Малика

— Здравствуй. — Малика кривит лицо, словно от боли, стоит ей услышать этот голос. Надия смотрит на нее мертвыми глазами, но лицо ее точно такое же, как Малика помнит. Она думает, что помнит даже слишком хорошо, и ей до звона в ушах стыдно, что она до сих пор не может забыть. — Ты опять раскисла, — продолжает Надия и слабо улыбается. Непохоже на нее. Странно. Малика думает: не может быть. Она же умерла десять лет назад. — Не понимаю только, почему. Спасаешь чужие задницы теперь, как тебе и хотелось. Тебе платят? Доспехи хорошие. И оружие тоже. А от святош бесишься. Как всегда. Малика не может произнести ни слова, только смотрит-смотрит-смотрит и щурится, будто на ярком свету. — Ну чего молчишь? Думаешь, мне легко? — Надия закатывает мутные глаза и вздыхает. Неправильно. — Ничего без меня не можешь. Что собираешься теперь делать? Тебя опять используют. Что Шибач использовал, что эти. Инквизиция, срань, не могли получше название придумать? Малика прикладывает руку ко лбу. Голова раскалывается, словно с бодуна. Они дома, в Оствике. Почти верится. — Как будто мать меня не использовала, — все же хрипло говорит Кадаш, и Надия хмурится на ее слова. — Она тебя защищала. Различай понятия. — Да ни хера. Нашла себе очередную зверюшку. — Ты опять нарываешься, — даже не спрашивает, устало утверждает. Малика не отвечает. Совсем не знает, что сказать. В комнату через окно залетают птицы, кружат. Черные садятся на голову и плечи, становится тяжело. Кадаш пытается отогнать их, а те клюются больно, до крови. Надия смотрит-смотрит-смотрит. Говорит: — Она тебя когда-нибудь погубит. Твоя любовь взваливать все на свои плечи. Птицы выклевывают Малике глаза, и она просыпается. Долго смотрит на светлый полог палатки, по которому стучит дождь. Метка на руке ноет, отдаваясь пульсирующей болью в висках, и гномка морщится, переворачиваясь со спины на бок. Снаружи слышится громкий голос Железного Быка и что-то ответивший ему интендант лагеря. Когда Кадаш выходит из палатки, дождь уже перестает моросить. В нос сразу же ударяет соленый запах Недремлющего моря, и гномка вдыхает его полной грудью, надеясь унять головную боль и тревогу. Она не думала о Надии уже порядком… пяти лет, может быть. Ей не хочется думать и сейчас, но это пугает ее так же, как пугает небо гномов из Орзаммара. Ей снятся сны. Это первый раз, когда она действительно осознает это. Поначалу это было похоже на что-то, что поутру Кадаш не могла вспомнить. Ей казалось, что она просыпалась посреди ночи и говорила с Кассандрой, но утром та отвечала, что всю ночь спала крепким сном. Кадаш даже ловила себя на мысли, что у нее, возможно, провалы в памяти. Это немного тревожило, потому что раньше она не замечала за собой ничего подобного. Но теперь все встает на места, и в то же время не становится более правильным и понятным. Ведь она гном, а о гномьих снах нужно знать лишь одно — их не должно быть. Все то время, что они идут к Клинкам Гессариана с заготовленным амулетом, Кадаш украдкой поглядывает на Соласа и поджимает губы. Уж кто, как не он, может объяснить ей, что происходит? Но просить помощи слишком стыдно, думает Кадаш и так ни о чем не спрашивает. Вероятно, ей снится то, что люди называют кошмарами. Она пытается разобраться в них, но многое забывает: в один из дней ей снится какой-то мужчина, которого она совершенно точно никогда в своей жизни не видела, но ничего больше она вспомнить не может. Кажется, он дрался с ней, а она пыталась убежать. С ней происходит что-то странное. Кадаш долго считает, что нет ничего хуже этих проклятых снов, пока не оказывается в плену у демона Зависти. О, определенно есть вещи похуже снов. Вещи, которые роются у тебя в душе и вытаскивают все дерьмо на свет, чтобы ты еще раз посмотрел на него и испытал ненависть к себе. Ей, похоже, всегда нужно было кого-то ненавидеть. Мать, Надию, себя. Кадаш груба и некрасноречива. Раньше эту проблему решал алкоголь, развязывавший язык как ничто другое, но в последнее время у нее нет времени на выпивку. Ей снятся корчмы и реки из вина, больше похожего на кровь, и Малика решает, что чуть-чуть эля перед сном избавит ее от кошмаров. Оказывается, наоборот. Их становится только больше. Она просыпается в холодном поту на смятых простынях и не может унять сорвавшееся в бег сердце. В ту же ночь она будит Соласа. Говорит, что ей снятся сны. Говорит, что ей приснилось, будто она убила каждого в Скайхолде. Будто она убила его. Солас удивлен всего мгновение; он отвечает, что догадывался. Она странно выглядит в Тени, по его словам, наверняка из-за Якоря. Он говорит что-то еще, Малика не запоминает. Она не может оправиться от фантомного ощущения крови под ногтями — она знает, как это чувствуется, но сейчас ее руки чисты. Солас говорит ей не бояться. Говорит, что, пусть кошмары и вызывают демоны, она не станет одержимой. Ей