Малика

Малика чувствует себя старой. Пальцы ее единственной руки дрожат, выстукивая нервный ритм по бедру, а в глотке уже неделю шершавая сушь, которую не получается унять даже после двух кружек воды: Кадаш думает, это из-за того, что ее организм просит чего-нибудь покрепче. Когда в Антиве ее застает письмо от Лантоса, Малика не удивляется, лишь устало говорит Жозефине, что им придется проститься. Лантос пишет, что Серена Кадаш вот-вот покинет этот мир и что Малика нужна ему и всему клану в этот момент как кровный наследник. Когда Малика сидит у постели матери, то думает, что не чувствует ничего, кроме тихой жалости. Это не горе, но и не равнодушие: Малика не полюбила ее в одночасье, но давно простила. Серена не просыпается, и лишь слабое дыхание выдает в ней еще теплящуюся жизнь. Малика не разговаривает с ней, не говорит откровений и признаний. Она ждет, когда в комнату приведут мальчишку, которому мать завещала все от дел клана до своих собак. Малике он не интересен. Ей только хочется выбить из него отказ. Если получится — выбить последнюю волю из умирающей матери. Потому что за то время, пока Серена управляла кланом, он превратился в сборище отребья. В клане Кадаш не осталось гордости. Но она осталась в Малике. *** Малика Кадаш рождается в 9:09 Дракона. В этот год не происходит ничего особенного: где-то в Тантервале Шибача выгоняют из Торговой Гильдии, и он уходит искать счастья в Хартии, Варрик Тетрас впервые ссорится со своим братом настолько, что они не разговаривают целый месяц, а какая-то Бранка из Орзаммара выходит замуж за какого-то Огрена Кондрата. Но ни о чем из этого Малика не знает. Малика рождается в сыром и пропахшем плесенью портовом складе. Ее мать рыдает навзрыд и кривится, размазывая слезы и сопли по впалым щекам, а ее подруга, принимавшая роды, строго говорит ей умолкнуть. Это четвертые роды Серены Кадаш, вторые, закончившиеся удачно, и первые, когда она сознательно хочет оставить свое дитя в одном из ящиков, отбывающих в Ферелден. Она этого, конечно, не делает. Она рассматривает много вариантов избавления от младенца без его убийства, но не прибегает ни к одному из них. Ее подруга, Тина, называет ее дурой и чокнутой; Серене хочется дать ей звонкую пощечину за такие слова, но она лишь сжимает кулаки крепче. Ей тридцать два, и хватит с нее родов. И мужчин тоже. Всего вот этого хватит. Тина дает девочке имя вместо того, что когда-то вдохновленно придумал ее отец, и через три месяца умирает от тифа. Тогда много кто умирает. Серена в те дни никого не хочет видеть. Нанимает кормилицу для дочери, пересчитывает убытки от сорванных сделок, повалившихся на клан в одночасье. Она знает, что это и ее вина тоже. Никто не хочет иметь дело с женщиной. После смерти ее мужа, после грязных слухов о том, что она убила его ради своего любовника, после того, как ее любовник опозорил ее, оставив ей ребенка и сбежав… Иногда ей хочется все бросить. Уйти от дел в клане, оставить все своему сыну, просто залечь на дно. Но она быстро восстанавливается, входит в строй, налаживает связи и вновь возрождает репутацию клана. Смотрит на своего сына и видит продолжение себя. Смотрит на свою дочь и видит гнома, опорочившего ее. Видит его глаза, видит его смоляные волосы. Серене тошно. Порой ей кажется, что Малика своим детским чистым взглядом прожигает ее насквозь, выворачивает наружу все сожаления и страхи. Девочка приходит к ней вечерами и молчит, стоя в дверях. Смотрит-смотрит-смотрит. Серена вспоминает, как тяжело ее было родить, и жалеет всем своим нутром, что когда-то передумала избавиться еще от зародыша. Со временем она неосознанно начинает называть Малику его дочерью, и это кажется таким правильным, что Серена удивляется, как она не додумалась раньше. Такая простая мысль. Такой простой выход не испытывать больше этого глупого сожаления. Перекинуть всю ответственность на того, кого больше никогда не видели в Марке. Когда Серена впервые чувствует слабость в ногах, она думает, что перетрудилась, и ложится спать пораньше. Когда она впервые падает, не в силах подняться, ей кажется, что кто-то очень не хочет, чтобы она жила. Она думает, что ее отравили какой-то дрянью, и высказывает эту версию и лекарю, и всем в клане. Ее еду теперь проверяют