Малика

У Малики не было отца. Она слышала множество историй о нем, и вряд ли хоть одна из них была в полной мере правдива, но все они сходились в одном — ее отец был безродным проходимцем, в которого так опрометчиво влюбилась Серена Кадаш. Проходимец оправдал свое название и оказался никем иным, как обманщиком. Его имя никто не помнит, и в его существовании с каждым годом сомневаются все больше. Серена Кадаш всегда очень хорошо умела заметать следы своих ошибок. В детстве Малика не задумывалась об этом и никогда не понимала, что разговоры о странном пройдохе — это разговоры об ее отце. Перед ней не было примеров других семей, и поэтому особых вопросов не возникало. Ей хватало старого кузнеца Гунмура, что тренировал ее раз пару раз в неделю, но даже его она не считала своим отцом. Малика понимала, что он ее наставник, и не привязывалась с особой силой. Ей было достаточно знания, что у нее есть матушка. Ей становится недостаточно этого после смерти старшего брата. Его убивают на одной из сделок, и тогда же Малика узнает, что у Эдрика был другой отец. Малика узнает, что она бастард. Но не само это известие ее поражает, а то, что вскрывается вслед за ним. Она впервые разговаривает со старожилами из клана. Кто-то относится к ней, как к ребенку, но те, что видят в ней равную, рассказывают страшные вещи, в которые трудно поверить: что Серена Кадаш убила своего законного мужа, чтобы быть с ее, Малики, отцом. Малике тяжело это осознать. Она сидит с тремя стариками у камина и немигающе смотрит в огонь, пока в ее голове рождаются больные мысли: Серена убила отца Эдрика? Почему брат тогда был так верен ей? Это не укладывается в незрелом четырнадцатилетнем разуме. — А, вообще, хрен знает, — добавляет вдруг однорукий Лотт, доставая картошку из углей и роняя ее на ковер, обжегшись. — Ровуг-то, эдриков папаша, был тот еще говнюк. Сам неместный, их же по расчету поженили, но зарвался ого-го. Подумал, что раз он мужик в семье, то и весь клан Кадаш теперь ему подчиняться должен. Да только Серена уже тогда всех за яйца держала, и никто его и не думал слушать. — И, что же, она убила его… — возмущенно говорит Малика. — Только потому, что он пытался забрать власть? Старуха Сиф смеется над ней, показывая свой беззубый рот. — Ой дурашка! Што ей еще оштавалось делать? Я так думаю: иштория про любовь-морковь — брехня. Крашивая, но брехня. Никохда она никово не любила. — Брехня-то может и брехня, — повышает голос Лотт. — Но любовничек-то был. И до смерти Ровуга спокойно себе был. — Ой, ты видел ево хоть? — Видел! — Шаливай больше. — Да околачивался тут, лис. Заказы брал, мол, деньги нужны позарез. За все подряд брался: трупы таскал, прятал, оружие чистил, даже за бронто убирал. Так, видно, денег когда набрал, тогда и слинял, бросив Серену с брюхом. — Тах это тот крашавшик? — охает Сиф. — Да, тот самый, дырявая башка! — Ох, ну и крашивый был, шельма! А жадница-то какая! — Да… — вдруг тихо заговаривает третий старик, сидящий позади всех. — Смуглый, черноволосый… Красивый… Как будто и не гном. Ему согласно кивают в ответ. Малика чуть морщится, недовольная этим разговором, но ничего не говорит. Если ее отец и был так красив, как о нем говорят, она вряд ли пошла в него. Похожа она была, скорее, на какого-нибудь прадеда, кривого и косого, о котором никто не может вспомнить без содрогания. Так или иначе, она решает: не плевать ли теперь, кто ее отец. Он бросил ее еще до ее рождения. Малика не пытается искать его — она даже имени его не знает, но много размышляет о нем. Думает, был ли он таким проходимцем, как о нем говорят. Ведь не может же быть так, что оба ее родителя — те еще ублюдки. Это ведь должно значить, что и она станет такой когда-нибудь, а ей этого совсем не хочется. Может быть, с ее отцом что-то случилось? Может, он не по своей воле бросил их? По мере взросления Малика понимает, насколько наивны были эти мысли. Насколько наивна была она сама. Дело не в том, что