~ * * * ~
Измерительная лента портного приятно шуршала в умелых руках, когда мастер скатывал и снова растягивал ее, прикладывая к разным частям тела Сенджу Хаширамы. Сам недавно избранный Первый Хокаге пребывал в состоянии легкой дремы — прикрыв глаза и полностью расслабившись, он медитировал и, пользуясь моментом практически абсолютной неподвижности, почти рефлекторно поглощал окружающую энергию природы, необходимую для сендзюцу. Это стало своего рода привычкой после долгих изматывающих тренировок, которыми его старый учитель безжалостно нагружал его в юности. Использовать каждый момент покоя с пользой, потому что никогда не знаешь, сколько тебе удастся выкроить для этого в бою — иногда каждая секунда бывает на счету. Хаширама ощущал, как податливо и свободно энергия природы течет сквозь него, словно бы не встречая на своем пути ровным счетом никаких препятствий. Иногда, когда он слишком глубоко погружался в это состояние, ему начинало казаться, что его ноги превращались в древесные корни, тело в ствол, а руки и волосы — в густые ветви. Его учитель рассказывал ему страшные сказки про людей, обратившихся в камень из-за неумения контролировать силу природы, но Сенджу всегда знал, что в его случае исход будет иным. Если он позволит этой буйной и порой едва контролируемой им энергии взять верх, то станет частью леса, к которому всегда так стремилась и рвалась его душа. Отчего-то эта мысль его успокаивала и привносила порядок в его растревоженный разум. — Вам пришлись по сердцу мои эскизы? — уточнил портной, краем глаза косясь на Тобираму, который с привычным скептическим выражением лица рассматривал наброски на желтоватых листах бумаги. — Я ничего не смыслю в моде и торжественных хламидах, — отозвался тот, — но, думаю, это смотрится достаточно внушительно. — Как считаешь, брат? Очнувшийся Хаширама не сразу смог включиться в разговор, но чуть погодя ответил: — Мне очень нравится, как получилось. Особенно шляпа. — Он широко улыбнулся. — Не могу дождаться, пока ее примерю! Ты ведь понимаешь, Тобирама, мы сможем потом передать ее следующему Хокаге! И так далее, и так далее. Нам нужны символы и традиции, я уже много раз тебе говорил. Узнаваемость не берется ниоткуда. — Совет одобрил твою идею относительно знака деревни, — кивнул тот. — В меру лаконичный, в меру символичный. Мне показалось, или ты намеренно добавил внутрь спираль клана Узумаки? — Я хочу заказать большую партию налобных протекторов с этим символом, — отозвался старший Сенджу, то ли случайно, то ли намеренно проигнорировав вопрос брата. — Выдавать их шиноби нашей деревни вместо прежней клановой символики. Пусть они чувствуют себя частью Конохи, а не только частью своего рода. — Ты думаешь, они так легко обменяют одно на другое? — хмыкнул Тобирама, отложив эскизы и присев на край стола. Портной бросил на него неодобрительный взгляд, но ничего не сказал. Подняв круглые очки на лоб, он принялся старательно записывать собранные с Хаширамы мерки к себе в толстый линованный блокнот, а тот наконец спустился со своего постамента и подошел к брату. — Я думаю, что рано или поздно новый символ приживется, и каждый будет рад и горд носить его, — проговорил он, а потом, словно набравшись наконец для этого смелости, торопливо выпалил: — Послушай, Тобирама, у меня есть к тебе серьезный разговор. — Почему-то мне совсем не нравится твой тон, — с подозрением покосился на него тот. — Если ты опять собираешься убеждать меня в том, что мы совершили ошибку, поставив тебя во главу деревни, то даже не старайся... Хаширама улыбнулся, но улыбка эта вышла немного печальной. — Нет, здесь я признаю свое поражение. Идти против мнения большинства в таком важном вопросе может быть опасно. И глупо. И это как раз то, что я хотел бы с тобой обсудить. Меж тем закончивший свои записи портной осторожно вклинился в их разговор: — Я постараюсь все закончить к концу месяца. Но