не умея самому себе внятно объяснить, как он вообще мог без него жить, в чём черпал волю к существованию, где мог отыскать отраду, почему не мог видеть, как он растёт, крепнет, взрослеет, почему не мог удивляться этой удивительной метаморфозе, почему не мог быть ему опорой, поддержкой, костылём, как протянул он вообще все эти десять лет, за вычетом тех семи, что пробыл в забвении?       Господи, существуют ли на свете человеческие слова, способные выразить эту всепоглощающую, вымывающую всё прочее и сопутствующее, застарелую любовь, которая запульсировала у него в груди ласковым теплом?       Тут-то она его и отыскала. Завидев его так хорошо ей знакомый затылок, она замахала руками, закричала, но шум толпы водопадом накрывал каждое её слово, и минуты три она мучительно протискивалась между напирающими людскими массами.       – Сильвер!       Он её не услышал. Сильвер вообще уже ничего не видел и не слышал – всё, что ему нужно было, он теперь знал.       – Сильвер!       Мириам уже почти совсем охрипла и разозлилась. С такого расстояния, даже не взирая на ликующий гвалт толпы, он должен был её услышать. Они не виделись чёртовы семь лет, и, хотя она остервенело металась из одного места в другое, повсюду собирая какие-то жалкие клочки сомнительных сведений, от него не осталось ничего, он испарился, исчез, растворился. Несколько недель Мириам жила, как в погребе, переболевая эту запойную, нелепую любовь, на ногах, как дети непреклонных родителей борются с гриппом, высиживая часы в душных школьных классах. Одна мысль о том, что он мог погибнуть, когда её не было рядом, заставляла её сниматься с места и бросаться всюду, куда указывала призрачная, почти невесомая нить, и искать, исступлённо, отчаянно. И теперь, когда она вновь видела его – и это был не фантом, не видение, – ринулась навстречу, как одуревшая от одиночества собака гонится за покинувшим её хозяином, а он не смотрел на неё, не замечал, не слышал.       Еле подобравшись к нему вплотную, она отдышалась, потом выдохнула:       – Ф-фулбастер, чтоб тебя! Почему я должна искать тебя по всему Фиору?!       Он медленно, как во сне, повернул к ней голову, и Мириам отшатнулась, с трудом удержав равновесие.       За то время, что они провели вместе, она всякого видела в нём. Она видела его белым от ярости, заносящим тяжёлую руку для безжалостного удара, видела его весёлым и снисходительно-небрежным, видела его неуправляемым и необузданным, ведомым собственной страстью слепо и безрассудно, проливающим реки слёз без единой слезинки или единого звука, видела упивающегося азартом схватки, торжеством победы, удручённым, рассеянным, мудрым, вечным подростком... Но ещё никогда не видела его, плачущего от счастья и гордости.       И он не пытался их остановить, смахнуть, стереть ладонью. Просто смотрел на неё остановившимся взглядом, и слёзы обильными ручьями стекали по щекам, прячась в щетине или просто падая и разбиваясь о щебёнку, которой была выложена площадь. Губы продолжали свою изнурительную пляску, и он не смог бы ничего сказать, даже если бы захотел. Повинуясь внезапному чувственному порыву, он подался вперёд, обнял её, она вздрогнула и покраснела, что было уже и неприлично для её возраста, но осталась стоять, прижатая щекой к его груди, ощущая, как лихорадочно вздрагивают его плечи. Он впился пальцами ей в волосы, всхлипывал... Мириам ошалело вслушивалось в то, как бешено пульсирует его грудная клетка, ничего не понимая, кроме того, что причина совсем не в ней.       – Это мой сын! – кричал он шёпотом, задыхаясь, судорожно и неровно заглатывая воздух. – Это мой мальчик! Грей...       Когда они оторвались друг от друга, она всё глядела на него широко раскрытыми глазами, никак не могла, а, может, не хотела, понять, что такое произошло, что стряслось с ним за те семь лет, что она его не видела. Он улыбался ей какой-то странной, широкой, детской улыбкой, трясущимися пальцами смахивая слёзы, а Мириам сама едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.       