~ * * * ~
Упругий зеленый росток, схваченной тонким слоем мягкой коры, дернулся ввысь еще раз, словно в последнем отчаянном порыве сбросить с себя удерживающий его груз, но потом почти сразу растерял все силы, вяло накренился вбок и засох. — Проклятье! — выругался Хаширама и устало плюхнулся на землю, вытянув затекшие ноги. Над землями Сенджу медленно сгущался вечер, наполненный прозрачной свежей прохладой ранней осени. В воздухе метались птицы, не нашедшие себе место для ночлега, и их испуганно-пронзительные голоса внушали мальчику безотчетное чувство тревоги. После смерти Каварамы он стал плохо спать. Стоило ему закрыть глаза, как он снова слышал крик матери — тот, с которым она попыталась его перехватить, когда он стремглав бросился к другому краю поляны, где лежало тело его брата. Порубленное, холодное и совершенно мертвое. Видел его остекленевшие глаза, затянутые тонкой пленкой, словно опущенным занавесом над его жизнью. Несправедливо короткой жизнью, в которой он совсем ничего не успел. — Проклятье! — снова воскликнул Хаширама и с яростью, прежде ему неведомой, пнул засохший росток. Мокутон отказывался ему подчиняться. Сила, которую он прежде так уверенно чувствовал в своих пальцах, теперь куда-то пропала. Или, может, он сам ушел от нее слишком далеко, оградившись своей скорбью и спрятавшись внутри нее, как в кокон. Мальчик не мог перестать думать о том, что случилось там, на поляне. Как внезапно все переменилось и какими глупыми стали казаться его детские мысли о мире для всех и ясном небе над головой. Как ни странно, он не помышлял о мести. В его сердце было слишком много боли и горечи, и там не оставалось места для злости на кого-либо, кроме самого себя. Он позволил себе слишком долго жить в своих мечтах и не смог защитить брата. Он обязан был придумать, как всех спасти — он же обещал матери. Но вместо этого он выращивал бонсаи и дразнил Тобираму, который не зря все время предупреждал его и просил быть осторожным. Младший брат был прав — опасность скрывалась повсюду. Даже там, где они совсем не ожидали ее встретить — на их собственных землях. Мысли о Тобираме немного встряхнули мальчика. Им овладело сильное, импульсивное желание оказаться рядом с братом и поговорить с ним. Услышать его спокойный, такой взрослый и рассудительный тон. Увидеть его сдвинутые бледно-серые брови, его красноватые глаза, похожие на отблески кровавого заката, почувствовать его суровую непоколебимость, которая в иные дни заставляла его, Хашираму, ощущать себя немного неуютно. Все существо мальчика поднялось и потянулось к брату как к необходимой опоре, и он сам не заметил, как покинул свое насиженное местечко у реки и двинулся в сторону дома. Тобирама нашелся на заднем дворе — он тренировался бросать сюрикены в соломенное чучело. Судя по состоянию последнего, он занимался этим уже минимум пару часов. И скоро им должно было понадобиться новое чучело. — Я не помешаю? — уточнил Хаширама, останавливаясь рядом с братом. — Смотря, что ты собрался делать, — тяжело дыша, отозвался тот, беря новый сюрикен и несколько секунд держа его в пальцах, словно привыкая к его тяжести, прохладе металла и гладким контурам. — Уже почти ночь, ничего не видно толком, — заметил старший Сенджу. — Может, завтра продолжишь? — Если встречу кого-нибудь из клана Учиха посреди ночи, так им и скажу. «Давайте завтра, ребят, сегодня как-то темновато уже». — Тобирама презрительно сжал тонкие губы, и брошенный им сюрикен звонко ударился о предыдущий, застрявший в голове чучела, высек искру и исчез в вечерних сумерках. Его брат закусил губу и понуро замолчал, опустив голову. Какое-то время между мальчиками царила напряженная тишина, разрываемая только стуком стальных звездочек, входящих в податливую солому. — Ты что-то хотел? — наконец уточнил младший, и по его голосу было слышно, что ему слегка неловко