буду вынужден пригласить вас, Хокаге-сама, еще на несколько примерок. Это важно, если мы хотим, чтобы одеяние было по фигуре. — Конечно, не вопрос, — кивнул тот и с благодарностью поклонился мастеру. — Мы на вас рассчитываем. — Спасибо, господин, — несмело, но искренне улыбнулся старик, и братья покинули его мастерскую. Сегодня в Конохе было пасмурно, и между домами сновал беспокойный прохладный ветер, что, однако, почти не сказывалось на уже ставшим привычным оживлении деревенских улиц. Благодаря личной помощи Хокаге, а также шиноби, владеющих стихией камня, строительство пошло быстрее, и некоторые оптимисты поговаривали о том, что центральные кварталы будут закончены уже к осени. Строители — каменщики и плотники — были более сдержанными в своих прогнозах, но отрицать очевидное было невозможно — Коноха росла и расширялась куда быстрее, чем раньше. Чем больше в нее приезжало людей, тем энергичнее и активнее шли работы. Одни строители присоединялись к другим, буквально на лету подхватывая передаваемые им обязанности, и деревня менялась на глазах. Дома переставали быть похожими друг на друга, они словно бы соревновались в попытках перещеголять друг друга — цветом крыш, формой здания, количеством лесенок и балконов, флигелей и флюгеров. Одна улица выглядела так, словно ее перенесли сюда прямо из столицы — те же строгие линии, прямые углы, аккуратные клумбы и преимущественно белый цвет стен. Другая скорее напоминала красочный детский рисунок — пузатые домики, наружные лестницы, завивающиеся в спирали, тайные ходы за кустами с пышными красными цветами, и будки для собак, похожие на карамельные домики. От третьей веяло чем-то древним и мифическим — исключительно деревянные постройки в старом стиле, каменные фонари и статуи, похожих на маленьких смеющихся монахов. На этой улице густо росли клены, и осенью она должна была совершенно преобразиться, превратившись в одно из самых живописных мест деревни. — О чем ты хотел поговорить, брат? — уточнил Тобирама, когда братья остановились, чтобы набрать воды около одного из уличных фонтанчиков. Оставшийся не вполне довольным напором воды, младший Сенджу сложил пару ручных печатей и с силой припечатал ладонями каменную чашу, куда набиралась вода. В этот же момент из отверстия в ней взвилась струя такой силы, что Хашираме пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть ее верхний конец. — Мне кажется, ты немного нервничаешь, — кротко заметил он, обращаясь к брату. — У меня плохое предчувствие, — отозвался он и потом прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться на технике. Струя воды снизилась, окатывая обоих Сенджу крупными тяжелыми брызгами, но ни того, ни другого это особо не смущало. — Мы оба знаем, как важен для деревни наш союз с Учиха. Можно сказать, если бы не было его, не было бы вообще ничего. Коноха существует только потому, что Мадара протянул нам руку и... — Коноха существует, потому что мы победили Учиха, и у него был выбор умереть или последовать за тобой. Я рад, что он проявил благоразумие, — перебил его Тобирама. — Послушай, брат, я не хочу ссориться, — миролюбиво покачал головой Хаширама. — Я лишь прошу тебя признать очевидное вне зависимости от контекста и обстоятельств. Если Учиха обернутся против нас, все, чего мы достигли, рухнет в одно мгновение. — Они не посмеют, — побледнел его брат. — Угрозами и унижениями мы не заставим их быть послушными, — возразил он. — Ты это знаешь, даже если не можешь признать. — Давай сразу к сути, — отмахнулся тот. — Я не понимаю, к чему ты ведешь. Если хочешь просто обсудить печальную судьбу этого проклятого клана... — Почему ты так ненавидишь их? — тихо спросил Хаширама, останавливая его за плечо и заставляя посмотреть себе в лицо. — Я не спрашиваю, что они тебе сделали, потому что знаю ответ. Но все это дела давно минувших дней и нынешние Учиха... — Я не могу их простить, — рвано