Сага об Основателях

Стоило закрыть глаза, мир вокруг приходил в движение. Мадаре казалось, что он нутром чувствует, как шевелится земля, как она предательски покачивается туда-сюда, словно норовя сбросить его куда-то в черную пустоту над его головой. Он не видел звезд, и иногда ему казалось, что все они попадали на землю, превратившись в сверкающие стальные сюрикены. Во рту все еще был привкус крови, и, ощупывая языком нижние зубы, Учиха изо всех сил старался убедить себя, что не чувствует этой предательски острой кромки на месте одного или двух из них. Он хорошо помнил те три удара, что сбили его с ног. Удара, которые, наверное, свалили бы и быка — вроде того, на котором он сейчас висел, подобно мокрой тряпке. Мокрой от пропитавшей ее крови. Мадару мутило. Порой он проваливался в короткий обморок и навстречу ему из багровой темноты бросался красноволосый гигант с каменными кулаками. Один удар в правый бок, потом коленом в грудь и последний — по голове. Пытаясь сохранить остатки расползающегося от боли и холода сознания, Учиха думал о своих ребрах. Могли ли они проткнуть легкие? И не из-за этого ли у него под языком не проходил сладковато-металлический привкус собственного поражения? Вывихнутое плечо он кое-как сумел вправить, и теперь оно горело огнем, растянутое, порванное, бесчеловечно сплющенное до хруста костей. Но боль была не самым страшным — от холода он почти перестал ее чувствовать. Ее и пальцы на ногах. За болью пришла жажда — мучительная и жестокая, терзающая его горло как наждак. Забыв наставления сенсея, Мадара набил полный рот снега. Для этого ему пришлось свеситься со спины лениво плетущегося быка, к которому он сам себя привязал, и зачерпнуть ладонью пригоршню из сугроба на обочине дороги. От снега начало ломить зубы и отнялся язык, но жажду он так и не утолил. Вода, стекавшая по обожженному холодом горлу Мадары, была безвкусной и не несла в себе желанного успокоения. Он снова потянулся к снегу, но его рука замерла на полпути. В его воспаленном сознании вдруг возникло лицо Амари — раскрасневшееся от простуды и с сухими обветренными губами. Она плакала и отказывалась пить горькое лекарство, которое отец настойчиво пытался ей всунуть. Его голос из воспоминаний прозвучал так ясно, словно он внезапно оказался рядом со своим полубесчувственным учеником. — Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не бегала на улицу босиком, Амари-чан. — Я только до колодца и обраааатно, — ныла девочка, хлюпая распухшим красным носом. — Так пить хотелось. — Так пить хотелось, — повторил Мадара и тут же закашлялся от невыносимой рези в иссохшем горле. Кашель ненадолго вернул его в сознание, и он обнаружил, что бык сошел с дороги и мирно жует прошлогоднюю траву, обнажившуюся в проталине горячего источника. Учиха так быстро дернулся к воде, что забыл о том, что привязан. Руку, вокруг запястья которой была обвернута веревка, рвануло болью, и он закричал так громко, что если бы отряд того красноволосого все еще был рядом, он бы обязательно услышал его. Отыскал бы его и… Почему его не убили? Мысли путались и сбивались, словно Мадара был в шаге от того, чтобы провалиться в глубокий сон или в беспамятство. Ему приходилось напрягать всю свою силу воли, чтобы удерживать свое сознание на плаву. — Девчонка, — вспомнил он, кунаем срезая разбухшую от воды веревку и падая на землю рядом с быком. — Там была девчонка. Не Хьюга. — Звучание собственного голоса, хриплого и сухого, как рисовая бумага, помогало ему оставаться в сознании и цепляться за реальность. — Она… она… девчонка, да. — Он попытался вспомнить ее лицо. Кругленькое, большеглазое, перепуганное. И тоже красные волосы. Такие же красные, как его кровь на этом проклятом снегу. Мадара споткнулся на плохо слушающихся ногах и рухнул на колени, едва успев выставить вперед ладони. В висках пульсировало и шумело, и ему понадобилось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем темнота перед глазами рассеялась, и он увидел поднимающийся от горячей воды пар, окутывающий его лицо. — Узумаки, — наконец вспомнил он и погрузил дрожащие от усталости, исцарапанные и промерзшие ладони в темную, беззвучно плещущуюся жидкость. Сначала он ничего не почувствовал, а потом его пальцы словно бы ошпарило кипятком. Мадара снова вскрикнул, но даже эта боль не заставила его отшатнуться от источника. Зачерпнув воды обеими руками и пролив почти половину, он сделал шумный захлебывающийся глоток. Облегчение, испытанное им, было столь велико и всеобъемлюще, что с губ юноши сорвался короткий сдавленный всхлип. Он жадно лакал горячую соленую воду, обжигаясь и фырча, как дикий зверь, но не в силах остановиться. И лишь когда его живот стал похож на барабан, гулкий и упругий, Мадара отвалился в сторону, морщась от вернувшейся боли и одновременно от удовольствия. — Узумаки, — повторил он, снова попытавшись визуализировать перед глазами лицо девочки, по каким-то неизвестным причинам сохранившей ему жизнь. Но вместо нее он вдруг увидел Харуну — прекрасную и печальную, окаченную закатным солнечным светом. Ему нужно было вернуться к ней. Он вернется к ней и расскажет, как выжил, благодаря странному капризу девчонки Узумаки. И Харуна наверняка расскажет ему что-то о милосердии и о том, что война никому из них не принесет счастья. Он будет лежать своей косматой головой на ее худых острых коленях, смотреть снизу вверх на это изящное узкое лицо с еще не до конца зажившими следами побоев и поверит во что угодно, лишь бы это было произнесено ее певучим грудным голосом. Она залечит его раны и успокоит его мятущуюся душу, и тогда он забудет и эту ночь, и этот холод, и смерть, которую принесли с собой красноволосые Узумаки. Немного передохнув и утолив жажду, Мадара готов был продолжить путь. Зрение его прояснилось, а боль, которая прежде застилала ему глаза, вдруг