за предыдущий выпад. Тобирама тоже остро переживал гибель брата. Но в отличие от Хаширамы, который во всем винил себя и жестокий мир, в котором они жили, он совершенно не склонен был к абстрактной философии. Он знал врага в лицо, и это лицо было красноглазым, ухмыляющимся и скрывающимся за гербом в виде веера. Учиха. До недавнего времени младший Сенджу не знал, что значит ненавидеть. Его детская душа, даже постигшая ужасы войны, не знала ненависти. А теперь эта ненависть пожирала его изнутри, заполняя целиком, сжимая грудь и не давая дышать. И единственной отдушиной, единственной возможностью не чувствовать этого сжигающего пламени, были для него мысли о том, как он сойдется на поле боя с ненавистными врагами. И уничтожит их всех до последнего. — …что я делаю не так, но не могу понять. — Что? — Тобирама вдруг осознал, что не слышал почти ничего из того, что говорил брат. Пришлось остановить тренировку (которая и впрямь что-то затянулась, надо было признать), развернуться к нему и попросить повторить все с самого начала. Хаширама глубоко вздохнул и сел на камень, обняв колени. Сейчас он казался жутко маленьким и беззащитным — даже не верилось, что он был старше и намного сильнее своего брата. Тобирама не смог подавить в себе неуместно всколыхнувшейся нежности по отношению к нему. Может, отчасти причина была в погибшем Кавараме, но младший Сенджу вдруг почувствовал какую-то необъяснимую ответственность за старшего. Поэтому пусть и с нарочито небрежным и недовольным видом, но он все же подошел и сел рядом, боком ощущая его тепло. — Я всегда думал, что смогу что-то изменить, — начал Хаширама. — Мама тоже так говорила. Я воображал себе, будто способен привнести в этот мир порядок. Будто я понимаю его лучше, чем кто-либо. Мне казалось… — он абстрактно повел рукой, словно ему не хватало слов, — казалось, что я вижу… как бы линии, понимаешь? — Нет, — честно признался Тобирама, разматывая тренировочные бинты на руках. — Как… Если бы мир был живым, как мы с тобой, то это было бы, наверное, каналы чакры, по которым течет наша энергия. Я вижу эти каналы. Точнее… думал, что вижу. — Из нас двоих сенсор вроде я, — немного недовольно напомнил младший брат, который пока совершенно не улавливал мысли старшего. — Да я же не про настоящие каналы, — отмахнулся Хаширама. — И я их не вижу, а как бы чувствую. Не знаю, как объяснить. — Он сжал голову ладонями и взъерошил себе волосы. — Как линии предназначения? — вдруг уточнил его брат, сматывая бинты в рулон. — Да! — восторженно выкрикнул тот и тут же испуганно зажал себе рот ладонями. — Да, как линии судеб всех людей на свете. Они сложно напутаны, потому что часто пересекаются, путаются и связываются воедино. И рвутся. Иногда как раз оттого, что путаются с другими. — Он тяжело вздохнул и снова умолк, опять думая о Кавараме. — А ты вроде как придумал, чтобы они не путались что ли? — снова вернул его к реальности Тобирама. Вокруг мальчиков уже собралась приличная стайка комаров, они противно зудели над ухом и немного мешали сконцентрироваться на этом неожиданно философском разговоре. — Я думал, что смог, — печально кивнул Хаширама. Вспомнив о погибшем брате, он опять сник. Тобирама вздохнул и покачал головой — резкие перемены настроения его брата всегда давались ему нелегко. Это было все равно что солнце, мгновенно сменяющееся проливным дождем, а потом снова ярко вспыхивающее на небосклоне за каких-нибудь две минуты. — Послушай, старший брат, — кашлянув, проговорил он. — Я не очень понимаю, о чем ты говоришь и что вообще происходит в твоей голове. Она для меня как темный лес, и это довольно забавная метафора, учитывая все обстоятельства. Но вот что я тебе скажу наверняка. Ты сможешь. Распутать линии, изменить мир, построить лучшее будущее. И дело не в твоем мокутоне и не в том, насколько ты силен. Самое главное у тебя не