выдохнул Тобирама, становясь мрачнее тучи. — И обсуждать тут нечего. Я принял твое решение о союзе и о совместном строительстве деревне. Я не устраиваю конфликтов на ровном месте и не плету заговоры у тебя за спиной, чтобы дискредитировать этих ублюдков. Я веду себя с ними корректно, и я даже согласился вынести кандидатуру Мадары на голосование по назначению Первого Хокаге. Но не проси меня любить их, этого я не смогу тебе дать. — Прости меня, брат, — с грустью произнес старший Сенджу. — Но именно об этом я собираюсь тебя попросить. Пролетевший между ними порыв ветра взметнул пригоршню сорванных с веток зеленых листьев, и Хаширама вдруг почувствовал в воздухе запах осени. Тобирама молчал, и по его лицу было видно, что для него это единственный способ сохранить спокойствие. — Много лет назад мой отец пришел ко мне и сказал, что я должен жениться на девушке, которую он выберет. Что мой брак очень важен, потому что нам нужны сильные союзники в борьбе с нашим врагом. Я тогда совсем не думал о таких вещах. Может, и сейчас... не думаю. — Он невесело усмехнулся. — Тогда я не понимал, как и почему брак двух людей, которые никогда друг друга не видели, может быть важен для клана. И как он может повлиять на ход войны. — Я понял, куда ты клонишь, — тяжелым хриплым голосом произнес Тобирама. — И я этого ни за что не сделаю. — Сделаешь, — покачал головой Хаширама, продолжая улыбаться все той же печальной безнадежной улыбкой. — Мы оба знаем, что сделаешь. Не только потому, что ты понимаешь, что я прав, но и потому, что ты мой должник. Я мог отказаться от поста Хокаге в пользу Мадары. Я хотел так сделать, но ты убедил меня так не поступать. Я пошел у тебя на поводу, и сейчас... — Нет! — Тобирама вскрикнул так громко, что переполошившиеся птицы вспорхнули с веток. Игравшие неподалеку дети тоже остановились и с любопытством уставились на двух замерших великанов в белых хаори. Но довольно быстро снова увлеклись своим мячом, ведь он закатился под телегу с горшками, и теперь ситуация требовала немедленно составления хитрого плана по его извлечению. — Ты сам видел, как люди смотрят на них. Ты знаешь, что они все еще изгои в деревне, как бы я ни пытался это изменить. — Они сами так себя ведут! Все прекрасно знают, что они собой представляют... — Хватит, брат. — Он произнес это тихо, но очень выразительно, и у Тобирамы словно бы отнялся голос. При мысли, что сейчас он снова почувствует хаос, растекающийся у его ног, мужчина внезапно ощутил ужас, и это чувство было ему глубоко отвратительно. — Все знают, что ты ненавидишь их. Все знают, что в верхушке клана Сенджу раскол, и многие твои подчиненные, а также другие кланы волей-неволей начинают внимательнее присматриваться к нашим друзьям. И находить изъяны там, где их нет. Как ты не понимаешь, что твоя ненависть отравляет других людей? Ты расписываешь мне, какие они отвратительные, жалкие и презренные, но скажи мне, брат, каков тогда ты сам? Тобирама молчал. Смотрел на брата и не мог подобрать слов. Воздух вдруг стал слишком плотным и густым и едва поступал в легкие. Он чувствовал, как его мир зашатался и начал рассыпаться на кусочки, но сил на сопротивление у него внезапно не осталось. Он понял, что Хаширама не отступится — понял это по его серьезным темным глазам, в глубине которых жил божественный хаос. Поэтому отступил сам. Качая головой, он сделал несколько шагов назад, а потом развернулся, с трудом сдержав позорный импульс сбежать, и зашагал куда глаза глядят. Его загнали в угол, и он мог лишь сдаться, но что это значило? Для него, кто привык никогда и никому не подчиняться — ни обстоятельствам, ни врагам, ни давлению со стороны — что это значило для него? Хаширама наблюдал, как брат уходит, и на душе у него было тяжело. Он понимал, о чем его просит, и это не было простой прихотью или попыткой отомстить за что-то. Раскол уже наметился, и трещина могла с годами