стала подхлестывать его и заставляла двигаться быстрее. Луна прошла уже две трети своего пути по небосклону — скоро должно было начать светать. Стоило поторопиться и покинуть лес до наступления рассвета. Раненый, обессиленный и измученный, Мадара представлял собой легкую добычу. Возможно, за ним все-таки послали погоню. Возможно, красноволосый великан обманул свою добрую маленькую госпожу и отправил пару своих головорезов закончить начатое. Нельзя было этого допустить. Учиха Мадара не мог попасть в плен или погибнуть вот так. Что бы сказал его отец, увидь он его сейчас? — Ты жалок, Мадара, — как вживую услышал он его раскатистый бас. — Ты жалок и отвратителен. Ты не вызываешь у меня никаких чувств, кроме презрения. Будь у меня под рукой кунай, я бы и то пожалел его, чтобы добить тебя. — Нет! — Мадара сжал руками голову, и правое плечо снова полыхнуло болью. — Неправда. Неправда! Отец будет мной гордиться. Я докажу ему, что достоин его. Я докажу ему, и он признает меня… Подтянувшись на одной руке, Учиха снова забрался на быка и теперь сел на него верхом, как на лошадь. Поддав пятками ему по бокам, он кое-как вывел животное из сонного ступора, в котором то пребывало, и заставил двигаться дальше. Мадара, не помнивший, как они вышли к источнику, плохо ориентировался в окружающем пространстве. Далеко ли была дорога? Насколько они отклонились от изначального маршрута? И в какой стороне был его дом? Дом, где его ждала еда, сухая одежда, лекарь и любимая женщина. Можно в другом порядке. Для того, чтобы активировать шаринган, потребовалось больше усилий, чем он себе представлял. Глаза нудно саднили и слезились, но он видел — видел бледноватое облачко чакры на востоке. Там были люди. Там были шиноби. Там была крыша и огонь. А все остальное пока не имело значения. Бессердечные боги, игравшие в ту ночь жизнью Мадары, наконец смилостивились над ним. Его бык, следовавший за запахом воды и прелой травы, сам того не зная, двигался как раз в сторону поселения Учиха. И та чакра, что увидели слабеющие глаза юноши, была чакрой его людей. А потому, когда не слишком спешащий бык донес его до ворот, первые рассветные лучи солнца озарили гербы в виде пышущих огнем вееров на спинах тех, кто бросился к нему навстречу. — Мадара-сама! Мадара-сама, что с вами? — Он слышал взволнованные голоса, но зрение снова отказывало ему. После использования шарингана глаза заволокло темной пульсирующей пеленой, и Мадаре казалось, что он заплутал в густом сером тумане, из которого к нему тянулись чьи-то руки. Кажется, он снова был на грани обморока, потому что земля опасно накренилась под его ногами, грозясь перевернуться и вышвырнуть его из своего лона. Черные прогалины на месте колючих стальных звезд раззявили свои пасти и только и ждали его измученной плоти. Мадара пришел в себя, стоя над корытом с водой в небольшой пристройке для дворовых слуг. Рядом с ним, скрестив худые тонкие ножки, сидела Амари и пришивала своей игрушечной панде выпавший глаз. Девочка напевала какую-то знакомую приставучую мелодию, но Мадара был слишком измотан, чтобы вспомнить ее название. — Ты чего здесь делаешь? — хрипло спросил он, покосившись на беззаботную и невозмутимую Амари. — Слежу, чтобы ты не утонул, — отозвалась она. — И вот у Хиро еще глаз выпал. Слишком много использовал шаринган, ты, глупый медведь? — Она несильно стукнула его по мягкой голове, потом очень по-взрослому вздохнула и снова обняла игрушку. — Все равно я тебя люблю. Мадара встряхнул тяжело гудящей головой и постарался сосредоточиться. — Почему я должен утонуть? — отупело переспросил он. — Ты разогнал всех слуг и лекарей, заявил, что тебе никто не нужен, что ты в порядке. Потребовал отвести тебя к Харуне-чан, а потом сказал, что сначала нужно умыться. Но когда тебе пытались помочь, начинал драться. Вот отец и попросил последить, чтобы ты тут не утонул, пока красоту наводишь. Ауч! — Она вскрикнула, случайно уколов себе палец иголкой. — Глупый медведь, все из-за тебя! — Разноглазой панде с печальной мордой снова прилетело твердым кулачком по голове. — Понятно, — не очень уверенно кивнул Мадара и в самом деле принялся умываться. Нужно было перевязать раны, закинуть в себя миску горячего супа, а потом завалиться спать на пару суток. Все остальное могло подождать. Даже Харуна. Это была слишком длинная и слишком тяжелая ночь. — Твой отец хочет видеть тебя, когда ты закончишь, — добавила Амари, с интересом наблюдая, как он стаскивает с себя верхнюю одежду. — Ох ты, нехило тебя оприходовали, братец Мадара. Он поморщился и покачал головой. Огромный синяк на правом боку был жуткого лилово-черного цвета, и Мадаре казалось, что он видит собственные ребра сквозь эту кровавую черноту. И только тут до него дошло. — Мой отец? — Он резко обернулся к Амари. — Мой отец вернулся? — Да, вчера вечером, — простосердечно кивнула она. — Удивился, что тебя нет. Ругался много с моим папой, но я не слышала о чем. Мы с Хиро ходили играть на замерзший ручей. Он там промок, и у него глаз отвалился. — Какой к черту глаз… Амари-чан, что с моим отцом? — забыв о боли, усталости и голоде, Учиха бросился к девочке и сжал ее плечи. — Да не знаю я, — оскорбилась она, угрем вывернувшись из его захвата. — Я же говорю, что не слушала. Сам сходи да поговори с ним. Закончив, она весомо качнула головой и гордо удалилась, прижимая к себе свою игрушку. Оставшись один, Мадара несколько секунд стоял неподвижно, оглушенный и растерянный. Будь он чуть более спокоен и собран, то смог бы придумать стратегию поведения, решить, как именно оправдать свой провал с Хьюга и свой внешний вид. Но был слишком измотан, а потому просто махнул на это рукой. Кое-как одевшись и приведя себя в порядок, он направился к отцу, решив не откладывать неизбежное наказание. Учиха Таджима встретил сына холодно — таким взглядом, что снег, которым