ее родители далеки от идеала, дело в том, что глупые традиции твердили, что она обязательно будет такой же. И Кадаш охотно приняла эту иллюзию, потому что она давала ей оправдание. Позволяла идти на сделки с совестью снова и снова: «Ха! Вспомни моего папашу. О нем говорили, будто он обрюхатил одну половину Оствика, а вторую обокрал. А моя матушка? Убивает всех, кто ей не угоден, а остальных держит в страхе. Ну разве у них могло появиться нормальное дитя?» Однажды еще до изгнания из клана она стоит перед матерью, полнясь страхами и сомнениями. Серена закуривает трубку, выдыхая терпкий, тошнотворный дым, и не смотрит в сторону дочери. Они остались наедине, а она все равно не смотрит. Не желает смотреть. Малике хочется с детской обидой произнести: «Ты не дала мне ни единого шанса». Ей хочется сказать, срывая голос: «Если ты так любила его, почему ты не смогла полюбить его дочь?» Но она лишь спрашивает: — Я похожа на отца? А мать усмехается, косясь в ее сторону: — Нашла время спросить. И правда. Какая теперь разница? — Ты совсем на них не похожа, — говорит Коул почти тринадцать лет спустя, в один из одинаково жарких дней в Западном пределе. Малика вытирает пот со лба и отвечает тихо: — Я знаю, Коул. И добавляет, чуть помедлив: — Жаль, что тебя не было со мной, когда мне было восемнадцать. — Когда ты убила в первый раз. — Да. Жаль. Тяжелое было время. Они больше не возвращаются к этому разговору. Это старые раны, вскрывавшиеся не раз и не два, но сейчас давно зажившие. Глупости. Малике тридцать два, и она знает, что сделала себя сама. Что никакая наследственность здесь ни при чем. Может быть, ее отец на самом деле был искателем приключений — не злым самим по себе, просто авантюристом, не привязывающимся к местам и людям. Может, он даже любил Серену Кадаш, просто не мог пойти против своей натуры. Может, он не знал, что она беременна. Может… Это были бессмысленные фантазии, но такие приятные. Малика никогда не злилась на отца. Иногда она думала, как было бы хорошо, если бы он взял ее с собой. Они бы путешествовали вместе, зарабатывали нехитрым трудом, но зато были бы свободны. Эти мысли не были разрушающими, не приносили боли и вскоре забылись, растворившись под тревогами о насущном. Малика укрепилась в мысли, что отец, скорее всего, умер где-нибудь в подворотне, разделив судьбу сотен похожих на него разгильдяев. Он снится ей в одну из ночей в Скайхолде. Смуглый, черноволосый. Малика запоминает, что у него красивая улыбка и шершавые руки. Она совсем маленькая во сне, бегает от него по какой-то пристани, а он хватает ее подмышки и кружит. Сажает на плечи, так, что ей становится видно маленький островок на краю моря и стаю чаек. Это редкий ее хороший сон, без крови и смертей. Наутро она спрашивает Соласа, может ли присниться человек, которого ты ни разу не встречал, и маг отвечает, что в этом нет ничего особенного. Воображение способно на многое, а духи и демоны падки на особенно яркие образы. Малике тревожно и неспокойно. Это кажется ей слабостью. Как же хорошо было жить без снов. Она думает: все так глупо. Она оправдывает отца, о котором не знает ничего, и принижает мать, каждый поступок которой понимает, как свой собственный. Она думает: они с матерью похожи. Малика замечает это в совершенно мелких деталях: в своих словах, обращенных к подчиненным, в своих решениях. Даже в своих мыслях. Ей кажется, это уничтожит ее в один момент. Если она не простит мать, она никогда не простит и себя. Как отражения, они обе боятся слабости и ошибок. Обе слишком привязываются к людям. И Малика прощает. В ночь перед битвой за Арборскую глушь она в последний раз видит неясный образ своего отца во сне и говорит ему: «Я думаю, она винила себя за твой уход. Считала, что не смогла удержать. Я ее понимаю. Я бы тоже себя винила». Малика давно не ребенок, обиженный на жестокость мира и несправедливость. Она все понимает. И поэтому больше не может ни на кого держать зла.