превратиться в пропасть, которую им уже ни за что было бы не пересечь. Отказав Мадаре в титуле Хокаге, столь недвусмысленно задвинув его клан еще дальше на задний план, они не могли надеяться на то, что гордые Учиха это проглотят. Сенджу вспомнил, как в день их приезда в деревню, они с другом видели мальчишку, малевавшего гадости на заборе. Он был уверен в том, что делает. Он считал, что поступает правильно. Он смотрел Хашираме в лицо своими огромными серыми глазами и улыбался во весь щербатый рот, словно ожидая похвалы и конфетки. Он, никогда не встречавший Учиха в своей жизни, уже хранил в себе глубокую убежденность в их порочности и преступности. Кто и когда посеял в него это семя, оставалось лишь гадать, но что было взять с ребенка, которому внушили, что серое это черное, не оставив возможности в чем-либо усомниться? Немного побродив в одиночестве, Хаширама вернулся домой — ему нужно было отдохнуть и собраться с мыслями. Вполне вероятно, что к вечеру Тобирама преодолеет первоначальный шок и будет горячо и долго убеждать его в бессмысленности и абсурдности его затеи породниться с Учиха. Нужно было быть готовым к этому. После обеда Сенджу спустился в сад, планируя там немного помедитировать, чтобы очистить голову, но к своему удивлению встретил там Мито — его жена в необычно скромной юкате сидела на траве, подобрав под себя ноги, и читала. Ее длинные красные волосы были распущены и стекали по спине, подобно жидкому пламени, невероятно яркому в этот пасмурный день. Хаширама сперва сомневался, стоит ли беспокоить ее, но потом переборол в себе нерешительность. Подойдя к девушке, он опустился на траву напротив, скрестив ноги. Мито, даже заметив его, какое-то время продолжала читать, но потом, словно бы тоже что-то пересилив в себе, закрыла книгу. Несколько секунд смотрела на обложку, потом подняла взгляд и проговорила: — Почему вас не было на собрании по поводу назначения Хокаге? В ее голосе не звучало обвинения или уязвленности — ведь по сути он бросил и ее тоже, — скорее легкое спокойное любопытство. — Я... не смог себя заставить туда прийти, — признался он, чувствуя себя еще более неловко, чем когда оправдывался перед братом и Мадарой. — Не хотел видеть, как Тобирама своими руками разрушает надежды клана Учиха. Я боюсь, что его решение станет тем самым мелким камешком, сброшенным с горы, что спровоцирует огромный обвал. — Я могу понять, почему ваш брат так ненавидит Учиха, — заметила Мито. — Я участвовала в сражении у Найто, если вы помните. Знаю, что это лишь капля в море, но мне хватило того, что я тогда увидела. Ваша история покрыта кровью и пропитана слезами. Вы не можете просить его забыть об этом, как бы правильно и нужно это ни было. Хаширама не ответил, свесив голову и полностью поддавшись своей меланхолии. Слова Мито, мягкие и негромкие, лишний раз подтверждали то, о чем он и сам думал много бессонных ночей. — Я не понимаю другого, — меж тем продолжила Узумаки. — Почему вы сами не испытываете к ним ненависти? — Они убили моих братьев. — Он заговорил не сразу, и его голос был тихим, как шелест листьев на закате. — Из-за них покончила с собой моя мать. Я своими глазами видел десятки обуглившихся до черноты тел, которые прежде были моими товарищами. Я сам убивал. Иногда просто не остается другого выбора, понимаете? — Он поднял на нее глаза, наполненные глубокой потаенной мукой, и она приняла эту муку, не отведя взгляда. Лицо ее оставалось серьезным, но ему отчего-то вдруг показалось, что глаза ее улыбаются — очень печально и очень нежно. — Вы просто не способны ненавидеть, так ведь? — спросила Мито. — Нет... не совсем так. Я ненавижу мир, в котором дети вынуждены убивать друг друга, — мотнул головой Хаширама. — Я возненавидел его всей душой еще в детстве и поклялся, что обязательно изменю его. Приложу все силы, разобьюсь в лепешку, но сделаю то, что должен. Мама в детстве говорила