Сага об Основателях

Над островом клана Узумаки сгущались сумерки. Огни на далекой пристани походили на таинственные золотые шары, висящие в переполненном прохладной и чистой голубизной воздухе. Забравшись повыше, Мито видела и рыбацкую деревушку, и самую кромку тренировочного полигона, где ее мать прежде занималась со своими куноичи, а теперь размещался Акико со своими людьми. Западная половина неба, еще озаренная закатными сполохами, медленно темнела, наливаясь чернильной темнотой, и над головой девушки одна за одной вспыхивали яркие летние звезды. Сентябрь еще не вступил в свои права полностью. Он ощущался в щекочущих кожу сквозняках, в более резких и громких звуках, которые, казалось, разламывали на части хрупкий воздух, в том, каким изумительно высоким и задумчивым казалось небо по утрам перед рассветом. Предстояло пройти еще многим неделям, прежде чем на остров вернутся ледяные и коварные зимние ветра, начисто отполировывающие прибрежные скалы, и сдувающие в океан всех, кто был недостаточно проворен и ловок. Иногда на эти берега обрушивались настоящие снежные бури, но на памяти Мито их было не так много. Странная штука — воспоминания. Как и почему наше сердце выбирает, что сохранить внутри себя спустя много лет, а что — отбросить за ненадобностью? Отчего-то Узумаки помнила далекую зиму много лет назад и себя, танцующей на заднем дворе поместья. С неба медленно валили крупные мокрые хлопья снега, а она кружилась по двору, раскинув руки, запрокинув голову и разинув рот. Снег падал на язык и таял, холодными струйками стекая по горлу. Все вокруг было такое контрастное — невероятно черное и невероятно белое одновременно, — небо словно бы почти касалось своей полной грудью вершин островных сосен, а все звуки совершенно растворялись в окружающем безмолвии. Остро и сильно пахло талой водой, мокрым деревом и — отчего-то — нагретым железом. Запах голодного металла преследовал всех шиноби Страны Огня, и иногда Мито думала, что он уже давно просто течет у них всех в крови, сложившись из сотен высеченных искр из мечей, кунаев и доспехов. Мысли унесли ее совсем далеко, и девушка пришла в себя, когда поняла, что ее пальцы, которыми она крепко держалась за ствол угодливо изогнувшейся ей навстречу сосны, совершенно замерзли. Ветер с моря по мере угасания последнего дневного света становился все холоднее и настойчиво искал путь сквозь рукава и воротник ее кимоно к незащищенному теплому телу. Мито поежилась, встряхнулась и, привычно перебрав в воздухе пальцами, чтобы снять с них смолу и налипшие кусочки коры, начала спускаться. Чтобы не беспокоить лишний раз слуг, она не стала заходить на территорию поместья через главные ворота, а пробралась туда так же, как и часом ранее покинула его — тремя высокими, заряженными чакрой прыжками по крышам. Для этого пришлось снять деревянные гэта, которые бы наверняка перебудили весь дом, простучав по черепичным крышам, и слегка ослабить оби, чтобы сделать подол кимоно более широким и удобным. Возможно, знай она заранее, как пройдет ее вечер, то надела бы что-нибудь поудобнее, но теперь приходилось иметь дело с тем, что есть. Традиционное кимоно, которое многим другим куноичи, казалось слишком неудобным и сковывающим движения, нравилось Мито именно своей строгостью. Оно было для нее словно бы прочным устойчивым ограничителем, не позволявшим выходить за рамки. Многие установки по правильному и подобающему поведению, вдолбленные в нее еще в детстве, сейчас трансформировались и закрепились в несколько иных, но не менее жестких и категоричных формах. Мито никогда не позволяла себе лишнего, она очень внимательно и требовательно относилась к тому, как следует вести себя — с отцом ли, шиноби их клана или с кем-то с большой земли. Она стыдилась приступов ярости, которые начали периодически случаться с ней после стычки у крепости Найто и событий в клане Хьюга. Пыталась сдерживать себя и подавлять то гневное, полное ненависти, почти звериное, что рвалось наружу. Но мертвые лисьи глаза, смеющиеся над ней из темноты, теперь жили где-то внутри нее, и Мито порой приходила то в отчаяние, то в ужас при мысли, что грязная, полная скверны и всего неправильного, что есть в мире, часть ее могла однажды снова взять верх. Сёдзи в ее комнату все еще были приоткрыты, и она без труда проскользнула в дом, оставив запачканные береговой глиной гэта на земле в саду. На ее низком рабочем столике лежал большой лист бумаги, придавленный по углам округлыми камнями. Белое полотно сплошь покрывали линии и символы, образующие причудливое единство в своем схождении и пересечении. Со вздохом Мито опустилась рядом с ним на дзабутон, аккуратно заправив под колени подол кимоно, и, нахмурившись, снова принялась вглядываться в недоработанную печать. Ее главный проект, ее любовно пестуемое детище уже несколько дней находилось в завершающей стадии, но никак не хотело сдавать последнюю линию обороны. То, что в ее сознании и представлении, должно было стать идеальной связующей и запирающей печатью, на деле представляло собой неповоротливого тяжеловесного монстра, требующего не только внушительных объемов чакры для активации, но и невероятно сильного духовно и физически носителя, способного своей собственной системой чакры скреплять и завершать структуру фуиндзюцу. Отец говорил, что в этом была главная проблема и главная слабость ее техник — они не подходили для широкого применения и распространения, потому что Мито изначально делала их под себя. Как с той ослепляющей печатью, что она использовала в крепости Найто. Практика показала, что эффект от техники, наложенной кем-то другим, был временным и даже вполовину не соответствовал ее задумке. И вместо того, чтобы дать Сенджу стратегически важное оружие в борьбе с Учиха, она лишь продемонстрировала свой собственный непрофессионализм в роли мастера фуиндзюцу. Зловредный внутренний голос тут же ехидно заметил, что, мол, получается