Мадара тщетно пытался напиться несколько часов назад, сейчас показался бы теплее весеннего солнца. — Я жду объяснений, сын, — негромко проговорил он. — Я допустил ошибку, — склонил голову тот. У него не было сил бороться и оправдываться. Не было сил доказывать что-то. Он слишком устал. — Из-за твоей ошибки погибли мои люди. Мои люди, которых я оставил тебе на попечение. Я думал, ты уже достаточно взрослый и что тебе можно доверять. — Таджима говорил спокойно, почти не повышая тона, но Мадара слишком давно и слишком хорошо его знал. За этим показным спокойствием скрывалась буря. Буря, которая только и ждала повода, чтобы разорвать его на части. — С чего ты вообще взял, что можешь напасть на клан Хьюга? — Не дождавшись ответа от сына, Таджима продолжил. — Кто дал тебе полномочия принимать такие решения? Ты совсем не понимаешь текущую ситуацию на фронте. Ты не понимаешь, с кем мы ведем войну! — Он вдруг ударил по столу. Сильно и громко, так, что Мадара вздрогнул всем телом. Ему захотелось вжать голову в плечи, а еще лучше — упасть на колени и молить о снисхождении. Но он не мог этого сделать. Отец пока что только злился на него, но не презирал. Да, Мадара допустил ошибку, но куда страшнее было бы проявление слабости. Ошибку его отец рано или поздно ему простит, слабость — никогда. — Я понял, отец, — произнес он, собрав в кулак все свои силы, чтобы его голос не дрогнул. — Я признаю свою вину и обещаю исправиться в будущем. Как прошла ваша поездка? — Мы поговорим об этом позже, — коротко процедил Таджима, продолжая буравить сына пылающим взглядом, полным гнева. — Объясни мне, по какой причине ты решил ввязаться в конфликт с Хьюга? — Я хотел быть, как вы… — Что? Говори громче, щенок! — Я хотел быть, как вы! — Вместе с капелькой слюны с губ Мадары слетело немного крови, и он снова закашлялся. Сломанные ребра совершенно точно что-то продырявили у него внутри. — Я думал, что если у нас будет еще один заложник, мы получим больше информации, а Хьюга не станут ввязываться в полномасштабную войну и им будет легче откупиться. Я лишь хотел… — Ты идиот. — Таджима припечатал его этими словами, как раскаленным клеймом, но в его голосе Мадаре внезапно почудилась усталость, а не злость. — Хьюга один из сильнейших кланов Страны Огня. Они достойные враги, и я бы гордился твоим мужеством, но сейчас твоя глупость может слишком дорого нам обойтись. Я нашел Сенджу, нашел, где прячутся эти лесные крысы. И сейчас меня интересуют только они. Это тебе ясно? — Да, отец, — кивнул Мадара, стараясь смотреть ему в глаза и не моргать. Юношу ощутимо штормило, но он усилием воли держался на ногах. Ведь на него смотрел его отец. — Ну ладно. — Таджима наконец сжалился и махнул рукой, позволяя сыну уйти. Тот коротко поклонился и уже направился было к двери, как его отец небрежно добавил: — Что касается заложников, мы еще обсудим с тобой твое решение о переводе девицы Сенджу в комнату для гостей. Я могу понять, почему ты это сделал, но хочу быть уверен, что твое семя залило только ее тело, но не твои мозги. Мадара замер, как вкопанный. Он совсем забыл о Харуне. Совсем забыл о том, что сделал для нее и что собирался еще сделать. Как он мог забыть об этом? — Она все равно оказалась бесполезна, — все так же спокойно и равнодушно добавил его старший Учиха. — Что ты имеешь в виду, отец? — спросил Мадара, и вот теперь его голос отказался повиноваться ему, надломившись в конце в протяжный хрип. — Сенджу отказались от сделки обмена, — терпеливо пояснил Таджима, — и она ничего не смогла рассказать об их расположении и численности. Стало ясно, что она нам больше не нужна. — Ты отпустил ее? — Уже произнося этот вопрос, он знал, что спрашивает о невозможном. Отец посмотрел на него как на идиота — долгим, тяжелым взглядом, — потом хмыкнул и покачал головой: — Можно и так сказать. — Где она, отец? — Мадара не знал, хватит ли ему воли, чтобы не сойти с ума, чтобы не закричать во весь голос прямо здесь и не броситься на отца с кулаками. — Полагаю, на заднем дворе вместе с остальными, — пожал плечами Таджима. В его глазах Мадара видел триумф — злой, самодовольный, насмешливый и полный осознания собственного превосходства. Он не мог больше выносить этот взгляд, не мог находиться в одной комнате с этим человеком и дышать тем же воздухом, что выходил из его груди. Учиха бросился на задний двор. Тело повиновалось ему с трудом, но он не мог себе позволить сбавить шаг или придержать покалеченную руку. Быть может, он успеет. Быть может, все это окажется просто дурным сном. Да, пусть он снова очнется в проклятом лесу, привязанный к спине тупого быка. Пусть не найдет дороги и останется там замерзать, пусть Узумаки с их пылающими красными волосами разорвут его на части, лишь бы… Когда он распахнул дверь, ведущую на задний двор, в лицо ему ударило волной жара. Огненный шар полыхал до самых небес, и ничего вокруг не осталось, кроме огня. Отшатнувшись назад, Мадара прикрыл лицо рукой и беззвучно застонал. Черный медведь, правая рука его отца, верный командир его войск, лишенный какого бы то ни было сострадания к людской жизни, опустил сложенные в печати Тигра пальцы и привычно облизнул пересохшие после техники губы. Увидев Мадару, он приветственно кивнул. — Не закапывать же их, земля насквозь промерзла, только силу зря тратить, — с довольной улыбкой человека, выполнившего неприятное поручение, проговорил Черный медведь и похлопал юного наследника клана по плечу, когда проходил мимо обратно в дом. — Я слышал, ты тут влип в историю, пока нас не было… Мадара не слышал его. Его глаза жгло немилосердной острой болью, как будто в каждое глазное яблоко вогнали по раскаленной игле. Черные подпалины на белом снегу, запах горелого мяса и талой воды в воздухе. Декабрьское небо показалось ему красным в тот момент, когда он вскинул голову, падая на землю.