здесь, — он указал на его голову, — и даже не здесь, — он ткнул пальцем в его покрытые мозолями и ссадинами руки, — а вот тут. — Тобирама положил ладонь на грудь старшего брата. — То, что у тебя здесь, сильнее всего прочего. И важнее. И я верю, что когда настанет время, ты сможешь сделать то, что нужно. Просто верю и все. От слов брата внутри Хаширамы разлилось живительное тепло, яркое и сильное, как настоящее пламя. Сила этого пламени вдруг вздернула его на ноги, заставила беспричинно смеяться, грозить кулаком куда-то в небо, запальчиво обещать обязательно все исправить и найти способ защитить всех-всех. Тобирама довольно усмехнулся и кивнул, сложив руки на груди. Увидеть брата таким после всего, что было, стало для него долгожданным и желанным облегчением, которого, оказалось, так жаждало все его существо. Впервые за прошедшие с похорон дни младший Сенджу улыбнулся. На следующее утро воодушевленный Хаширама обратился за советом к матери. — Я чувствую силу мокутона и то, насколько она велика, — осторожно проговорил он, внимательно глядя ей в лицо. — Но я пока не представляю, как с ее помощью мог бы защитить вас. Я умею выращивать деревья, но эти деревья не смогли бы спасти жизнь Кавараме. Белая Тигрица вздрогнула при упоминании имени своего младшего сына. Она так и не пришла в себя после его смерти, хотя и старалась бодриться ради оставшихся в живых детей. Но какой-то дерзкий живой огонек в ее закатно-алых глазах, в который так влюбился Буцума Сенджу много лет назад, теперь погас, и они стали казаться потухшими и совсем пустыми. — Я не смогу тебе помочь, — ровным, практически лишенным эмоций голосом произнесла она, выливая грязную воду из миски в ведро, которое позже следовало вынести на улицу. — В моем роду никто не владел стихией дерева. — Я знаю, мам, — терпеливо кивнул Хаширама. Его сердце разрывалось от боли за нее, но он совсем не знал, как ей помочь — что говорить и делать. Горе матери парализовывало его, лишая воли, сбивало с ног и отнимало всякое желание бороться. Если бы мог, он бы сел у ее коленей, обнял бы их и плакал всю ночь. Именно такое желание у него появлялось, когда он видел ее в таком состоянии. Но мальчик не мог себе этого позволить. Он знал, что горе беспощадно, и, если он ему позволит, оно раздавит и сломает его, как уже раздавило и сломало его мать. И единственным способом бороться с ним была вера в то, что он сможет однажды все изменить. Вера, которую с ним разделил Тобирама, но которую, кажется, совершенно утратила их мама. — Почему бы тебе не поговорить об этом с отцом? — меж тем уточнила она, стряхивая очистки от дайкона в мусор. — Он может тебе что-то подсказать. — Отец сейчас… — Хаширама закусил губу, не зная, как точнее выразить то, что отец просто игнорирует их с братьями, с головой уйдя в военные дела клана. После гибели Каварамы на границах территории Сенджу были выставлены регулярные патрули, и теперь почти все время Буцума проводил наедине с разведчиками, которые докладывали ему о том, что происходит на территории противника. Все как будто бы забыли о дайме, заказах и политической расстановке сил. То, что происходило сейчас, все больше и больше напоминало подготовку к войне. И не между чиновниками, а между кланами шиноби — открытой и более не прячущейся за гонкой вооружений или положением в иерархии сильнейших. — Я слышала, что в глухой чаще леса, на востоке, живет старый Отшельник, — вдруг проговорила его мать, словно забыв, что они обсуждали до этого. — Может, это лишь старые сказки, но, говорят, он один из первых, кто овладел мокутоном в совершенстве. Правда еще говорят, что после этого дерево проросло сквозь его тело, и он обратился в дуб. Но, возможно, тебе все же удастся найти его. Если кто и сможет обучить тебя, то это он. — Мама, почему ты не говорила мне раньше? — Восторгу и удивлению Хаширамы не было