та девушка из клана Сенджу, влюбленная в Хашираму, была права. И Мито в самом деле оказалась бесполезна, не оправдав возложенных на нее ожиданий. Если бы не череда удачных случайностей и не барьер клана — который, вероятно, сработал именно потому, что его одновременно поддерживали почти все ее люди, — та битва могла бы закончиться совсем иначе. — Проклятье, — сквозь зубы выругалась девушка и устало опустила тяжелую от лишних мыслей голову. Работа не ладилась, и самым досадным было то, что Мито прекрасно видела, в чем конкретно проблема ее печати, но понятия не имела, как ее исправить. Потому что вся эта идея изначально была слишком смелой и амбициозной. Сбавь обороты, прими в рамки уравнения более слабого и неподготовленного исполнителя — и все летело к черту. Структура, лишенная опоры, просто разваливалась. А ведь ее главной задачей было сохранять твердость и прочность несмотря ни на что. Все равно что строить тюрьму на размытом песчаном берегу — рано или поздно фундамент рухнет, и вместе с ним все здание, каким бы прочным оно ни было само по себе. И все узники разбегутся кто куда. Было совершенно очевидно, что единственным вариантом исправить ситуацию было «распустить» все уже собранные и связанные линии, как пряха распускает неудачно связанный шарф. И начать все с начала, укрепляя печать то здесь, то там, снимая таким образом нагрузку с носителя. А это означало, что последние три года ее жизни, потраченные на эту работу, отправлялись в мусорный ящик. Мысль эта была совершенно невыносима. Мито, с трудом сдерживая охватившее ее раздражение, поднялась на ноги. Может быть, стоило еще раз прогуляться вдоль берега — или поговорить с отцом. Попросить у него помощи не было зазорным, но, к сожалению, девушка подсознательно отдавала себе отчет в том, что глава ее клана при всей важности и значительности своего статуса уже отстал от нее в мастерстве создания печатей. И там, где она застряла сама, он вряд ли бы смог что-то ей посоветовать. На глаза девушки внезапно попалось распечатанное и сурово заброшенное в дальний угол письмо с клановой печатью Сенджу на нем. Отсюда было почти не видно аккуратных четких иероглифов, ложившихся идеально ровными столбцами на дорогую рисовую бумагу, но Мито казалось, что при желании она сможет дословно воспризвести все, о чем говорилось в этом треклятом послании. Идея отца написать Сенджу и прежде казалась ей глупой, а теперь Узумаки отдала бы все, чтобы вернуться в тот день и отговорить его. Убедить, что его униженное и вежливое письмо с тактичными вопросами и намеками, это самое последнее, что они должны делать в сложившейся ситуации. Стоило бы взять патрули Сенджу в заложники, испробовать на них парочку особо заковыристых печатей, а потом отправить этому заносчивому Хашираме в качестве однозначной реакции на все его низкие и подлые поступки. А вместо этого они вынуждены жить с осознанием, что все это время их использовали как запасной план, и клан Сенджу просто искал вариант получше. И как только нашел его — разорвал все былые договоренности, даже не удосужившись сообщить об этом первым. Сенджу и Хьюга — что ж, они отлично друг другу подходили. Предатели и подлецы. Даже хорошо, что все раскрылось сейчас и вот так, и Мито не пришлось узнать об истинной сути своего неслучившегося мужа, когда бы стало уже слишком поздно. — К черту, — решительно выдохнула она, вернувшись к столу. Сложила несколько ручных печатей, разгоняя застоявшуюся чакру по телу, а потом хлопнула ладонями по испещренной линиями бумаге. Чернила на ней вспыхнули ярким голубоватым пламенем, опаляя ее кожу и деревянный столик. Мито чувствовала, как печать, получив источник энергии, расправляется и устремляется ввысь, подобно соснам с ее родных берегов. Гигантская, совершенная в своей гармонии структура, идеально заточенная под шиноби ее уровня и ее запасов чакры. Что ж, значит будет так. У нее не было в запасе еще трех лет, чтобы все начинать с начала и исправлять собственные ошибки. Бесшумно продвигаясь по спящему дому, Мито добралась до кабинета отца. Тот был заперт по-детски элементарной барьерной техникой, и она сняла ее, приложив не больше усилий, чем человек, вставивший ключ в замок. Внутри пахло жженым маслом от ламп, чернилами и пылью. Мито провела в этом кабинете много часов своей жизни, общаясь с отцом, перенимая от него необходимые знания и учась быть достойной своего будущего титула. Жена главы сильнейшего клана Страны Огня не могла быть просто симпатичной куноичи с хорошей родословной. Она должна была многое знать и уметь, чтобы не только достойно представить свой клан, но и быть в силах отстаивать и продвигать его интересы в мире большой политики, о сути и особенностях которой Мито прежде имела весьма смутное представление. Все, что происходило на большой земле, было далеко от ее понимания, и тем не менее она упорно и с завидной настойчивостью разбиралась в происходящем, пока наконец не достигла того уровня, на котором находилась сейчас. И тем не менее ее без сомнений и без всяких зазрений совести променяли на другую. Это не было чем-то личным, в поступке Сенджу прослеживалась ясная и однозначная логика той самой большой игры, к которой отец так долго готовил свою маленькую девочку. Теперь девочка выросла и считала себя вправе самой принимать решения. И быть не просто призом и приманкой, но полноценным игроком. Открыв сундук отца, где тот хранил свои бумаги, она нашла несколько дорожных карт с комментариями и указаниями. Стоило хорошенько спланировать дорогу, чтобы не заплутать на большой земле. Прежде за прокладывание маршрута всегда отвечал Акико, но в этот раз девушка планировала оставить его дома. Он и его люди, бесспорно верные и смелые вояки, сейчас бы только лишний раз задерживали ее. И к тому же передвигаться по Стране Огня со свитой из двадцати шиноби было равноценно маленькому военному походу и открытому объявлению на весь мир о своих