мне, что я не просто так владею стихией дерева и что мне на роду написано стать великим человеком. Я поверил ей тогда, и мне ничего не остается, кроме как верить ей и по сей день. — У вас были еще братья? Я не знала. — Она подвинулась к нему чуть ближе, и он вдруг осознал, что его взгляд зацепился за на мгновение приоткрывшийся ворот ее темно-синей юкаты. Мужчину бросило в жар от неловкости, но неловкость не была единственным чувством, охватившим его в те пару секунд. — Д-да, — проговорил он, запинаясь. — Итама и Каварама. Я... любил читать им сказки перед сном. В этих сказках герои всегда побеждали злодеев, солнце светило ярко, а принцессы... — Он сбился, чувствуя, что здесь нужно быть осторожнее. И для Сенджу Хаширамы, который имел свойство трепать языком направо и налево, почти не думая, это было более чем необычно. — Принцессы были прекрасными и достойными женщинами, — неуклюже закончил он. — У меня не было ни братьев, ни сестер, — помолчав, проговорила Мито. Сейчас она сидела прямо напротив него, он мог дотронуться до ее лица, вытянув руку и лишь слегка нагнувшись вперед. С такого расстояния ее глаза казались особенно чарующими, словно бы сотканными из нитей золотого шелка. — Вам, наверное, было очень одиноко в детстве, — сочувственно произнес Хаширама. — Да. Да, вы правы, — кратко ответила она, отведя взгляд. Мужчина почувствовал, что еще несколько секунд и она снова закроется — захлопнется перед ним, как раковина, и то очарование момента, то упоительное чувство близости, что так внезапно возникло между ними, развеется как дымка. Потому он, волнуясь и не сдержав порыва, осторожно взял ее за руку и попросил: — Пожалуйста, расскажите мне, Мито-сан. Я так хочу узнать вас. Ее глаза расширились от удивления, и он вдруг почувствовал себя невероятно глупо. Два с половиной года брака, а он только сейчас соизволил поинтересоваться ею. Но отступать, пожалуй, было уже некуда, и он кивнул, подтверждая свою просьбу. — Мои родители... Я только недавно начала понимать, как мне их не хватало в детстве и какой покинутой я себя ощущала, — с трудом начала она. Он видел сомнение на ее лице и понимал, что стоит ему проявить нетактичность или сказать какую-нибудь глупость, Мито снова замолчит и на этот раз совсем. Поэтому, не будучи в себе уверенным, Хаширама просто молчал и слушал. — Отец постоянно участвовал в военных походах и почти не появлялся дома. Мама была сенсеем для наших куноичи, она всю себя отдавала тренировке будущих воинов нашего клана. Но для меня она выбрала иную дорогу, а потому не подпускала меня и близко к полигонам. Они оба желали мне лучшего, и каждый по-своему это «лучшее» понимал. Мама думала, что мне следует стать достойной невестой, не знакомой с грубыми тренировками и не рискующей своим телом и лицом, которые должны были стать товаром на важных торгах. А отец хотел уберечь меня от войны, а потому почти ничего не рассказывал о своих походах и никогда не брал с собой. Я росла с нянечкой и кошкой, но то время, что мне раньше казалось самым счастливым в моей жизни, теперь таковым не кажется. Простите, я так много болтаю. — Она чуть покраснела, осознав, как долго уже говорит без передышки и как внимательно Хаширама смотрит на нее. — У вас, наверное, много важных дел, я вас только отвлекаю. — Нет, — покачал головой он. — Так уж вышло, что сегодня у меня нет более важного дела, чем вы. Она еще несколько секунд молчала, растерявшись и собирая в кучу разбежавшиеся мысли. Потом тихо заметила, не скрывая горечи: — Долго же вы собирались, Хаширама-сан. Он сник, понимая, что она права. Какой им обоим сейчас был смысл делать вид, что все хорошо? Шанс построить что-то правильное и светлое они давно уже упустили. Но Мито внезапно заговорила снова, словно и не прерывалась: — Потом меня отправили к тете в поместье на материк. Ни отец, ни мать не поехали со мной, я осталась совсем одна в целом мире. Тетя... не