предела. — Наверное, ты не спрашивал, — пожала плечами Белая Тигрица и торопливо отвела взгляд, чтобы он не видел, как исказилось ее лицо. В былые времена она бы ни за что не отправила своего старшего сына, свою надежду и опору, в погоню за старыми сказками, которые вероятнее всего были выдумкой. Но предполагаемое жилище Отшельника находилось за много ри от их дома. За много ри от линии фронта, на которой со дня на день должно быть полыхнуть беспощадное пламя войны. И если существовал хоть один способ уберечь Хашираму от того, к чему он совершенно не был готов, его мать была согласна пойти на это, какой бы глупостью это ни казалось его отцу и ей самой. Мальчик убежал наверх, в свою спальню, громко шлепая босыми ногами по деревянному полу, а она еще какое-то время сидела неподвижно, раздвинув сёдзи в сад. «Беги, мой маленький, беги как можно дальше, — шептали ее побелевшие губы. — Беги и никогда не останавливайся, если хочешь выжить в этом проклятом мире. Беги и не оборачивайся назад».~ * * * ~
По туго натянутому коричневому полотну шелка золотой вышивкой взбегали тонкие стволы сосен, одновременно изящные и крепкие. Своими ветвями они словно бы поддерживали рукава и воротник кимоно, более светлые, чем подол. Мито подумала, что это похоже на рассвет — когда солнце еще только собирается взойти над горизонтом, окрашивая его край своим бледным прохладным светом. Темная зелень вышитой хвои поражала своей аккуратностью и искусностью — даже художник не смог бы нарисовать точнее. Каждая иголочка лежала отдельным стежком, и все они так гармонично и вместе с тем нарочито небрежно прилегали друг к другу, что Мито не могла отвести взгляд. Это кимоно живо напомнило ей сосны на берегу возле ее дома. Ее обожаемые сосны, к которым она бегала каждое утро, чтобы посмотреть на то, как восходит солнце. Ей даже на секунду показалось, что она чувствует знакомый запах смолы и морской соли, и от этого ее сердце застучало быстрее, а голова слегка закружилась от радости и беспричинного счастья. — Ну что, выбрала наконец? — как всегда ворчливо и недовольно поинтересовалась ее нянюшка. Рико не слишком любила рыночную суету и справедливо считала, что кимоно для наследницы клана следует не покупать на развале, а шить по точным меркам руками придворного мастера. Но шелка такого качества на их остров завозили только пару раз в году и упустить возможность хотя бы посмотреть на них было бы глупо. Тем более что из своих старых нарядов Мито уже выросла, а на приближавшийся праздник любования кленами ей следовало выглядеть настоящей принцессой. — Нет еще, — отозвалась девочка, с трудом оторвав зачарованный взгляд от кимоно с соснами и переведя взгляд на другое, висевшее неподалеку. Оно бросилось ей в глаза сразу, как только они с Рико подошли к этому торговцу. Красная окантовка рукавов и подола, коричнево-черное полотно, напоминающее то ли землю, то сгоревшее дерево, то ли грязные камни, и поверх него — кричаще-огненная россыпь красных ликорисов и желтых камелий, туго переплетенных листьями и стеблями. Выглядело так, словно художник в бессильной ярости выплеснул на полотно свое глубокое беспросветное отчаяние. Мито не помнила точного значения этих цветов, ее познания в ханакотоба были не так велики, как хотелось бы Рико-сан, но почему-то такое сочетание внушало ей смутное чувство тревоги — и грусти. Цветы вздымались по шелку кимоно, как языки пламени, пожирающие сами себя, и руки девочки тянулись к ним в безотчетном желании коснуться этого огня, чем бы это ни обернулось потом. — Вы не можете взять два, — покачала головой ее нянюшка, уловив наконец сомнения своей подопечной. — Выберите какое-то одно и пойдемте скорее домой. Что-то мне здесь не по себе. — Ты вечно так говоришь, чтобы побыстрее вернуться во дворец, — отмахнулась Мито. — Что нам там делать? — Уж всяко найдем чем заняться