тщательнее. В лучшие дни она ходит, держась за стены. В лучшие дни ей помогают добраться до двора, чтобы посидеть на солнышке пару часов. В худшие дни она отказывается ложиться в постель, ссорится с лекарем, говорит, что она в порядке, хотя ей так больно, что хочется плакать от бессилия. Ей сорок, но она чувствует себя такой старой. *** Малика вздрагивает, когда Лантос кладет руку ей на плечо. Оказывается, она задремала. За спиной гнома стоит мальчишка лет восемнадцати, с болью смотрящий на умирающую главу клана. Малике хочется закатить глаза. Эти птенчики, выращенные ее матерью, кажутся ей слишком приторно-преданными. Она до сих пор не знает, что мать такого давала им. Высвобождала свой нереализованный материнский инстинкт? Мальчишку зовут Ульв. Когда он все-таки переводит взгляд на Малику, та заговаривает с ним спокойно: — Ты ведь знаешь, кто я? Он выглядит растерянным. — Д-да… Да, леди Инквизитор. — На данный момент я прежде всего Кадаш, — серьезно отвечает Малика. Она смотрит юнцу прямо в глаза, пока тот мнется перед ней. Лантос тихо обходит постель и поправляет одеяло. — Из какого ты клана, Ульв? Малика ловит взглядом клеймо неприкасаемого на его подбородке; гном открывает рот, наверняка думая сказать «я бесклановый», но в его глазах вдруг появляется осознание. — Из клана Кадаш, миледи, — говорит он. Малика фыркает. В нем слишком много вежливости для хартийца. Ее мать наверняка решила почувствовать себя старой знатной леди перед смертью. — Молодец, — кивает гномка и бросает мимолетный взгляд на Лантоса, прежде чем вернуться обратно к Ульву. — Старик Ланти занимается делами клана уже добрую дюжину лет. Я хочу, чтобы ты помнил это. У него больше опыта, чем у тебя, у него больше навыков и знаний. — Я не… — Ульв расстроенно вздыхает, всплескивая руками. — Я и думал попросить его помощи, на самом деле. Я знаю, что глава передает дело мне, но я никогда на это не напрашивался. Малика приподнимает брови в удивлении. — Ты серьезно? — не верит она. — Ты проводил все ее последние дни рядом с ней. Не говори мне только, что это было из искренних побуждений. — Монна Серена сама меня попросила. Она сказала, что я похож на ее сына. — Блядь, — не выдерживает Малика и прикрывает лицо ладонью, тяжело выдыхая. Все понятно. Теперь ей все понятно. Обыкновенная ситуация со стариками. — Не ругайся, — доносится со стороны Лантоса. — Ладно-ладно, — качает головой бывший Инквизитор и вновь смотрит на Ульва. Тот выглядит забитым и печальным. — Ты можешь остаться в клане, но я попрошу тебя отказаться от притязаний на власть. Так пойдет? — Д-да, конечно, — он кивает слишком быстро. — Хорошо. И… Я буду помогать вам, чем смогу. Здесь меня не особо любят, но знают. Я хочу, чтобы клан Кадаш перестал быть кланом, но стал Домом. Это будет достойная цель. Ты понимаешь, о чем я? — С трудом… — честно признается юнец. — Лантос понимает. Он объяснит. Когда Ульв уходит, Малика вновь смотрит на свою мать. На ее седые редкие волосы, прежде бывшие одной большой рыжей копной, на ее лицо, покрытое морщинами. Она иссякла раньше срока. Некоторые в ее возрасте еще сворачивают горы. — Ланти, ты ведь тоже пришлый. Чем она тебя заманила? — Сначала работой, — пожимает плечами Лантос, встав рядом. — Потом — признанием этой работы. — Но этого мало для слепой преданности. Я просто не понимаю. — Это тяжело объяснить, — вздыхает мужчина. — Как будто чувствуешь себя в одной большой семье. Малика сглатывает, ощущая, как крохи слюны неприятно проходятся по сухому горлу. Ее пальцы нервно перебирают ремешки металлической руки. Она не понимает. Она никогда не чувствовала, что клан был ей семьей. Она вспоминает, как кричала на мать, когда та выгнала ее из дома. Как плакала, впервые напившись до рвоты, и по сто раз спрашивала хозяина корчмы, почему мать не убила ее во младенчестве или еще раньше. Она успокоилась, только когда хозяин сказал, что тогда бы ее мать навлекла на себя грех, и увел ее спать к себе в кладовку. Малика была похожа на своего отца внешне, но правда была в том, что крови Кадаш, крови, полной преданности семье и благородства, в ней всегда было больше. Ее мать просто побоялась посмотреть на то, что скрывалось под ненавистной ей оболочкой. А потом стало поздно смотреть.