была особенно мила со мной, но что куда хуже — ей удалось убедить меня в том, что я плохая. Недостойная, недостаточно красивая, недостаточно умелая и изящная. Она внушила мне мысль, что это я могу быть виновата в том, что родители меня не любили так, как мне этого хотелось. С тех пор я отчаянно пыталась измениться. Стать послушной, умной, тихой, добропорядочной и скромной. Не говорить громко, не шуметь, не танцевать, не выбрасывать драгоценности в море. — Ее лица снова коснулась печальная улыбка. — Больше десяти лет я ненавидела себя за то, кем я являюсь, потому что мне внушили мысль, что такой быть нельзя. Я стремилась переломать себе все кости и собрать из них что-то новое, но... У меня ничего не вышло. И теперь я сижу на руинах своих хрустальных замков и не понимаю, что делать дальше. Как научиться быть собой, если за все эти годы я уже позабыла, кто же я на самом деле. Хаширама смотрел на нее и не мог отвести взгляд, потому что совершенно неожиданно ему открылась удивительная и волнующая правда — ничего и никого красивее он никогда в своей жизни не видел. И когда он заговорил, то даже не вполне понимал собственные слова, так торопливо и вразнобой они посыпались из его рта: — Знаете, когда я увидел вас впервые — там, на пороге нашего с братом кабинета, я лишился дара речи. Вы походили на огненную птицу, спустившуюся с неба! Я был тогда молод и глуп и не смог выразить это правильно, но я никогда не встречал такой, как вы, Мито-сан. Что бы ваша тетя ни пыталась подавить в вас, какие бы огрехи вы ни находили у себя сами, все это неважно и глупо. Знаю, у вас нет причин доверять мне... Черт, да я сам себе не всегда доверяю, но вам не нужно стесняться того, кто вы есть. — Взбудораженный и поглощенный совершенно не знакомым ему прежде чувством, он ощущал себя одновременно круглым дураком и внезапно прозревшим. И совершенно не понимал, как это выразить. — Вы меня совсем не знаете, Хаширама-сан, — тактично заметила девушка, которую немного смущал столь неожиданный напор с его стороны. — Вы однажды увидели меня в не самом лучшем расположении духа, а после забегали лишь на пару минут и мы... — Если вы только мне позволите, — горячо проговорил он, крепко сжимая ее руку. — Если найдете в себе силы простить обиды, что я по глупости нанес вам. Прошу вас, Мито-сан... Она зарделась и как будто стала дышать чуть чаще, но на эту просьбу так ничего ему и не ответила. Он же не отпускал ее руки еще долго, и с каждой минутой им становилось еще чуть легче говорить друг с другом.~ * * * ~
Хаширама ушел ближе к вечеру. Мито давно так долго ни с кем не разговаривала, и ей казалось, что у нее болит челюсть, а в горле совершенно пересохло. Она пропустила ужин и возвращение Хидеко, которая сбежала из дома еще утром. Ее переполняло давно забытое чувство легкости, граничащей с опьянением. Она чувствовала себя так, словно выпала за пределы существующей реальности — все звуки доносились издалека, контуры предметов были смазанными и неверными, вкусы и запахи поблекли и почти не ощущались. В голове шумело, а сердце стучало как ненормальное. В прежние времена она бы приложила все усилия, чтобы успокоиться, подавить это в себе, снова стать спокойной, но сегодня решила попробовать поступить иначе — так, как учила Кимико-сенсей. Закрывшись в своей комнате, она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и позволила себе целиком погрузиться в приятное будоражащее облако, снова и снова прогоняя у себя перед глазами отдельные моменты прошедшего дня. Она ощущала, как растягиваются в улыбке ее губы, как подрагивают пальцы, словно пытаясь дотянуться до чего-то — или кого-то? — в вечернем полумраке, как внутри волнами перекатывается чувство, о существовании которого она уже успела позабыть. Каждый раз, когда ей становилось стыдно за это и нервный голос тети требовал немедленно прекратить так себя вести, она усилием воли