вместо того, чтобы шататься по всяким сомнительным базарам, — поджала губы Рико, поплотнее прижимая к себе тряпичную сумку, в которой лежали ее скромные пожитки и туго набитый монетами кошелек, который ей утром выдала госпожа, строго наказав купить дочери одно кимоно и не тратить лишнего. — Но я хочу оба, — вдруг задумчиво проговорила Мито, взяв в правую руку подол кимоно с соснами, а левую — с пламенеющими цветами. — Они мне нравятся оба. — Так не бывает, Мито-сама, — терпеливо проговорила ее нянюшка. — Если сказано, что надо выбрать одно, так и берите одно. — Почему не бывает? — воспротивилась девочка. — Кто сказал, что не бывает? Мне нравятся оба! Они такие разные и такие… особенные. Я не могу выбрать. — Значит, останетесь совсем без нарядов, — покачала головой женщина. — У нас с вами денег не хватит на два кимоно. Либо выбирайте одно, либо мы идем домой и вы остаетесь ни с чем. Мито надулась. Рациональная часть ее понимала, что Рико-сан права и что ей всегда покупали только одно кимоно. Но никогда прежде ее сердце не было в такой растерянности, потому что она в самом деле не могла сделать выбор. Отпустить одно из них означало превратить второе в неполноценную половину — глядя на эти сосны, она бы всегда вспоминала ликорисы, а если бы на ней были лилии и камелии, она бы не смогла не тосковать о рассвете в россыпи изумрудных хвойных иголок. — Ладно. Разжав пальцы, Мито выпустила оба кимоно и печально склонила голову. Рико хотела было возмутиться и посоветовать девочке не быть такой привередливой, как вдруг до ее слуха донесся слегка приглушенный расстоянием звон дворцового гонга. При этом звуке шумный суматошный рынок вокруг на несколько секунд как будто обмер — и торговцы, и покупатели резко вскинули головы в сторону возвышавшегося за лесом величественного замка, словно в надежде, что все они ослышались. И в этой жуткой в своей внезапности тишине второй раскат гонга прогремел подобно грому. — Что случилось? — тихо спросила Мито, не осознавая, как крепко вцепилась в ладонь своей нянюшки. — Нам нужно вернуться во дворец, — безлико ответила та. — Скорее. — Почему звонил гонг? Рико-сан! Что-то случилось? — Мито мгновенно забыла о кимоно, о своем нелегком выборе и о той всепоглощающей печали, что нахлынула на нее, стоило гладкому плотному шелку выскользнуть из ее пальцев. — Я не знаю, Мито-сама. Скорее, садитесь ко мне на спину. — Нянюшка присела, подставляясь под цепкие руки своей воспитанницы, и девочка мгновенно вскарабкалась на нее. В другое время она бы, возможно, поспорила и начала бы доказывать, что и сама умеет отлично бегать, но все еще стоящий в ушах тяжелый медный звон заставлял ее чувствовать себя беспомощной. И очень напуганной. Мито не видела, что случилось на рынке после того, как Рико вынесла ее оттуда. Не слышала, как гомонили и кричали люди, как трескались и шатались прилавки и как тревожно хлопало на ветру кимоно с ликорисами, ярким предвестием беды развеваясь над воцарившимся хаосом. Тревожный гонг молчал уже много лет — на памяти Рико он звонил всего дважды, и тогда она была еще совсем девчонкой. В первый раз на острова напали пираты, которых ее господа Узумаки очень быстро научили уму-разуму. Во второй раз это были шиноби с материка, которых послали для того, чтобы украсть свиток печатей, хранившийся во дворце. Это был первый раз, когда Рико видела мертвецов — стражей с перерезанным горлом и острыми звездочками сюрикенов, вошедших прямо в череп. Никогда в жизни ей не было так страшно, как в ту ночь, когда мать затолкнула ее в комнату для метел и заставила спрятаться за ведрами, пока во дворце шла битва. Никогда — до этого дня, когда она бежала, задыхаясь, по каменным ступеням, вырезанным в самом теле горы, и маленькое тело испуганной Мито подпрыгивало на ее закорках. Госпожа поручила Рико присматривать за своей дочерью — оберегать