намерениях, чего Мито делать совершенно не хотела. Ей нужно было проскользнуть к намеченной цели незаметно, скрываясь в тенях и держась в стороне, как и подобает истинной куноичи. А для этого нужно было иметь на руках заверенную подорожную грамоту, и девушка была почти уверена, что у отца таковая должна иметься. — Лисенок, что ты делаешь? Мито на секунду окаменела, скованная испугом и поздно нахлынувшим сожалением, но это длилось буквально несколько мгновений. Ее руки еще помнили тепло печати, а ее разум — тот масштаб и ту стройность, что открылась ее глазам, когда техника была завершена. Нет, отступать было нельзя. Да и некуда уже. — Отец, я направляюсь в столицу, — произнесла она, поворачиваясь к нему и склоняя голову в поклоне. — Прошу простить меня, что я вломилась в ваш кабинет. Мне не хотелось терять ни минуты, и я не хотела вас будить. — В столицу? — удивленно переспросил Ашина. На нем был толстый домашний халат, наспех перевязанный поясом, а его темно-бордовые с сединой взлохмаченные волосы опускались почти до середины спины. В руках он держал зажженную свечу. — Дочка, что за спешка? — Ты ведь знаешь, почему Сенджу отказались от нас? — спросила она, твердо глядя ему в глаза. — Они предпочли нам Хьюга, потому что те приближены ко двору даймё и имеют на него влияние. То, что могли предложить им мы, не сравнится с возможностью смотреть на мир с балконов великого дворца. — Лисенок, все не так просто, — устало проговорил ее отец, потирая лоб. — Давай поговорим об этом утром, хорошо? — Все очень просто, отец, — непримиримо покачала головой она. — Маленький островной клан, лишенный какого бы то ни было влияния на большой земле, никому не интересен. Наши печати способны изменить мир, но мы слишком слабы и слишком трусливы, чтобы заявить об этом во всеуслышание. Вы хотите до конца времен прятаться здесь, поджав хвост и глотая обиды одну за другой? Они никогда не будут воспринимать нас всерьез и никогда не признают нас, если мы не заставим их это сделать. Видя, как решительно настроена его дочь и как горят ее глаза, Ашина понял, что переубеждать ее бесполезно. Поэтому подошел ближе и, опустившись рядом с ней, мягко попросил: — Объясни, пожалуйста, что именно ты намерена делать. — Я хочу предложить даймё силу, с которой он сможет не просто диктовать шиноби свои условия, но и повелевать ими как полноценный правитель, а не наниматель. — О чем ты говоришь? — непонимающе переспросил он, ощущая, однако, какое-то смутное волнение. Словно бы холодные пальцы грядущего вдруг пробежали вдоль его позвоночника. — Я предложу ему фуиндзюцу, способное подчинить своей воле силу настолько невероятную и безграничную, какая не снилась ни Сенджу, ни Учиха, ни тем более Хьюга. — Она сжала зубы, и Ашине на секунду показалось, что его дочь улыбается, но в этой улыбке не было ничего от той нежной и задумчивой девочки, которую он держал у себя на коленях под опадающей сакурой. Искаженные обидой и злостью, черты ее лица преобразились, и сквозь них проступило нечто такое, о существовании чего внутри его малышки Мито он даже и не догадывался. — Какую силу? — наконец смог выдавить из себя Ашина. — Любую, — отозвалась она, переведя глаза на мирный ночной пейзаж за окном. — Даже если мне придется спуститься за ней в самые глубокие пещеры ада, я это сделаю и приведу даймё самого грозного и отвратительного демона на поводке. И тогда никто и никогда больше не посмеет унижать и предавать нас, отец. — Мито… — тихо прошептал он, не зная, что сказать и как исправить то, что случилось с ней. Предательство Сенджу, столь неожиданное, жестокое и унизительное, что-то сломало внутри нее. А, быть может, лишь обнажило сломанное много лет назад. Ашина смотрел на свою дочь и чувствовал, что уже никак не может дотянуться до нее. И единственное, что сейчас в его воле и власти — это отпустить ее. Мито покинула остров на следующий день, и Ашина, глядящий вслед ее маленькой лодке, ощущал себя невероятно старым и бесполезным.

~ * * * ~

Дорога к поселению ремесленников шла через лес. Высокие и толстые стволы деревьев вздымались ввысь, словно корабельные мачты, и шелест их крон, тяжелых и шумных, напоминал шепот духов. Солнце пробивалось сквозь ветки неуверенно и слабо, и внизу, у тропы, всегда царили прохладные мягкие сумерки. Хаширама старался идти медленнее, чтобы подстроиться под неторопливую поступь своей спутницы, и Казуэ, вызвавшаяся составить ему компанию, уверенно и цепко держала его под руку. Сегодня на ней было кимоно с ярко-красными ликорисами — женщина всегда носила его в это время года. Ее волосы были аккуратно зачесаны на правую сторону, закрывая уродливый шрам на щеке. Тока, неосознанно повторяя за матерью, тоже все чаще укладывала волосы именно так. У Казуэ было необычно хорошее настроение: она привычно журила и отчитывала Хашираму, но делала это беззлобно и почти ласково. — Тебе стоило поговорить обо всем со мной, Хаши-кун. Такие решения нельзя принимать с бухты-барахты, не посоветовавшись со старшими. — Все произошло так быстро, — вежливо и с должной долей вины в голосе отозвался он. — Хьюга-сан практически не дал мне времени на размышления и поставил меня в ситуацию, где любой ответ, кроме положительного, мог быть истолкован превратно и стать поводом для дальнейших конфликтов между нашими кланами. — И тем не менее ты отказал ему, — мягко напомнила она. Он покаянно улыбнулся и склонил голову, признавая ее правоту. В вышине раздался пронзительный и звонкий крик сойки, сопровождаемый звуком поспешно хлопающих крыльев. Хаширама вскинул голову, пытаясь разглядеть птицу, но заметил лишь покачивающуюся ветку, с которой она вспорхнула. На секунду он даже забыл, о чем они с Казуэ говорили. Лес неудержимо тянул его к себе, звал раствориться в этих ветвях и корнях, стать одним целым с животными и птицами, отпустить свою человечность и перестать цепляться за нее. Порой этот зов становился тише, но в иные