~ * * * ~

Прорываясь сквозь толщу кошмара, Мито барахталась в нем, как утопающий в слишком глубокой и холодной воде. Пытаясь криком спугнуть нависшую над ней угрозу, она не могла выдавить из груди ничего громче хриплого вздоха. Ее голосовые связки разрывались от напряжения, но звук не проходил сквозь них, застревая в распухшем горле. Она пыталась бежать, но ее ноги увязали в густой жидкой грязи и казались такими тяжелыми, словно к каждой из них был привязан камень. Ей некуда было деться и негде спрятаться, и, полная животного всепоглощающего ужаса, она обернулась, чтобы лицом к лицу столкнуться с преследовавшей ее красноглазой тенью… Слепящее утро окатило ее волной студеного зимнего света, когда, резко распахнув глаза, Мито села в постели, до боли стиснув ночную рубашку у себя на груди. Несколько секунд девочка просто смотрела в пространство перед собой, тяжело дыша и отчаянно пытаясь осознать окружающий ее мир. Приснившийся ей кошмар казался таким реальным, что она не могла отделаться от мысли, что ее преследователь затаился где-то в этой комнате — под кроватью или в шкафу. С гулко колотящимся сердцем, она прислушалась, готовая вскрикнуть от любого шороха, но ее комнату наполняла мягкая утренняя тишина, едва слышно разбавляемая щебетом птиц за окном. И тут внезапно на Мито накатило осознание. Она дома. Она вернулась домой, на свой остров. События последних нескольких дней смешались у нее в памяти. Бесконечные тряские скачки по Стране Огня, испуганные глаза Рико-сан, недовольный голос госпожи Хьюга и короткое неуклюжее прощание с Хидеко. Отец отправил Акико забрать ее и вернуть домой. Если бы не это удачное совпадение, что бы было с ней сейчас? Где бы она была? Девочка не хотела об этом думать, потому что стоило ей попытаться, в глубине ее души начинали ворочаться грозные черные тени, холодные и обжигающе-цепкие, как ил на дне пруда. В этих тенях жил страх — страх, которого она прежде не знала. Лохматый черный страх с яркими красными глазами. — Мито-сама! — Дверь в ее комнату открылась, и внутрь вошла Рико. Няня несла в руках чан с горячей водой, от которого поднимался пар. — Как хорошо, что вы проснулись. Ваша мама желает вас видеть. — Хорошо, — послушно кивнула девочка. Звонкий голос няни, ее шумные, немного суетливые движения и знакомый теплый запах отогнали прочь пугающие мысли и видения, и Мито вышла из оцепенения. Она спустилась с кровати, потянулась и зевнула, чуть морщась от солнечного света, бьющего в глаза. Февраль, раскаленно-ясный, морозно-голубой и солнечный, накрыл острова Страны Водоворота льдом и инеем. Оттепель сменялась заморозками, а растаявшие за день сугробы за ночь превращались в тугое твердое полотно. И тем не менее в воздухе уже пахло весной — ее первыми предвестниками и глашатаями. Мито каждое утро с затаенной надеждой проверяла сливовые деревья в их саду, но их ветки оставались голыми и безжизненными. Почему-то девочке казалось безмерно важным окончание этой зимы. Как будто вместе с ней могли уйти все те непростые и отягощающие ее душу воспоминания о нескольких месяцах жизни в чужом доме, среди незнакомых людей, которые заставляли ее чувствовать себя никчемной, мешающей им обузой. Мито, пусть и еще неосознанно, но со всей своей детской непосредственностью и искренностью хотела верить в то, что случившееся этой зимой можно будет просто забыть. Теперь все будет по-другому. Она осознала свои ошибки и поняла, как ей следует себя вести, чтобы ее больше не отсылали из дома. Возможно, это было наказание — наказание за ее упрямство и гордость. Но больше родителям не придется волноваться из-за этого. Она пойдет на что угодно, лишь бы больше никогда не покидать этого острова и берега с соснами. Даже забудет о своей мечте стать настоящей куноичи и покорно примет уготованную ей роль будущей невесты для какого-то сильного старика из другого клана. Если такова цена за право оставаться с родными, она готова ее платить. Мать встретила ее около полигона, где, как обычно, занималась со своими ученицами. Но сейчас Мито смотрела на них другими глазами. У них была своя роль, у нее — своя. И больше не было смысла завидовать или тосковать по несбыточному. Девочка сама удивилась тому, как легко и с какой готовностью ее сознание приняло этот простой факт. Ее жизнь ей не принадлежала, как и ее судьба. Все уже было решено, и в этом большом страшном мире, наполненном чужими смертями, четкий план действий в некотором роде давал чувство уверенности. И спокойствия. — Вы хотели меня видеть, мама? — Она коротко поклонилась матери и изобразила на лице вежливую послушную улыбку. Этой улыбке она научилась в доме семьи Хьюга. Ни к чему не обязывающая, не слишком широкая или радостная. Улыбка, скрывающая все ее настоящие чувства, которые, как ее научили, никому на самом деле не были нужны. — Рико сказала, ты уже почти оправилась, — проговорила госпожа Узумаки, внимательно оглядывая дочь с ног до головы. — Это так? — Да, мама. Я готова продолжить обучение. — Сестра написала мне, что ты достигла определенных успехов, — кивнула женщина. — Однако она была тобой не слишком довольна. Я… — Она замялась на мгновение. — Я надеюсь, ты не слишком им досаждала. — Мне жаль, что я не смогла принести свои извинения госпоже Хьюга в полной мере, — проговорила Мито, опустив глаза. Слова вылетали из ее рта легко и свободно, не задерживаясь ни в голове, ни в сердце. Она знала, что ей следует сказать и как именно это нужно сделать. Пусть она не чувствовала вины, а госпожа Хьюга по-прежнему казалась ей бессердечной, сухой и очень неприятной женщиной, девочка знала, что от нее ждут благодарности и смирения. И она достаточно умело изображала и то, и другое. Все, что угодно, лишь бы больше ее никуда не отсылали. — Ты сможешь написать ей