ее, воспитывать, наставлять на верный путь, обучать и следить за тем, чтобы Мито не попала в беду из-за своего любопытного нрава и детского бесстрашия. Нянюшка не раз снимала свою воспитанницу с деревьев и прибрежных скал, отбирала у нее опасные травы или грибы, которые та уже почти была готова разжевать, отгоняла ее от псарни, где жили боевые псы ее отца, оберегала от горячих печей, холодного снега, скользких троп и острых углов. Но еще ни разу Рико так ясно не ощущала, насколько на самом деле хрупка ее юная жизнь. Сжавшееся детское тело на ее спине казалось ей стеклянным сосудом со свечой внутри — уронишь случайно, и все погибнет. И женщина ничего не могла поделать с нарастающим чувством страха — не за себя, а за ту, кого она никак не могла защитить. Потому что когда пришла реальная угроза, они обе превратились в напуганных маленьких девочек. — Отец! — Звонкий голос Мито вырвал Рико из панических размышлений. Женщина замотала головой, пытаясь понять, где ее воспитанница увидела господина, и его статная фигура с ярко-красными волосами, собранными в тугой хвост, сразу бросилась ей в глазах. Громыхая доспехами, пахнущий дымом и кровью, глава клана Узумаки бросился им навстречу, сжимая в одной руке окровавленный меч. — Рико, немедленно забери Мито отсюда! — скомандовал он. — Что происходит, господин? Когда вы вернулись? — Женщина попыталась удержать девочку на своей спине, но та извернулась и соскользнула вниз и сразу бросилась к отцу. Вцепившись побелевшими пальцами в его горячий, почти раскаленный доспех, она громко заплакала. Рядом с отцом было можно. Отец был сильный и умный, он обязательно защитит ее. — Переговоры прошли неудачно, — коротко сказал старший Узумаки, одной рукой стиснув хрупкое плечо дочери. — Уходите, здесь скоро будет очень опасно. — Отец, что случилось? — На фоне смертельно бледного личика Мито ее красные волосы казались одного цвета с кровью на доспехах ее отца. — На нас напали? — Мы уходили морем, они преследовали нас по воде. — Мужчина тяжело выдохнул и поморщился от боли в ушибленном боку. — Кто преследовал? — пролепетала Мито. — Нет времени объяснять. Рико, возьми только самое необходимое. Я уже отдал распоряжение насчет лодки. — Лодки, господин? — непонимающе уточнила нянюшка, тщетно пытаясь оторвать от него намертво вцепившуюся дочь. — Я послал сокола к двоюродной сестре своей жены, госпоже Хьюга. Они примут вас и защитят. — Я не хочу никуда уезжать! — В голосе Мито снова прорезалась паника. — Я хочу остаться с тобой и с мамой. Где мама? — Рико, не стой столбом! — повысил голос глава клана. Женщина охнула и закивала, по одному начав отгибать цепкие пальчики перепуганной девочки. — Мито, послушай. — Он сел на одно колено, сжав обе ручки дочери в своей ладони. — Сейчас тебе нужно быть сильной, понимаешь? Быть сильной и очень смелой. Ты — мое наследие, моя гордость и наша главная надежда на будущее, понимаешь? Она закивала, не переставая хлюпать носом. — Ты должна быть в безопасности. Я не смогу сражаться в полную силу, зная, что ты где-то здесь, на этом маленьком острове. Тебе нельзя попасть в руки врага и нельзя пострадать. Слишком многое поставлено на карту. — Но отец! — Мысли шестилетней девочки путались, сбивались в кучу и голосили на разные лады. Она не могла придумать ни одного веского аргумента, чтобы переубедить отца. Она просто хотела, чтобы он обнимал ее, пока этот смутный грохот за стенами дворца не утихнет и пока в воздухе не перестанет витать этот жуткий запах гари и крови. — Рико! — Да, господин. — Нянюшка подхватила Мито на руки и торопливо понесла вниз по коридору. Девочка неистово забилась в ее руках, одна из аккуратных шишечек на ее голове распустилась, и ее кроваво-красные волосы густым потоком окатили одно плечо. — Папа! Папочка! Пожалуйста, папа! Она кричала до хрипоты, но он даже не обернулся им вслед.