дни пробирал мужчину до глубины души, почти заставляя того поверить, что он ошибочно стал человеком и что тело, предназначенное ему природой, слишком уж тесное, бессильное и неповоротливое. Если бы только мог, Хаширама бы раз и навсегда покинул бы его и вернулся в лес, где ему, казалось, было самое место. В детстве мать рассказывала ему о ками — могущественных божественных духах, бестелесно живущих среди листвы и ветра. И мальчик, завороженно слушая ее рассказы, все не мог перестать думать о том, как чудесно, наверное, быть настолько свободным и ничем не обремененным. Человеческая жизнь со всеми ее горестями, несправедливостями и потерями казалась ему тюрьмой, в которую он был заключен против своего желания. Эти размышления, порой овладевавшие им, разрывали Хашираму изнутри. Часть его — та самая, что стремилась защищать людей и вести их в светлое правильное будущее, — отвергала все мысли о возможном побеге, называла их постыдными и малодушными. Но другая часть — та, что словно бы не принадлежала человеку и не была таковым, — продолжала нашептывать ему о тщетности, суетности и беспросветности человеческого бытия. И это противоречие, которое шиноби скрывал даже от самых близких ему людей, с каждым годом становилось лишь ощутимее и острее. И потому Хаширама так спешил принять как можно больше правильных решений и воплотить их в жизнь — словно где-то в глубине души осознавал, что однажды не сможет противиться своему внутреннему голосу и сопротивляться зову лесов. И прежде чем это должно было произойти, он хотел успеть сделать как можно больше. — Хаши-кун? Он почувствовал, как пальцы Казуэ чуть крепче сжались на его локте, и перевел на нее недоуменный рассеянный взгляд. — О чем ты думаешь, Хаши-кун? — тихо спросила она, и в ее внимательных карих глазах он различил смутное беспокойство. — Простите, Казуэ-сама, я немного замечтался, — неловко улыбнулся он, привычно вскидывая руку за голову и смущенно почесывая затылок. — Вы что-то сказали? — Иногда ты становишься таким… далеким, Хаши-кун, — проговорила она, качая головой. — И я вижу, как весь мир отражается в твоих глазах. Словно тебя уже здесь нет, а есть только зеркало, которое принимает в себя всю боль и все несовершенство этого мира. Когда ты такой, я совсем не знаю, что говорить тебе и как вернуть обратно на землю. — Я прошу прощения, — коротко поклонился он. — Я не хотел ставить вас в неловкое положение. — Прекрати. — Она легонько шлепнула его по руке, и они снова зашагали в сторону поселения. — Твоя мать всегда говорила, что ты особенный. Мальчик, который видит больше, чем другие, и для этого тебе не нужен ни бьякуган, ни шаринган. Мне казалось, ты просто слишком мечтательный и наивный, но вот, годы идут, и теперь мы все живем твоими мечтами. И мне иногда становится страшно. — Страшно? Почему? — непонимающе переспросил он. — Я вижу, как далеко ты готов зайти, Хаши-кун, и это меня пугает. Ты движешься вперед, словно метеор, сминая все на своем пути, а мы, уцепившись за твой огненный хвост, уже не следуем, но просто покорно мчимся следом, не контролируя своего движения. И если однажды разобьешься ты, мы все погибнем вместе с тобой. С той лишь разницей, что ты тут же умчишься дальше — в такие дали, о существовании которых мы и помыслить не сможем. — Она нахмурилась, поджав тонкие губы. — Хаши-кун, твои мысли и твои желания изменят этот мир. Разрушат старое до основания и выстроят нечто новое. Но сможем ли мы жить в этом новом мире после того, как ты покинешь и нас, и его? Хаширама не ответил. Ее слова внушали ему смутную тревогу, суть и причину которой он пока не мог постичь. Они удивительным образом перекликались с его собственными мыслями, но в исполнении Казуэ это звучало не как недостижимая мечта, а как грозное предостережение. Что-то, затаившееся в далеком будущем, порожденное его сегодняшними действиями, запущенное, словно крохотная трещинка, что однажды превратиться в гигантский разлом. В ремесленном поселении они посетили местную больницу и дом сирот. Отделенная лесом от основной территории клана, эта деревня предназначалась для слуг, оружейников, торговцев и крестьян, которые обеспечивали Сенджу оружием, одеждой, едой и прочим. В будущем, думал Хаширама, все они должны жить бок о бок, искоренив это навязчивое социальное расслоение. Жившие здесь люди, пусть и не владевшие ниндзюцу, были не менее важными членами общества, чем его братья по оружию. И то, что им был запрещен вход на территорию шиноби, казалось главе клана Сенджу несправедливым. Тянувшаяся издревле традиция отделять поселения ниндзя от деревень гражданских давно устарела и изжила себя. Секреты мастерства его клана были надежно защищены от любопытных, а сакральное превосходство шиноби над простыми людьми представлялось ему дремучим суеверием и глупым бахвальством. К тому же, если бы они все жили в одном месте, его подчиненным было бы куда проще охранять простых людей от набегов разбойников или враждебных кланов. — У тебя неплохо получается с ними ладить, не так ли? — с добродушной усмешкой уточнила Казуэ, наблюдая, как по сидевшему в позе лотоса Хашираме, словно по большому дереву, лазают и карабкаются малыши лет двух-трех. Один устроился у него на плече, с большим интересом разглядывая его ухо и дергая его туда-сюда. Второй болтался сзади, уцепившись за длинные волосы главы клана Сенджу, и, видимо, воображая себя в джунглях на лианах. Третий поочередно засовывал себе в полубеззубый рот пальцы мужчины, а потом громко смеялся, когда тот с легким чпокающим звуком вытаскивал их оттуда. — Дети ближе к природе, — серьезно отозвался Хаширама, снимая малыша со своих волос и почесывая нудящую голову. — В них больше простоты и естественности. Хочешь понять, каким должен быть мир — загляни в глаза ребенку и сделай все, чтобы они остались такими всю его жизнь. — Наивными и глупыми? — изогнула бровь она. — Чистыми и искренними. Вырастая, человек