письмо, — подумав, проговорила ее мать. — Заодно сможешь продемонстрировать свой уровень каллиграфии. — Боюсь, он все еще недостаточно высок, чтобы я могла гордиться им, — ответила Мито, не поднимая глаз. Сложные этикетные конструкции, сложные правила той взрослой игры, которую она в душе все еще презирала. Все, что было нужно, это просто сказать то, что от нее хотят услышать. Не думать, не чувствовать — просто сказать. — Да, тут еще нужно будет поработать, — задумчиво кивнула госпожа Узумаки. — В таком случае теперь я лично займусь твоим обучением. Конечно, мне далеко до сестры в ее поразительных талантах педагога, но тем не менее мы не можем позволить ее усилиям кануть в лету, не так ли? — Да, мама. — Хорошо. Мы начнем завтра, а сегодня можешь еще отдохнуть. — Хорошо, мама. Благодарю вас. Мито снова поклонилась. Ее мать кивнула — рассеянно и отстраненно — и отвернулась. И лишь когда девочка отошла достаточно далеко, она снова устремила взгляд ей вслед. Госпожа Узумаки любила дочь по-своему. Рожденная не в самом известном и примечательном клане, она сумела поймать удачу за хвост и вовремя попасться на глаза сильному и могучему воину из клана Узумаки. Он полюбил ее за красоту и живой практичный ум, она же воспитала и взрастила в себе любовь к нему. Мир, в котором она взрослела и жила, диктовал свои правила, превознося сильных и заставляя слабых искать способы выживания. Для нее таким способом выживания стал мужчина, в котором она видела и защитника, и трофей. Еще в ранние годы, глядя на своих сестер и теток, госпожа Узумаки пришла к выводу, что главным оружием женщины является не меч или ниндзюцу, а красота и умение исполнять желания мужчины. Пока тебя хотят, пока ты считаешься достойной защиты и покровительства, тебе не о чем будет беспокоиться. Уже позже, повзрослев, став матерью и взглянув на вещи под другим углом, она поняла, что одной красоты может быть мало — особенно в случае с Мито, которую мать, с горечью в сердце, никак не могла назвать красивой. Чтобы сделать из дочери достойную невесту и обеспечить ей безопасное и надежное будущее, следовало приложить куда больше усилий. Отшлифовать и огранить ее, как драгоценный камень, выставив напоказ самые лучшие качества и умело спрятав скверные. Иногда госпожа Узумаки завидовала своей двоюродной сестре, которой удалось выйти замуж за знатного представителя клана Хьюга. Теперь та жила во дворце с кучей слуг и ни в чем себе не отказывала. Ее клан расположился на плодородных, обильных на живность и растения внутренних территориях Страны Огня. Окруженные и защищенные лесом и крепкой крепостной стеной, Хьюга наслаждались своим богатством и ленивой уверенной жизнью любимчиков феодала. Приближенные к самой верхушке, они считались придворным аристократическим кланом, который больше других участвовал в управлении государством, а также поставлял невест ко двору. У малышки Хидеко были все шансы стать женой следующего феодала, в то время как Мито в лучшем случае светило довольствоваться кем-нибудь из именитых шиноби. Госпожа Узумаки не льстила себя напрасными надеждами — ее дочь была не настолько хороша собой и не могла претендовать на столь высокую честь. Однако десять лет назад, когда она сама стала женой шиноби из клана Узумаки, тот еще не был главой клана. Все менялось и все могло перевернуться с ног на голову. Нужно было лишь внимательно наблюдать за ситуацией и выжидать нужный момент. И тогда — кто знает, у кого на руке окажется самый выгодный расклад. Госпожа Узумаки довольно улыбнулась и кивнула самой себе. Жизнь дает нам множество возможностей, а уж она сумеет ими воспользоваться, когда придет время. Мито, в тот момент медленно бредущая сквозь пронизанный солнцем сосновый бор, была далека от каких-либо подобных размышлений. Прислушиваясь к себе, она ничего не ощущала, словно бы из ее головы выдули все лишние мысли. И ей это даже нравилось. Снег звонко и сочно хрустел под ее ногами, солнечные лучи играли с пушистыми снежными шапками на ярко-зеленых сосновых ветках, и весь мир вокруг казался удивительно хрупким и прекрасным. Все тревоги и сомнения остались где-то позади, и теперь каждый шажок приближал ее к тому неизбежному будущему, что она была вынуждена для себя выбрать. Это было хорошо. Это было правильно. Так и должно было быть. — Вы стали удивительно послушной с тех пор, как мы вернулись, Мито-сама, — отметила Рико, когда вечером они сидели на заднем крыльце их большого дома. Это был черный ход, которым пользовались слуги, и вел он в небольшой закрытый дворик, где стояли хозяйственные инструменты, лежали дрова, закрытые промасленной грубой тканью, а также иногда по вечерам собирались работники и рыбаки. Однако сейчас здесь было пусто и тихо. Мито нравился этот дворик. Отсюда открывался потрясающий вид на огромное звездное небо, раскинувшееся над проливом, отделяющим их остров от большой земли. Благодаря архитектуре дома и особому рельефу прибрежных скал, здесь никогда не бывало ветра, поэтому даже во время вьюги, которые порой обрушивались на их землю, снежинки здесь падали медленно и значительно, словно бы в этом месте замедлялось само время. — Я благодарна госпоже Хьюга за ее уроки, — кротко отозвалась девочка на слова няни. Было время, когда она могла делиться с Рико своими настоящими чувствами, но после всех событий в доме Хьюга эта тонкая ниточка доверия, существовавшая между ними, надорвалась. Мито не была уверена, что ее откровенность не обернется против нее самой, а потому стала вести себя с няней так же, как и со всеми прочими — сдержанно и отстраненно. Рико же, которая и подумать не могла, что в голове шестилетнего ребенка могут идти какие-то сложные морально-этические процессы, не могла нарадоваться на свою присмиревшую воспитанницу. Молодая женщина была