One Bottle of Wine, Tenderly Tossed

      Хоук говорили, что она не отличается особой хитростью, и, вероятно, были правы.       — Ты пялишься, — подкравшись, ликующе сообщает Изабелла.       — Это ты пялишься, — возражает Хоук, все же не отводя глаз.       Изабелла ухмыляется, но не отрицает:       — Ну что тебе сказать? Я воровка. Приглядела, чем поживиться, — приподнимается бровь, взгляд пиратки направлен чуть ниже спины, и Хоук хохочет — так громко, что к ней оборачиваются, а с ближайшего куста взлетает стайка птиц. Варрик лишь вскидывает бровь. Фенрис выглядит настороженно.       И правильно делает. Хоук откашливается.       — Прости. Неудачная шутка. Ты продолжай, продолжай.       Мужчины отворачиваются так быстро, что Хоук мимолетно думает, не напугала ли их возможность получить объяснение, и смеряет Изабеллу взглядом, который та со смехом игнорирует.       — Ну так как там с мысленным раздеванием? — взамен спрашивает она. — Добралась до штанов? Я бы не стерпела и сразу перешла к ним. Надо начать с чего-нибудь другого.       Раздражение заставляет возразить:       — Я не…       — Спорю, ноги у него великолепные.       Ох, именно, но Хоук сглатывает слова, пока те не сорвались с языка. Она все-таки обладает некой сдержанностью, несмотря на репутацию, которая убеждает всех в обратном.       — Интересно, сложно ли снимается броня, — задумчиво размышляет Изабелла.       Сложно, но Хоук могла бы заявить, что приноровилась. Она представляет в мыслях все действо — считает застежки и пряжки; особенно ту, которая постоянно цепляется, отчего Хоук раздраженно шипит, касаясь губами его кожи.       Солнце греет непривычно сильно, или же разгорячилась она сама — пот капельками стекает по плечам и спине. Она внимательно смотрит ему в спину — воображает, как под одеждой, под ее руками перекатываются мышцы…       Изабелла тянет себе под нос:       — А знаешь, прогулка может выйти не такой уж и плохой.       Хоук фыркает, но ее согласие выражается взглядом, что бесстыдно задерживается на идущей впереди фигуре. В хорошей компании это можно себе позволить.       — Вот теперь штаны, — лишь для них двоих негромко бормочет Хоук, и Изабелла ухмыляется.       — О-ох. Терпеливая девочка. Когда-нибудь поделишься со мной секретом.       Хоук смеется, но секрета здесь нет, только желание продлить мгновение — необходимость сохранить воспоминания и ощущения, на всякий случай. Киркволл без этих случаев не обходится. И не обходится обычно без плохих. Скорбных. И она эгоистично хочет оставить при себе память такой, какая она есть: как распускаются крепления брони и показывается теплая кожа; как отчаянно, нетерпеливо стаскивается с плеч куртка. Старые любовники померкли до неясных фигур и теней тех, какими были. Хоук не хочет, чтобы Фенрис стал тенью, следом той жизни, которую она запомнит лишь проблесками: вспышками бледно-голубого лириума и загорелыми костяшками пальцев, касающимися ее щеки.       Для Изабеллы это скабрезная игра от нечего делать. Для Хоук же это сбереженные, спрятанные воспоминания, по которым она путешествует, пока он не смотрит. Если у Фенриса и есть подозрения относительно хода ее мыслей, он не подает вида и не спрашивает, если она медлит или почему у нее дрожат пальцы, когда они снимают с него доспехи. Она знает, что когда-нибудь это будет в последний раз, но мысль слишком мрачная, и Хоук ее не озвучивает.       — Вид у тебя не тот, который вызывают мысли об обнаженном мужчине, — замечает Изабелла. — Ну, разве что мужчина так себе, — но несмотря на попытку пошутить, она беспокоится. — Ты чего?       Хоук вдыхает — и гонит дурные мысли прочь, заменяя их видением его длинных ног. Сильной спины. Рук, крепких и изящных; выступающих косточек на бедрах.       — Минутку.       Пиратка улыбается, и понимание проявляется в изгибе губ — слова не нужны.       — Да пожалуйста. Хорошо все, что кончается без одежды, всегда так говорю.       И Хоук не сдерживает смеха. Фенрис впереди кидает взгляд через плечо, и она отвечает улыбкой.       — Несомненно.