учится врать, бояться и ненавидеть. Мир взрослых переполнен этими чувствами, и год от года их становится все больше. Когда я забываю, ради чего стараюсь и к чему были все мои жертвы, я прихожу сюда, чтобы побыть с детьми, которые не знают, что такое война. — Думаешь, не знают? — покачала головой Казуэ. Двое малышей стянули с ноги Хаширамы пыльный гэта и теперь стучали им по земле, с восторгом слушая глухой деревянный звук. — Война отобрала их родителей. С самого раннего детства они уже поражены ее отравленными стрелами, просто еще не знают об этом. Но, следуя твоей логике, они обречены на ненависть, страх и ложь, потому что однажды вырастут и все поймут. — Я знаю, — без удовольствия кивнул он и терпеливо вытащил прядь своих волос из чьего-то маленького рта. — Именно поэтому я больше не имею права на промедление. Тока-чан была права — для того, чтобы на земле шиноби воцарился мир, мне не нужно идти кривой и сомнительной дорогой. Нужно лишь набраться мужества и поступить правильно. Самый простой путь не всегда самый верный. И наоборот — иногда за правое дело приходится бороться, невзирая на собственные страхи или суждения других людей. — Что же ты задумал, Хаши-кун? — кротко спросила женщина. Не отвечая, Хаширама сложил несколько ручных печатей, и прямо из его широких, огрубевших от постоянных тренировок ладоней выросли маленькие деревянные игрушки, которые он раздал пищащим от восторга детям. Малыши наконец скатились с него, увлекшись подарками, и тогда мужчина встал на ноги. Казуэ внезапно поймала себя на мысли, что, когда она смотрит на него вот так, снизу вверх, ей хочется прикрыть глаза ладонью. От главы клана Сенджу исходил свет — невидимый глазу, но ощутимый сердцем. Он в самом деле походил на пылающий метеор, летящий сквозь темное ночное небо. Его силе хотелось покоряться без боя, и женщина не могла винить свою единственную дочь за то, что та совершенно потеряла голову от любви к этому человеку. — У меня есть план, — туманно отозвался он. — Сидеть в клане и ждать, пока остальные придут к нам на поклон, было с моей стороны слишком самонадеянно. Я сам должен идти и кланяться, если хочу чего-то добиться и что-то изменить. Как она ни пыталась добиться от него больше деталей, Хаширама больше ничего не сказал. Они распрощались с владельцами приюта и двинулись дальше. За этот долгий день они побывали еще в нескольких домах и лавках, где глава клана купил целый пакет сладостей для детей из приюта, с помощью своего древесного ниндзюцу починил треснувший прилавок, а еще помог нескольким старикам снять боль в скованных артритом руках. Казуэ, внимательно наблюдавшая за своим спутником, видела, какое облегчение и радость ему приносит помощь простым людям. Словно бы каждый такой улыбающийся старик, довольный ребенок или выпрямившийся прилавок были крохотными частичками мира, что он своими руками отнимал у хаоса и возвращал в лоно света. Все это были лишь капли в море, и женщина прекрасно понимала, что даже человеку такой широкой души и такой доброты, как Хаширама, не под силу помочь каждому и исправить все то зло, что было сотворено другими людьми, временем или болезнями. В том, как слепо и безрассудно он кидался в это море чужих несчастий — больших и малых, ей чудилось нечто почти безумное в своей тщетности. Попытаться остановить его она не решилась, но с каждой отданной им частичкой чакры ей становилось все тяжелее на сердце. «Остановитесь, вы просто опустошите его, разорвете на части, пережуете и даже не заметите!» — хотелось воскликнуть ей, когда очередные крестьяне, радостно улыбаясь и кланяясь, принимали его доброту как должное. Дай этим людям волю, они бы вцепились в Хашираму и не отпускали, пока бы не наполнили им все дыры в собственных душах и крышах. Это было так глупо и так несправедливо — он был здесь, среди них, точно не для того, чтобы порадовать пару грязноногих детишек и их жадных родителей. И тем не менее Казуэ молчала и следовала за ним, словно тень, не мешая и ничего не говоря. Лишь к вечеру, когда Хаширама наконец насытил свое желание помогать страждущим, а поток его чакры стал слабее, она позволила себе кротко заметить: — Тебе не следует так растрачиваться, Хаши-кун. Ты глава большого клана, и, возможно, уже завтра тебе предстоит бой, о котором ты пока не имеешь никакого представления. — Хотите, чтобы я берег себя для битвы, которая может никогда не произойти, отказывая в помощи тем, кто нуждается в ней прямо сейчас? — добродушно улыбнулся он. Ремесленное поселение, оставленное ими, постепенно скрылось в отдалении, и двух людей снова окружил плотной стеной шепчущий в вышине лес. — Я хочу, чтобы ты просто берег себя, — отозвалась она, сжав его руку. — Ты силен и могущественен, как никто в нашем поколении, но именно это и делает тебя таким уязвимым. Мы привыкли надеяться на тебя, Хаши-кун. Эти люди в деревне тоже к этому привыкли. Они принимают твою помощь как должное и даже не помышляют о том, что однажды тебя может не стать. — Я рад, что они принимают ее как должное, — беззаботно отозвался он, сложив руки за головой и подняв лицо к небу. Первые звезды, крупные и яркие, проглядывали через черную гущу листвы, и ему казалось, будто он смотрит на них со дна глубокого пруда. — Я могу им помочь, а значит — должен это сделать. Все просто, Казуэ-сама, и всегда так было. Тот, кто сильнее, обречен помогать тем, кто слабее, и только так можно поддержать изначальный баланс в природе. Вода всегда стремится туда, где ее нет. Ветер дует туда, где атмосферное давление ниже. Природа не терпит пустоты. Там, где силы нет, она должна появиться — пусть и за счет других. — Люди куда менее справедливы и благодарны, чем природа, — заметила Казуэ, хмурясь. — Они заберут все, что ты им даешь, и будут требовать много сверх. Они никогда не остановятся, потому что то, что получено легко, ими не ценится. — Но раз так, значит помогать и вовсе никому не нужно? — удивленно