убеждена, что инцидент с Учиха, имевший место на дороге, помог Мито осознать всю серьезность их ситуации и открыл ей глаза на жестокую реальность этого мира. Страх за свою жизнь стал причиной, по которой юная госпожа осознала, что все они хотят ей лишь добра, и теперь ничто не мешало ей стать именно такой, какой все они хотели ее видеть. И потому для Рико стало бы большим открытием, если бы кто-то сказал ей, что на самом деле она сама боится за свою жизнь куда больше, чем это делает Мито. — Я думаю, мне уже пора ложиться, — спокойно и без всяких эмоций проговорила девочка, поднимаясь. Звездное небо, яркое и такое прекрасное, отчего-то щипало ей глаза. Смотреть на него становилось больно. — Я провожу вас, Мито-сама, — с готовностью кивнула Рико. — Нет, не нужно. Посиди еще тут, если хочешь. Я найду дорогу. Няня кивнула, удивленная и обрадованная. Сегодня вечером у нее были свои планы, включавшие в себя симпатичного рыбака из соседней деревушки. Так что внезапное великодушие маленькой госпожи было ей только на руку. Мито же в самом деле поднялась к себе в комнату. Она могла бы найти путь и на ощупь, в полной темноте. Здесь все было знакомо и пахло домом. Здесь она была в безопасности, и ради этого она была готова быть послушной. Немного повозившись с поясом, Мито развязала его и принялась разматывать. Нужно было аккуратно снять кимоно и повесить его на подставку. Ее удивило то, какими холодными и вместе с тем ловкими были ее руки. Как будто они вовсе ей не принадлежали. Сосредоточившись на этом ощущении, девочка принялась наблюдать за самой собой. Как она двигается, как раздевается, как развешивает одежду. «Разве это мои руки и мои ноги? — отстраненно подумала она. — Они двигаются и что-то делают, но я не уверена, что они мои. Я не принадлежу себе. Может быть, я это вовсе не я? А если это не я, то где тогда я? Существую ли я вообще?» Оставшись в одной нательной рубашке, она села на колени перед зеркалом и принялась вытаскивать немногочисленные заколки и шпильки из своей нехитрой детской прически. Тяжелые красные волосы, пахнущие сосновой хвоей и снегом, упали ей на плечи, и она вздрогнула от их прохладного прикосновения. «Кто я есть?» — мысленно спросила она у своего отражения в зеркале. Оттуда, из мутных глубин, на нее смотрела незнакомая девочка со слегка кругловатым лицом и светло-карими, почти желтыми глазами. Кем была эта девочка и где была сейчас сама Мито? Ее пальчики сжались на последней заколке, которую она достала из волос. Должно же было остаться хоть что-то. Хоть что-то от нее самой. Разве нет? Неосознанно и почти инстинктивно она поднесла острую грань заколки к своему левому предплечью, белому и по-детски пухлому. Может быть, настоящая Мито осталась где-то внутри? Но как ее теперь можно было найти? Красноволосая девочка в отражении с решительной и вдумчивой уверенностью полоснула себя лезвием по коже. На татами брызнули густые темные капли, и Мито глухо вскрикнула, уронив заколку и сжав свою порезанную руку пальцами другой. Боль, пронзившая ее тело, была пульсирующей и густой, как масло. И она была настоящей. Столь желанно и необходимо настоящей.

~ * * * ~

В феврале, вскоре после похорон мамы, Хаширама вынужден был окончательно вернуться домой. Он не смог продолжать свои тренировки с лесным отшельником — слишком много боли было в его сердце, и она наглухо перекрывала все его попытки сконцентрироваться на своей внутренней энергии. К тому же после смерти матери и Каварамы он боялся вновь оставить свою семью слишком надолго. Ему стало казаться, что если бы в тот тяжелый для всех момент он был рядом, то все могло бы обернуться иначе. Он не хотел никого обвинять и перекладывать груз вины на плечи отца или Тобирамы, но чем больше он себя убеждал, что они ничего не могли бы сделать, тем темнее становилась та область в его душе, где жил голос, нашептывающий ему о его собственных проступках. Он был слишком легкомысленным и беззаботным. Он позволил своей мечте о познании тайн этого непростого мира слишком увлечь себя. И вместо того, чтобы сражаться на фронте рядом с дорогими ему людьми, он спрятался где-то в лесной чаще, слушая по утрам птиц, учась чувствовать энергию, текущую в земле и сквозь корни деревьев, и встречая закаты в позе лотоса на вершине горы. Это, несомненно, было лучшее и самое плодотворное время в его жизни, но цена, которую пришлось заплатить за эти пару месяцев спокойствия, однозначно того не стоила. Впрочем, у Хаширамы не было времени слишком много думать и сокрушаться об этом. Как только он вернулся, то сразу попал в водоворот войны. И, прежде не поднимавший руку на другое живое существо, кроме как на тренировках, он вдруг оказался в ситуации, когда это стало единственным залогом выживания. В прыжке отталкиваясь от толстой крепкой ветки, Хаширама подобрался ближе к брату, который отвечал за левый фланг и наблюдение за противником. Даже в свои неполные двенадцать Тобирама был лучшим сенсором клана Сенджу и соревноваться с ним в чуткости и точности не могли даже взрослые. Он частично унаследовал этот дар от матери — вместе с ее редким цветом волос и глаз. — Долго еще? — спросил Хаширама, поравнявшись с братом. — Хаши… Какого черта ты тут делаешь? — взъярился тот, от удивления едва не споткнувшись об очередную ветку. — Твое место в арьергарде. — Там все тихо. Не волнуйся, брат. Если бы нам угрожала опасность, ты бы почуял это раньше всех, верно? — не слишком уверенно улыбнулся Хаширама. В последнее время ему все труднее становилось находить грань, за которую не следовало переступать. Прежде все казалось таким простым и ясным, а теперь он слишком много думал о вещах, которые не поддавались его детскому разумению. И, не в силах охватить их своим разумом, он чувствовал беспомощность. И собственную