прогоняла его прочь. Это была непростая работа, отнявшая у нее много сил, и в конце концов девушка была вынуждена признать, что больше не наслаждается воспоминаниями, а борется с голосами, что нашептывают ей о прежних предательствах, о ее глупости и наивности, а более всего — о том, что приличной девушке не пристало так бурно реагировать на визиты мужа. И как только Хидеко при таком воспитании вообще не разучилась как-либо проявлять эмоции... Мито резко открыла глаза, и покалывающая будоражащая нега слетела с нее в мгновение ока. Она совсем забыла про Хидеко. Они стали совсем редко видеться из-за занятий с Кимико-сенсей, и Узумаки позволила себе пустить ситуацию на самотек. Ей было достаточно того, что сестра ночует дома и выходит к завтраку, об остальном она сознательно не хотела думать и волноваться — не сейчас, когда в ее жизни наконец наметились хоть какие-то перемены к лучшему. И, возможно, она бы не вспомнила о ней и сегодня — или точнее прогнала бы все эти мысли прочь, — если бы учитель не попросила ее об обратном. — Малышка Хидеко совсем перестала ко мне заходить, — посетовала она. — А мне так хотелось расспросить ее побольше о бьякугане и порядках внутри клана Хьюга. Ты можешь попросить ее навестить меня? Я приготовила для нее особый подарок. — Она лукаво сверкнула глазами, и Мито оставалось лишь гадать, о чем идет речь, но острый от природы язык не дал ей смолчать: — Тоже собираетесь встретить ее голой в бане? Кимико рассмеялась, громко и заливисто, а потом легонько ткнула свою новообретенную ученицу локтем в бок. Мито фыркнула и покачала головой, но Царица Обезьян быстро снова стала серьезной: — Мне не понравились слухи, которые ходят о ней по деревне. Я слышала крысиный шепоток в сточных канавах, и, думаю, не я одна. Рука Мито с чашечкой чая замерла в воздухе, не донеся последнюю до рта. Неужели Хидеко была настолько неосторожной и глупой, что позволила кому-то их заметить во время этих сомнительных прогулок под луной? — Что именно вы слышали, сенсей? — спросила она с тревогой. — Что юная Хидеко следует зову своей юной плоти, и об этом считают нужным судачить те, кого это не касается. При всем моем отвращении к социальным играм и условностям, для людей ее круга они важны. Для того, чтобы позволить себе делать все, что заблагорассудится, нужно быть такой же старой и бесстрашной, как я, но никак не прелестной наследницей самого чистоплюйского клана в Стране Огня. Мито нервно усмехнулась и чуть опустила голову. Мысли ее начали лихорадочно работать, губы зашевелились, глаза прищурились. Кимико с интересом и даже своего рода удовольствием наблюдала за ней. Они с Мито встречались каждый день — гуляли по деревне, пили чай, иногда даже тренировались вместе, пусть даже эти тренировки больше походили на элегантный танец, чем на настоящий спарринг. Узумаки постепенно раскрывалась. Не потому, что внезапно начала доверять Кимико как никому другому, но просто потому, что именно сейчас в ней назрела эта потребность — открыться кому-то, говорить о себе, выдавливать по капле застарелую желчь и находить отклик и понимание. Она устала от одиночества, от бесконечных попыток соответствовать кем-то придуманному идеалу, от глухой ярости и чувства тотальной безнадежности. От отсутствия контроля над своей жизнью, от прессинга со стороны, от нереализованных амбиций и желаний. Ей не хотелось думать, что бы произошло, ни появись Кимико-сенсей в ее жизни именно сейчас. Быть может, она бы справилась. Быть может — нет. Но насколько бы ее еще хватило, Мито могла только догадываться. Кимико учила ее слушать себя. Отыскать в себе непокоренного дикого зверя и вместо того, чтобы запирать его в клетку — выпустить на свободу. Смеяться, когда хочется, плакать, если придется, говорить правду людям в глаза и ничего не бояться. Танцевать на мокрой траве по утрам, изредка не спать ночами и перестать сдерживать свои