покачал головой он. — Или стоит составить список достойных помощи? Требовать от людей что-то взамен? В чем вообще тогда смысл? — Хаши-кун! — Она остановилась, сжав его руки и беспомощно вглядываясь в его лицо. — Ты сам не понимаешь, о чем говоришь, а я не могу подобрать слов, чтобы тебя разубедить. Ты молод, наивен и идеалистичен. И так похож на свою мать. — Казуэ с болью во взгляде опустила голову. — Я просто прошу тебя быть осторожным. Ты готов делиться своей силой со всеми и никому не отказывать в его беде. Но чтобы совершить то, что ты хочешь на самом деле — чтобы изменить мир, — тебе может понадобиться куда больше сил, чем ты думаешь. И я не хочу, чтобы, когда мир окажется готов к переменам, у тебя не найдется сил повести его за собой. Не растрачивай данный тебе богами дар по пустякам. Сбереги его для будущих свершений. Ничего ей отвечая, он улыбнулся, а потом взял ее маленькие, покрытые тонкой сеткой морщин руки и прижал к своим губам. Казуэ шумно выдохнула, почувствовав, как ее сердце заколотилось быстрее, и весь мир вокруг словно бы на мгновение приоткрыл свою завесу. Она услышала всех птиц, насекомых и зверей, что жили, двигались, охотились и прятались в лесу вокруг. Каждый листок на деревьях пел собственную тихую песню, изгибаясь на ветру. И звезды, что горели в вышине, были не просто бездушными камнями, но — душами всех погибших воинов, во славу которых сражался ее клан. И тот, кто стоял перед ней, касался своими корнями и ветвями всех миров, и все миры тянулись к нему в ответ. Она плохо спала той ночью, словно бы открыв для себя нечто прежде неведомое. Рано утром, едва только рассвело, Казуэ босиком, томимая жаждой понимания и осознания, прошлась по внутреннему двору поместья клана и поднялась к кабинету Хаширамы, решив подождать его там. Ей было необходимо ощутить это еще раз, понять, было ли случившееся в лесу лишь минутной слабостью и спонтанным приступом вдохновения, или же там в самом деле произошло нечто необыкновенное. Нечто, что обязано было изменить ее жизнь. — Хаширама-сан уехал, — вежливо ответил ей один из младших шиноби, обычно готовивший для главы клана рабочие документы. — Как? Куда? — Казуэ чувствовала себя совершенно сбитой с толку. — Он покинул поместье еще до рассвета. Насколько я знаю, отправился в клан Учиха, чтобы провести с ними мирные переговоры. Простите, Казуэ-сама, подробности мне неизвестны. Он поклонился и ушел, а женщина еще долго смотрела ему вслед, держась одной рукой за грудь, где бешено колотилось растревоженное сердце. Она уже ничего не понимала, и ей никогда в жизни еще не было так страшно.

~ * * * ~

Мадара путешествовал по стране инкогнито. Глубоко надвинув на глаза соломенную касу, он избегал больших дорог и крупных поселений. Его путь лежал в дикие северные земли на границе со Страной Железа, о которой до сих пор было мало что известно. Шиноби на ее территорию забредали редко, а те, кого судьба все же заносила в эти суровые и негостеприимные края, рассказывали байки о людях из металла, бесшумно появляющихся среди снегов и способных разрубить человека пополам одним ударом. По мере продвижения на север природа вокруг него менялась. Раскидистые и пышнолиственные леса уступали место мрачным и темным хвойным чащобам, земля становилась тверже и суше, а рисовые поля встречались все реже. Если Мадара проводил ночь у костра, то наутро зачастую отряхивал иней со своего походного покрывала. У людей, живущих на севере, кожа была белой и тонкой, а волосы темными и густыми. Женщины скручивали их в промасленные жгуты и укладывали на голове, подобно толстым обручам. Мужчины носили куртки с мехом наружу и красные деревянные бусы с вырезанными на них молитвенными иероглифами. В их речи был слышен гортанный каркающий акцент, и на пришельца из южных земель они смотрели с подозрением и опаской. В этих краях почти не было поселений шиноби. Те немногие кланы, что жили на севере Страны Огня, были маленькими и слабыми. На центральных землях они бы ни за что не сумели выжить и найти заказчика на свои услуги, но здесь, на границе с пугающей и таинственной вечной мерзлотой, находились те, кто готов были платить им за помощь и охрану. Однако местные делали это без удовольствия, поглядывая на чужаков исподлобья и не подпуская их к своему тесному, сложившемуся за долгие годы сообществу. И лишь представительницы древнейшей профессии были рады любому залетному гостю — особенно тому, чьи карманы были полны золота. — Мне нравится твое тело, — кокетливо, произнесла девушка, пальцем очерчивая рельефную грудь Учихи. — Оно как у божеств на картинках. Похоже на скалы с расщелинами и трещинами. И такое же твердое. Мне редко доводится работать с таким приятным инструментом. — Разве к тебе редко захаживают шиноби? — рассеянно уточнил Мадара, выпуская изо рта густой сизо-белый дым. В трубке, что умело набила ему местная куртизанка, чувствовались душистые нотки можжевельника. — Один шиноби другому рознь, — поучительно заметила она. — Бывают совсем сухие, что волки исхудавшие. Так и чувствуешь, как их кости трутся об тебя. А бывают слишком мясистые — с таким трахаться все равно что со стеной. Да только не у всякой стены крючок велик. — Девушка хихикнула, раскрасневшись от выпитого, и снова потянулась за початой бутылкой саке. Мадара почти не пил, лишь слегка увлажняя губы, и она отрывалась за двоих. Шиноби наблюдал за ней со смесью презрения и извращенного любопытства. Как и всегда, удовлетворив его желания, женщина стала ему неинтересна, но он, изменяя своим привычкам, не отослал ее от себя. Здесь, буквально на краю света, в окружении белых скал и черных лесов, его одиночество стало особенно глубоким и ощутимым. Мужчина уже начал жалеть о том, что не взял с собой Амари, пусть даже та еще не до конца пришла в себя. Язвительная, острая на язык и вечно имеющая пару слов про запас, его подопечная словно бы заполняла некую пустоту в его