бесполезность. — Ты не должен меня отвлекать, — буркнул Тобирама. — На кой черт, по-твоему, мы выстраивали построение, прежде чем двинуться вперед? Хаширама осмотрелся по сторонам. Справа от них в небольшом отдалении двигались три взрослых шиноби, составлявших центр их построения. Это были лекари и снабженцы — люди, которые обеспечивали их отряд всем необходимым во время остановок на их пути. Они не были шиноби в полном смысле этого слова — могли постоять за себя, но, нагруженные котелками, провизией и спальными мешками, все равно едва ли смогли бы дать достойный отпор. Дальше, за ними, на правом фланге двигалось еще трое и одной из них была девочка, которой Хаширама прежде не видел. Русые волосы, собранные в острый пучок на затылке, длинная челка на правой стороне лица, необычайно серьезная и сосредоточенная. — Кто она? — Он дернул брата за рукав. — Боги мои, ты все еще здесь? — Тобирама хлопнул себя ладонью по лбу. — Брат, вернись на свое место. — Я хочу быть рядом с тобой, — заупрямился тот. — Мне спокойнее, когда ты находишься в поле моего зрения. Обещаю, если ты почувствуешь опасность, я тут же вернусь обратно. Так кто она? — Это Тока-чан, — отозвался Тобирама не слишком довольно. — Дочка Казуэ-сан, маминой боевой подруги. Ее первый раз взяли на миссию. Говорят, в ближнем бою она сильна как никто. — Но она кажется такой… маленькой. — Он не смог подобрать другого слова. — Тебе ли не знать, брат, что сила скрывается не в размерах, — вздохнул его брат. — Отравленный наконечник иглы может быть убийственнее целого каменного валуна. — Я говорю не об этом, — покачал головой Хаширама. — Посмотри. В нашем отряде десять боевых единиц, из них трое — дети. По-твоему это нормально? — Ты все еще считаешь себя ребенком? — хмыкнул Тобирама. — Даже мне уже почти двенадцать, и это возраст мужчины, а не мальчика. — Это ненормально. — В голосе его брата звучал почти священный ужас. — Ты хоть сам-то себя слышишь? Сколько по-твоему лет этой девочке? Что она вообще здесь делает? Кто решил, что ее сила это достаточный предлог для того, чтобы отправить ее на смертельно опасное задание? — Ты перегибаешь палку, брат, — покачал головой тот. — Это не смертельно опасное задание, а Тока-чан, как говорят, будет посильнее даже тебя в том, что касается рукопашного боя. Отпустить нас без нее — вот это было бы глупо и ненормально. — Черт тебя возьми, — недовольно цыкнул Хаширама, поняв, что они с братом говорят совершенно на разных языках, и Тобирама даже в толк не возьмет, в чем тут может быть проблема. Он замедлился, возвращаясь на свое место в построении. В холодном воздухе, который глухо завывал, с бешеной скоростью огибая его летящее сквозь зимние сумерки тело, чувствовался запах скорой весны. Сладковатый и тягучий, наполненный талой водой и теплом, вырывающимся из-под разбухшей от влаги земли. Хаширама почувствовал, как сердце его гулко и жадно застучало в груди — ему остро захотелось остановиться, прекратить эту бесполезную погоню неизвестно за чем, спуститься к земле и дотронуться до нее. Почувствовать, как она живет и дышит меж его пальцами, послушать музыку, что пели просыпающиеся корни. Мир вокруг него оживал и наполнялся предчувствием грядущего расцвета, и это было так невероятно правильно, уместно и естественно, что у юного Сенджу просто в голове не укладывалось, как и зачем в таком мире вообще можно убивать друг друга. — Справа, на расстоянии двух тё, приближаются! Голос Тобирамы, громкий и не по-детски спокойный в такой ситуации, стрелой вонзился в уши его брата. Хаширама осоловело замотал головой, пытаясь стряхнуть с себя пленительное наваждение и сосредоточиться на том, что происходило здесь и сейчас. Слишком медленно. Кунай просвистел буквально в одном выдохе от его лица, и Хаширама резко остановился, впечатавшись пятками в дерево. От удара, сотрясшего ствол, с верхних веток сорвался снег и тяжелым ледяным пластом рухнул ему на плечи. Мальчик коротко приглушенно вскрикнул от неожиданности и зашипел от холода, пытаясь стряхнуть снег. На его лицо упала тень — еще более густая и темная, чем прочие в этом заснеженном лесу, тонущем в угасающем свете короткого зимнего дня. Рефлекторно Хаширама вздернул голову, и в эту же секунду на него обрушился мощный удар мечом. Все происходило настолько быстро, что он не успел даже осознать всего. Просто разжал пальцы, которыми держался за древесный ствол, и ухнул в пустоту. Лезвие чиркнуло по его не защищенному доспехами плечу, и боль горячей острой волной прокатилась по всему телу. Расширенными глазами глядя в небо и на мелькавшие туда-сюда фигуры прыгающих шиноби, Хаширама падал вниз, и ему казалось, что он видит свою собственную кровь, брызгами оседающую в воздухе. Когда кто-то подхватил его, от резкой смены направления движения у Хаширамы клацнули зубы, и он чудом не прикусил себе язык. Какого же было его удивление, когда выяснилось, что подхватившим его шиноби была та самая девочка — Тока, — которую он посчитал маленькой и которую успел пожалеть за те полминуты, что предшествовали нападению. — Значит это ты надежда всего клана? — достаточно резко спросила она. Голос у нее был высокий и пронзительный, как звон металла. — Не впечатляет. Собери сопли в кулак, пока нас всех тут не перебили. У Токи были карие глаза и бледные веснушки вокруг носа. Она казалась младше и меньше, чем он, но в отличие от Хаширамы она не потеряла присутствие духа. На ее доспехах длинной полосой стекала чья-то кровь, а лезвие обнаженного меча еще дымилось на морозе. — Спасибо, что спасла меня, — только и смог проговорить мальчик. — А вот это уже скверно. — Она кивнула на его плечо. — Я не успею тебя перевязать, там… — Сверху донесся чей-то крик, и дети как по команде подняли головы. Всего в паре шагов от них на снег