нужно вспомнить опыт с Демоном Зависти, и тогда станет легче. Малика отвечает тихо: «Я и не думала об одержимости. Эти сны… Они просто… Страшные сами по себе». Она не знает, понимает ли ее Солас. Должен понимать. Он же тоже видит сны. Когда он вдруг появляется в ее сновидении взаправду, она догадывается почти сразу. И тут же испытывает стыд: это ведь ее сон, и тут и там, несмотря на иллюзию Убежища, созданную Соласом, пробиваются ее демоны, метафорические и настоящие. — Это оно? — осторожно спрашивает Малика, когда Солас останавливается, разглядывая девочку, замершую между домов. На ней ночная сорочка и волосы заплетены в косички. Ее нетрудно узнать, пусть на ее лице и нет еще ни единого шрама. Она теребит руками подол сорочки и смотрит на них смущенно, побито. — Да, — чуть запоздало кивает эльф. Он не отрывает взгляда от демона и чуть хмурится. — Но, как я и сказал, тебе не стоит беспокоиться. Мне несложно будет увести ее от тебя. — Спасибо. Она благодарит его еще раз, по пробуждению. Солас смотрит на нее задумчиво, а потом говорит, чтобы она обращалась вновь, если у нее будут проблемы со снами. Он делится догадками, что гномы могут переживать связь с Тенью как-то иначе, и просит Кадаш сказать ему, если ее будут посещать какие-то совсем особенные сны. Малика не особо знает, какие сны особые, а какие нет. Ей порой снилась такая чушь, какой и в Песне Света не встретишь. Ей часто снится лириум, не красный, обычный, но она решает об этом не говорить. В самом деле, она половину своей жизни только и делала, что видела лириум наяву, неудивительно, что он продолжает преследовать ее во снах. После истории с титанами Малика спрашивает Соласа: — Как думаешь, раньше все гномы могли видеть сны? Он пристально смотрит на нее с мгновение, а затем отвечает, чуть расслабляясь: — Вероятно. Но, боюсь, это не было теми же снами, что видишь сейчас ты. — Почему? — она, конечно, знает ответ, но глупо надеется, что услышит другое. — Та связь с титаном, что мы видели у ша-бритолов, слишком схожа со связью порождений тьмы с Архидемонами. Вполне возможно, что это лишь внешнее сходство, но даже это заставляет задуматься. Я полагаю, если ша-бритолы и видят сны, они связаны только с титанами или с образами, навеянными ими. Тень в этом процессе не принимает никакого участия. — Это не слишком-то обнадеживает, — нервно усмехается Кадаш. — Но я поняла, о чем ты. Гномы, становящиеся Серыми Стражами, видят сны, но они все равно связаны только с Архидемоном. Это все еще не связь с Тенью. — Да, — соглашается маг. — Получается, что твой случай уникален в некотором роде. «Пока со мной Якорь», — хочется добавить Малике, но она лишь кивает в ответ. Дагна допрашивает ее около четырех часов, когда узнает о снах. Кадаш до сих пор не знает, откуда чаровнице стало об этом известно. Дагна говорит, что ей завидно, а Малика шутит, что она может объесться авварских грибов и тогда словит те же сны наяву. И не надо будет для этого хватать руками всякие сомнительные сферы. Дагна просит рассказывать про все новые сны, и Кадаш обещает ей, потому что не хочет расстраивать. Правда в том, что она помнит очень мало своих снов. А те, которые помнит, почти всегда кошмарные. Их становится меньше после помощи Соласа, но они не исчезают совсем. Коул говорит, это потому что ей больно, даже когда она спит. Возможно, это правда. Малика не помнит, чтобы Коул когда-нибудь ошибался насчет нее. Она ждет те сны, где ей снятся Скайхолд и лагеря Инквизиции, будто ей не хватает их наяву. Она любит, когда ей снится Коул; это почти всегда добрые, спокойные сны, где они вместе едят что-нибудь вкусное или лазают по крышам смотреть на птичьи гнезда. Иногда в конце сна они прыгают с этих крыш и никогда не разбиваются. Порой она говорит во сне и просыпается от звука своего голоса, не помня, что именно сказала. Обычно это происходит, когда ей снится мать. Если это происходит в лагере, то наутро никто не говорит об этом и не шутит; Малика думает, это потому что она вслух зовет маму, а это не те вещи, над которыми будут смеяться друзья. В одну из ночей она понимает, почему маленькие гномы не боятся чудовищ под кроватью. Им никогда не снятся сны на грани с реальностью, когда трудно отличить правду от лжи, и они всегда могут заглянуть под кровать и увидеть там лишь пыль. Но, заглянув под кровать во сне, ты обязательно обнаружишь там демона. Гномов не пугают перед сном. Не пугают и самим фактом наступления ночи. Но их тоже есть чем пугать — и это не только пресловутое небо. Малике кажется, что с каждым сном, с каждым пробуждением в холодном поту она боится все больше. Будто вот она, слабость тех, кто видит сны — вечный страх неизведанного, чего-то, что на тебя обрушит твой разум. Чего не боятся ни гномы, ни Усмиренные. Может быть, это страх самого себя. Но она не перестает бояться, даже когда лишается руки.