душе, образовавшуюся много-много лет назад — после смерти Харуны и потери лучшего друга. Эта девушка, что лежала сейчас рядом с ним на измятом и пропахшем чужими телами футоне, совсем не походила на его первую любовь. Худая, угловатая, с узким длинным лицом и костлявыми плечами, она была некрасива и даже в чем-то убога — с этими ее нарочитыми попытками выглядеть томно и соблазнительно. Но ее тело было теплым, ее лоно было влажным и достаточно упругим для ее лет, ее маленькие острые груди пахли травами и чистой тканью, а дым от трубки, которой она щедро с ним поделилась, приятно и горячо дурманил голову. — Ты слышала историю о Демоне-лисе? — спросил Мадара, зачарованно разглядывая, как при вдохе натягивается кожа на ее ребрах. — Ее всякий тут слышал, — отмахнулась она. — Говорят, Лис живет в лесах, что севернее нашей деревни, да только никто туда не ходит. — Почему так? — заинтересованно уточнил он. — Жить всякому охота, — пожала плечами куртизанка. Потом, зябко поежившись, она натянула на плечи свое дешевое, сброшенное второпях кимоно. Ее бледная, с синеватым отливом кожа покрылась мурашками, и девушка торопливо подбросила еще одно полено в тлеющий очаг. — А почему интересуешься? — Хочу найти его, — бесхитростно отозвался Мадара. Она обернулась на него в сомнениях, словно ожидая, что он рассмеется и возьмет свои слова назад, но Учиха смотрел на нее уверенно и без всякой иронии, а потому она покачала головой и, сморщив нос, отчего ее лицо стало похоже на маску старого демона, произнесла: — Жалко, если так. — Почему жалко? — усмехнулся шиноби. — Жалко, что помрешь такой молодой и красивый, — пояснила она. — Мне бы таких клиентов, как ты, да побольше. А то захаживают одни работяги, грязные да уродливые. — Она всунула худые руки в широкие рукава кимоно, пряча под тканью расползавшиеся по коже синяки от пальцев Мадары. Его укус на ее плече уже налился краснотой и теперь пылал от боли, словно дикий цветок в снежной пустыне. Но, кажется, куртизанку это нисколько не смущало. Она не плакала, ни сопротивлялась и не уходила в себя, когда он делал это с ней. Это сбивало с толку и заставляло его чувствовать себя странно — незащищенно и неуверенно. Может быть, в этом была еще одна причина, почему он не прогнал ее сразу после окончания их постельных утех. — Как тебя зовут? — внезапно спросил он, глядя на ее длинный узкий профиль. — Юрико, — ответила она, держа руки над медленно и неохотно разгорающимся очагом. — Если я вернусь живым, то обязательно загляну к тебе еще раз, Юрико, — пообещал он. — И расскажу о демонах, что прячутся в ваших чащобах. Мужчина улыбнулся — своей хищной, полубезумной, фирменной улыбкой Учиха. Юрико рассмеялась в ответ, качая головой, и покорно юркнула обратно к нему в постель, когда он поманил ее к себе. Лес, о котором говорила девушка, растянулся вдоль границы со Страной Железа тонкой извилистой полосой, словно бы нарисованной кем-то случайно посреди бескрайних просторов серой мерзлой земли. Воздух здесь был сухим и как будто разреженным — Мадара несколько раз ловил себя на том, что ему нужно остановиться и сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем двигаться дальше. Вокруг крайних деревьев лесной опушки были обвязаны толстые канаты, на которых висели свитки с предостережениями и молитвами. А еще потемневшие от времени таблички, на одной из которых шиноби прочел: «Всякий, кто ступит в Лес Демона, будет проклят и потерян навеки. Чудовище живет внутри». Последняя фраза еще долго вертелась у него в голове, когда он, без промедлений и даже с неким воодушевлением, пересек запретную границу. Чудовище живет внутри. Разве не потрясающее предупреждение для всякого, кто рискнет зайти слишком далеко? Он вспомнил некрасивое лицо Юрико и запах ее табака, которого она отсыпала немного ему в дорогу. Отчего-то он был уверен, что девушка увидела то чудовище, что жило внутри него самого. И она приняла его, как принимают неизбежное зло — не противясь и не закрывая ворот. С ним этого уже давно не случалось. Эта куртизанка не была ни умна, ни привлекательна, и все же ночь, проведенная с ней, не шла у него из головы. Есть люди, которые носят в себе чудовищ. И те, кто умеет смотреть таким людям в глаза без страха и ненависти. Мадара не хотел думать о том, что Юрико приняла его не потому, что возлюбила и возжелала его тьму, а лишь от безысходности и привычной покорности своей незавидной судьбе. Встреча с этой женщиной что-то пробудила в нем — что-то, как он думал, уже давно забытое и похороненное где-то на заднем дворе дома его отца. В Лесу Демона стояла поразительная, сводящая с ума тишина. Мадара готов был поклясться, что слышит, как ломается каждый сухой лист и каждая иголка под его мягкими шагами. Он не слышал ни птиц, ни зверей, ни даже ветра. Все здесь замерло, пропитавшись страхом и тревогой. Не нужно было активировать шаринган, чтобы почувствовать, как между напряженных, чернильно-темных стволов деревьев клубятся и струятся потоки красноватой чакры, похожей на жгучий туман. Не сдержав спонтанного порыва, Мадара снял перчатки и потянулся к одному такому облаку, столь плотному и густому, что воздух в этом месте потемнел и дрожал. Демоническая чакра обожгла его ладонь, но вместо боли он ощутил мощный разряд силы, рванувшей сквозь его пальцы, вены и сухожилия прямо к сердцу. На несколько секунд шиноби словно окаменел, охваченный внезапным и очень ясным предчувствием, что его сердце не сможет этого выдержать и разорвется на части. Но вместо этого, пропустив пару ударов, оно заколотилось лишь сильнее, прогоняя по всему его телу безумный поток восторженного адреналина. Мадара беззвучно рассмеялся, подняв свои дрожащие руки, кожа на которых лишь едва заметно покраснела. Его смех становился все сильнее, вырываясь в стылый и неподвижный окружающий воздух сдавленными хрипами. Мужчина упал на колени, прижимая руки к груди и хватая красную чакру губами и зубами, словно