упало чье-то тело, и воздух наполнился густым запахом крови и выпотрошенных внутренностей. Хаширама почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, Тока еще больше побледнела и крепче стиснула свой меч. — Я справлюсь, — через силу кивнул он. — Сейчас, погоди. Замерзшие после падения в снег пальцы плохо слушались, но ему все же удалось сложить несколько нужных печатей, и пальцы окатило знакомым теплом зеленоватой лечебной чакры. — Что это? — Она поднялась и теперь прикрывала его, неотрывно глядя наверх и иногда оглядываясь по сторонам. — Это ирьёниндзюцу, медицинская техника. Меня научил этому… — Этим можно вылечить раны? — догадалась Тока. — Это хорошо. Но это не поможет нам сейчас. Их больше. Я не знаю сколько, отсюда не видно. — Где мой брат? — только сейчас сообразил Хаширама. От захлестнувшего его ужаса ему вдруг стало трудно дышать. — Где Тобирама? — Я не знаю, — помотала головой Тока. Ее плечи чуть дрожали, но она продолжала стоять во весь рост и сжимать меч обеими руками. — Здесь ничего не видно, весь бой идет наверху. Ты скоро? — Да, я уже почти, — закивал он. Под действием лечебной чакры разрезанные ткани стягивались и срастались, но это происходило куда медленнее, чем хотелось бы. Он не успел закончить, когда рядом с ними приземлился вражеский шиноби. Это был один из небольших речных кланов, чьей знаменитой техникой было бесшумное убийство. Их часто нанимали в качестве наемников по одному или по двое, но такой крупный отряд Хашираме встречать еще не доводилось. — Ну привет, детишки, — осклабился шиноби и вложил свой окровавленный меч в ножны. — Значит вот что за суслики спрятались тут в норке. — Не подходи! — выкрикнула Тока. — Не подходи, иначе пожалеешь. — Такой симпатичной маленькой девочке не напугать меня, — помотал головой он. — Смотри, я даже безоружен. Сверну тебе головку голыми руками. Если, конечно, не захочешь пойти со мной и стать моей сладкой женушкой. — Мне всего десять, — дрожащим от гнева голосом проговорила она, поудобнее ставя ноги. Хаширама, чья рана все еще не до конца затянулась и продолжала частично кровоточить, попытался встать, опираясь спиной на дерево позади себя. — Десять это не такой уж плохой возраст, — пожал плечами тот. — Главное, что есть куда расти и чему учиться. Люблю вздорных девочек, знаешь ли. Он захохотал, видя, как исказилось страхом лицо Токи. Пусть она впервые была в настоящем бою, ей хватало разумения понять, что против такого противника, еще и в чистом поле, она практически бессильна. И этот настырный запах чужой смерти, что распространял упавший рядом труп, слишком настойчиво шептал ей о том, что ее участь предрешена и ничего сделать уже нельзя. — Давай я отрублю тебе твои чудесные ножки, чтобы ты не смогла убежать, пока я несу тебя к себе в нору. Что скажешь, маленькая? — Наслаждаясь чужим страхом и беспомощностью, шиноби медленно наступал на зажатых в угол детей. Над его головой его собратья сражались с оставшимися Сенджу, и он убеждал себя в том, что его помощь им уже не нужна. Да и тут, внизу, было куда веселее. — Хаширама, — прошептала Тока, и две крохотные слезинки скользнули по ее раскрасневшимся от холода и страха щекам. — Малец нам не нужен, да? — продолжал меж тем издеваться враг. — Его мы оставим тут. Чтобы не болтал лишнего, отрежем язык и заставить сожрать. Тебе нравится такая идея, маленькая? Ооо, по глазам вижу, что нравится. Ну что же ты, иди к своему возлюбленному. Он прыгнул на них, замахнувшись выхваченным из-за пояса кунаем. Тока в отчаянной попытке защититься выставила вперед свой меч, но тот лишь высек искры, ударившись о доспехи вражеского шиноби, и силой инерции его вырвало из рук девочки. Тока зажмурилась, приготовившись к неизбежной боли, и в эту же секунду ей на лицо брызнуло что-то обжигающе-горячее, наполненное запахом смерти. Несколько секунд она так и стояла — закрыв глаза и лицо руками, и пространство вокруг словно бы превратилось в раскаленный плотный камень. — Ну как… же… так… маленькая… Пойдем… — прохрипел шиноби у нее над головой, и тогда она открыла глаза. Древесные ветви разорвали его на части. Нижняя половина все еще странно подергивалась, и от этого длинные плети прозрачных светлых кишок все больше вываливались на снег. Верхняя пыталась шевелить руками, но из-за пронзившим их веток казалась какой-то фантасмагорической куклой на ниточках. Угасающий взгляд шиноби был прикован к лицу Токи, и с каждым словом, срывающимся с его губ, на нее сверху брызгало что-то густое и черное из его рта. Не выдержав этого вида, девочка закричала и, дернувшись назад, уткнулась лицом в холодные доспехи Хаширамы, который стоял, подняв обе руки, и тяжело дышал. — Ты… в порядке? — едва слышно выдохнул он. — Я не знаю. Я не знаю, — бормотала она севшим, едва слышным голосом. — Я не знаю. — Все хорошо, Тока-чан. — Он через силу заставил себя опустить скованные судорогой руки и обнял ее. — Все закончилось. Рядом с ними приземлился Тобирама — тоже испачканный в чужой крови. Его доспехи были покрыты наледью, словно он только что успел искупаться в ледяном озере. — Все живы? — коротко спросил он, но потом сбился, рассмотрев, во что именно превратился напавший на его брата враг. — Хаши, что тут… Тот не ответил и отвел глаза, крепче прижимая к себе плачущую девочку. Война все глубже проникала в жизнь клана Сенджу, извращая и уничтожая остатки детства его юного поколения. Стычки с маленькими подосланными кем-то кланами становились все привычнее, и с каждой победой Сенджу отвоевывали свой титул сильнейших, который все громче и громче гремел по Стране Огня. Эти победы стоили им многих жизней и сломанных судеб, и ни с каждой из этих потерь получалось смириться. Той зимой Хаширама потерял второго брата, которого, как и Кавараму, тоже убили Учиха.