Внезапно её, как пулей в лоб, пронзило очередное воспоминание, в котором над ней склонился мальчик, рыжий и веснушчатый, бледный и глубоко несчастный.       Сильвер резко отвернул от неё голову, глядя на лакриму с жадным зрительским вниманием, и был счастлив. По-настоящему, безудержно счастлив. И Мириам не знала, куда ей деться от тоски и безысходности, не умея разделить его радости и чувствуя лишь страх, боль и одиночество.       Сколько ещё он захочет быть с ней рядом? Как долго она ещё сможет тешить себя иллюзией, будто бы она единственное дорогое ему существо? Мириам скривилась, ощутив отвратительное, мерзкое, тянущее чувство в груди, и с горькой усмешкой поняла, что ревнует. Пройдёт ещё день, два, неделя, месяц, и он её оставит, пропасть, лежащая между ними, и которую они много лет умудрялись обходить всеми правдами и неправдами, наконец разверзнется и возьмёт своё. Теперь он сможет кинуться в объятия по-настоящему родному и дорогому человеку, жить, как все люди, теперь ему больше не надо метаться по миру, ища хоть какой-нибудь завалявшийся смысл бытия.       «Я тебе больше не нужна»       С того дня Сильвер совершенно переменился.       Его ни на минуту не оставляло какое-то странное радостное возбуждение, он был рассеян, небрежен, ни на какие вопросы толком не отвечал, а если и отвечал, то односложно, невпопад, и мысли его были далеки. С периодичностью в несколько часов его одолевал приступ лихорадочного нетерпения, доходившего порой до степени истерической и абсурдной, жажда немедленного переключения жизненных скоростей, сорваться с места и мчаться не пойми куда, лишь бы не останавливаться. Мириам мрачно наблюдала, как вся его непроницаемость, не спадавшая всё то время, что они странствовали – этакая ледяная улыбка и короткий смешок, – день ото дня исчезала на глазах. Он толком ничего не рассказал ей о том, почему и где пропадал целых семь лет, не упоминал ничего конкретного, отчего она жутко разозлилась. Плохо спал, сидя полночи и думая про сына, и на это ей было смотреть невыносимо.       Как по ней, так нужно было оставить всё как есть и не ворошить старое. Но это была позиция человека, которому было нечего особенно ворошить, кроме того, Мириам даже близко не могла представить, чтобы из этого вообще могло выйти что-либо путное. Правда, говорить об этом она не смела, хотя была до крайности измучена ожиданием расставания навсегда. И только однажды, желая, скорее, рассчитать отпущенное ей время с ним, кисло спросила нарочито небрежным тоном:       – Ну? Что будешь делать дальше?       Кажется, нечто похожее у них уже происходило однажды.       – Я должен поговорить с ним, объясниться, – отозвался он наконец после долгой паузы и снова замолчал.       Мириам еле сдерживалась.       – Думаешь, надо? Ведь столько лет прошло...       Сама того не понимая, она попала в самую точку. При всём желании снова увидеть единственного ребёнка живым и невредимым, Сильвер понимал, что уже ничто не будет так, как раньше, они оба, осиротевшие и одинокие, давно другие, но, главное, он теперь взрослый парень, взрослый... И свыкнуться с этим невозможно. Но, покуда существует ещё какая-то призрачная, кровно-телесная, неуловимая связь, Грей должен был принять этот ужасающий факт, смириться с правдой, которая должна была перелопатить все прошедшие годы, их разделяющие. Ни секунды не сомневаясь в благородстве и великодушии сына, Сильвер всё равно не мог перестать бояться этой встречи.       Одновременно с этим он знал, что уже не сможет жить без него, теперь, когда существование наконец, много кошмарных, мучительных лет спустя, начало набирать истинные вкус, смысл, краски, вдали замаячили неясные очертания исполненной теплом будущности. Сколько раз он хотел и был готов умереть, сколько раз намеренно ввергал себя в пламя безудержной опасности, умирая от страха и любопытства, сколько раз, в моменты исступлённого отчаяния, перерезав демону глотку и окунув руки по локоть в раскалённое кровавое варево, он убеждал себя, что делает это ради них, что именно в этом суть его невыносимого существования, сколько раз проклинал Бога за свою жизнь, не зная, что доказательство её ещё бродит где-то в отдалении, смеётся и отворачивает голову, скрывая влажные глаза, вышагивает бодро по мостовой, сунув руки в карманы куртки и выпуская в воздух кольца дыма, падает в самые глубины и взметывается на головокружительные высоты, изо всех сил глуша и раздвигая боль, терзавшую их обоих годами и выплывающую из глубин их судеб, поражая обоих жгучей оплеухой.       – Я много лет думал, что моя любовь даёт мне право отнимать чьи бы то ни было жизни. Корячился ради этого, обучился магии, о которой тридцать лет жизни даже не вспоминал... считал, что сражаюсь за них, а оказалось... оказалось, что я просто слабовольный малодушный дурак.       Это была первая мысль, которая понравилась Мириам, но она промолчала.       – Не знаю, что будет дальше... Знаю только, что теперь должен и буду жить из-за него. А захочет он или нет – это уже ему решать.       Мириам нахмурилась. Целыми днями она только и наблюдала, как он мучается нескончаемыми противоречиями, когда, по её мнению, всё давно решено и устроено. Почему теперь из-за какого-то мальчишки нужно ставить на кон всё, чего с таким трудом добивался целых семнадцать (чего кокетничать?) лет? Фыркнув, Мириам постаралась придать голосу как можно более пренебрежительный оттенок и спросила:       – Значит, пойдёшь туда, да? В Хвост Феи? – И вдруг стала осознавать истинный смысл этих слов: гильдия, одолевшая Шестерых Просящих и Сердце Чернокнижья, стоявших до Тартароса... Господи, куда он намылился на этот раз...       – Да, – просто ответил он и приподнялся. Никто ничего не сказал, но оба жалели, что в свой последний мирный разговор не смогли выдавить ничего лучшего, чем то, что было.       – Ну, тогда и мне пора.       Он обернулся и посмотрел на неё из-под слегка приподнявшихся в недоумении бровей. Мириам смерила его недовольным взглядом, а потом усмехнулась, подумала, что хочет подойти и обнять, но поняла, что не сможет и шагу ступить ему на встречу – не посмеет – и только слегка наклонила голову набок. Они стояла и смотрели друг на другу, осознавая, что, скорее всего, больше не встретятся, а, если и встретятся, то смертельными врагами, когда страшнейшие из демонов выйдут на тропу войны. Мириам старалась не думать о том, что затевалось под самым её носом и при её участии, надеялась только, что сумеет освободиться раньше, чем Хвост Феи доберётся до Обиталища Демонов.       Она попыталась улыбнуться, как ей показалось, весьма успешно, не понимая, почему у Сильвера такое странное лицо – он подумал, что ей жмут ботинки.       – Не попади в неприятности.       – Непременно попаду, – жизнерадостно ответствовал Сильвер.       – Ну, значит, постарайся выжить.       Он улыбнулся и задержал на секунду ладонь на уровне глаз. Вздохнул.       – Ладно, пока, детка.       – Какая я тебе детка, я старая кошёлка! – И, видя, что он, смеясь, уже разворачивается к ней спиной и лицом к солнцу, добавила: – Осторожней там.       Ей в лицо повеяло приятной мятной прохладой. Она заставила себя ещё немного постоять и смотреть, как его тёмный силуэт медленно удаляется, сужаясь, сжатый раскалённым шаром света, отвернулась и побрела прочь. Её одолевали видения, одно горестней другого, а она, потерянная и одинокая, металась в них и шарахалась от каждого мановения руки, от каждого шороха незнакомых губ, в которых она читала своё имя, в конце концов она цепенела и глохла, пережидая спазм в горле и глазах. Прошло семнадцать лет, а она ни на шаг не приблизилась к своему заветному, безрассудному желанию стать свободной и по-настоящему живой. Пережидая приступ тошноты, Мириам ринулась вперёд, супротив солнцу, и вскоре погасла, как рассеялся очередной день, ведший счёт неведомому ей механизму, куда её против воли прикрутили и из которого она вожделеет выбраться.       Их пути разошлись.       Сильвер же направлялся в Магнолию, беспечно (?) надеясь, что в нужный момент решение придёт само собой, как тогда, с ковром. На секунду он задумался, а что же с ним сталось, но тут же выкинул эту мысль из головы, задумавшись над другим, более насущным щепетильным вопросом: а есть ли у Грея девушка.