обезумевший от жажды, что нашел родник. Он никогда не испытывал еще ничего подобного. Сила Хаширамы, что прежде была для него мерилом всего могущества в мире, померкла в сравнении с силой Лиса. В силе Сенджу звучала стройная и предсказуемо-скучная гармония созидания, а Демон-лис нес в себе певучий и грозный гимн хаоса, столь прекрасного, непокорного и всеобъемлющего, что на его фоне все прочее меркло и теряло свою значимость. Но что было куда важнее — Мадара чувствовал, что способен подчинить эту силу. Вобрать в себя весь ее хаос, иссушить до капли, пропустив сквозь свое тело и каналы чакры и сделав частью себя. Эта сила была создана для него, а он — рожден для нее, в этом не оставалось никаких сомнений. Нужно было всего лишь пройти по следу и поймать зверя. Теперь, когда все его сомнения были разрешены и никакие посторонние мысли не отвлекали мужчину от его цели, он стал двигаться быстрее и увереннее. Плотная древесная крона сомкнулась над его головой, словно темные воды подземной реки, ведущей в загробное царство. С помощью шарингана Мадара без труда ориентировался в густых и душных лесных сумерках — он видел облака красной чакры, обволакивающей деревья и землю. Она была повсюду, эти небрежно и нарочито разбросанные частицы силы. Самая маленькая из таких частиц была сравнима с объемом чакры среднего шиноби, а ведь это были даже не осознанно выпущенные заряды или техники — просто облачка лисьего пуха, сброшенного к зиме. Мадара оступился, почувствовав, как земля под его ногами резко ушла вниз, и обнаружил, что стоит на краю гигантского кратера. Погасив шаринган, он вдруг с удивлением осознал, что все еще достаточно хорошо видит красноватое свечение чакры. Здесь она уже напоминала туман, и это багряно-алое марево полностью заполняло гигантский котлован перед ним. Чувствуя, что добыча близка, Учиха ощутил невероятно сильное возбуждение, которое на несколько секунд лишило его возможности рационально мыслить. Поэтому он заставил себя выдохнуть, а потом и вовсе — опуститься на колени перед заполненным красной чакрой провалом в земле. Не успев толком осознать это, Мадара вдруг начал молиться — мысленно взывать к демоническому существу, что спало в своем логове у его ног. Он жарко и истово, перебивая сам себя, говорил ему о том, как долго искал его и что лишь сейчас понял истинную причину и смысл своих поисков. «Ты должен подпустить меня к себе, должен позволить коснуться Тебя, сразиться с Тобой, подчинить Тебя. Ты вызов, который я должен преодолеть, Ты главное испытание моей жизни, с которым я должен справиться. Здесь и сейчас я сумею понять, кто я такой и ради чего живу на этом свете. Если отец был прав и все упирается только в силу, значит, постигнув Тебя, я сумею постичь саму жизнь и все ее законы. И если это так, то только через Тебя я сумею познать и себя самого». Распахнув глаза, горящие узором мангеке, Мадара сдернул со спины свой большой боевой веер и прыгнул прямо в самую гущу медленно завихряющихся красных волн. Принимая его в себя, они лишь едва заметно всколыхнулись и вновь замерли, словно вода, успокаивающаяся после того, как в нее попал мелкий камешек. Еще несколько секунд надо всем господствовала первозданная, мрачная тишина, а затем посреди затянутого алым туманом кратера набух огромный пузырь, вздыбившийся к самым небесам. Беззвучие лопнуло, разорванное на части невероятным грохотом, брызнувшим во все стороны вместе с вырванными из земли деревьями, вывороченными кусками почвы и камнями. Кровавый туман расступился, и сквозь него, пробиваясь к затянутому белесой пеленой холодному солнцу, на свободу взвились гигантские хвосты, покрытые рыже-золотым, грязноватым мехом. Вращаясь, подобно крыльям ветряной мельницы, они создали вокруг себя воздушную воронку, в которую засосало сломанные ветки и мелкие камни. Хвосты плясали над котлованом, словно языки ярко вспыхнувшего пламени, и грохот, исходивший откуда-то из-под них, все больше формировался в протяжный и недовольный звериный рык. Учиха Мадара приземлился на одно колено, ухмыляясь во весь рот и одновременно кривясь от боли. На его левой ноге зияла глубокая рана, откуда капала темная густая кровь, пропитывая бойцовские бинты и черные таби. Вонзившуюся в плоть крупную щепку он выдернул еще в полете, и теперь его пальцы складывали печати быстрее, чем разум поспевал за ними. Вспыхнувший в его ладони огонек послушно стек с ладони на пробитую кожу, и в воздухе разнесся запах паленой плоти. Улыбка на его губах на несколько секунд превратилась в гримасу, но не исчезла и не ослабла. Затем Мадара деловито и неторопливо принялся развязывать тесемки, сдерживающие его доспехи. Сейчас они только замедляли его движения, а, учитывая все крепнущий жар, которым было наполнено пространство вокруг него, шиноби имел больше шансов запечься, как козленок, внутри собственных лат, чем защититься от чего бы то ни было. Темно-красные доспехи с глухим звоном упали на землю, и Учиха снова выпрямился, игнорируя боль в пострадавшей ноге. — Ты. — Он вскинул палец в сторону хаотично извивающихся хвостов. — Ты подчинишься мне, Учихе Мадаре. Я твой новый хозяин и лучше бы тебе побыстрее понять это, глупое животное. Ответом ему был не менее яростный и громогласный, чем прежде, рык. Разрывая остатки клубящегося красного тумана, в окружении танцующих, словно ядовитые змеи перед укусом, хвостов над котлованом медленно поднялся огромная звериная морда. Длинные уши ловили голос Мадары, двигаясь и раскрываясь в его сторону, и ветер вокруг них закручивался в тугие спирали, со свистом проносясь сквозь медную гудящую шерсть. Два ряда острых желтоватых клыков, каждый размером с самонадеянного шиноби в простом черном костюме без всякой защиты, сомкнулись, исказившись в гротескном подобии человеческой улыбки. Красные глаза с вертикальными зрачками горели, как два новых солнца, вспыхнувших на потемневшем от ужаса небосводе. Лис проснулся.