творческие потребности. Прекратить ориентироваться на кого-то другого и сомневаться в своих силах. Закончить начатые печати и создать новые техники, каких еще ни видывал свет, даже если никто на этом самом свете, кроме нее самой, никогда не сможет ими воспользоваться. А еще — не стесняться своего женского естества. Никогда не знавшая мужской ласки и стыдившаяся своей потребности в этом, Мито очень неохотно и сквозь зубы признавала — для начала перед самой собой, — что в ней гораздо больше чувственного жара, чем пристало приличной девушке. Она нуждалась во внимании, в обожании, в признании. Она хотела, чтобы ее желали, чтобы сходили с ума, чтобы бросали весь мир к ее ногам за право прикоснуться к ее телу. Особенно ясно Мито осознала это во время собрания по поводу назначения Первого Хокаге, поймав взгляд Учихи Мадары. Для нее на тот момент он был лишь опасным незнакомцем, с которым совершенно напрасно связалась ее сестра. Но при этом было в нем что-то знакомое — как если бы они уже встречались когда-то очень давно. Может быть, в самых потаенных ее снах. Когда она поняла, что он тоже на нее смотрит, когда их взгляды сцепились, словно набросившиеся друг на друга голодные псы, Узумаки не стала отводить глаза. Это было своего рода небольшим экспериментом, испытанием для самой себя. Всю жизнь прожившая в одиночестве за семью замками и не выносящая ничьего присутствия в своем личном пространстве, сможет ли она посмотреть в глаза мужчине и не почувствовать себя дешевкой, идиоткой и жалкой неудачницей, пытающейся добиться хоть чьего-то внимания. Она смогла. Хотя ее тело окатывали волны адреналина, а щеки почти наверняка алели не хуже волос, она смогла это сделать. И ей это понравилось — понравилось, что он смотрел в ответ и что в его внимательных умных глазах она читала недвусмысленный интерес. В тот момент она, конечно же, совсем забыла о Хидеко. Как и всегда. — Так что ты думаешь? — вернул ее к реальности голос Кимико. — Она была очень молчалива и бледна в последние дни, но я... Мне не нужны были ее проблемы, и я не захотела ее спрашивать о том, что происходит. — Мито закусила губу, покаянно склонив голову. Говорить правду было еще одним непреложным условием их с сенсеем прогулок и занятий. Как оказалось, говорить правду самой себе — просто называть вещи своими именами, не пытаясь оправдаться или приукрасить контекст — было даже сложнее, чем делиться ею с другими. — Хидеко еще совсем дитя, — заметила Кимико. — Доверчивая и чистая девочка, которая так согрела мое сердце в день нашей первой встречи. Я тоже виновата, Мито-чан, потому что позволила себе увлечься тобой и оставить ее в одиночестве дольше, чем следовало. — Разве не вы меня учили, что чувство вины разрушительно и бессмысленно? — коротко улыбнувшись, уточнила та. — Само по себе — бесспорно, — ничуть не смутилась та. — Но когда оно подталкивает тебя к правильным поступкам, это совсем иное. Негоже нянчить на груди змею, но если от ее укуса ты приобрела иммунитет к любым ядам — стоит, наверное, поблагодарить ее за это. — Вы считаете, мне нужно с ней поговорить? — уныло уточнила Мито. — Я не уверена, что смогу... помочь ей. Быть может, привести ее к вам? — Ладно, — не стала спорить Кимико. — Приведи ее, как сможешь, я постараюсь вызнать у нашей малышки, что за беда там стряслась. Так закончился их утренний разговор, а сейчас был уже вечер, и Мито из-за прихода Хаширамы совсем забыла о данном ей поручении. Раньше она ничего не забывала. Может, потому, что почти ничего не чувствовала и нечему было затмить ее идеально чистый и свежий разум. А теперь происходило слишком много всего, и она едва успевала подстраиваться. Все, что раньше было таким простым и предсказуемым, сейчас вращалось вокруг нее подобно пестрому вихрю, и как можно было в таком состоянии уследить хоть за кем-то — особенно за взрослой девицей, которая к тому же была ее старше. И почему Мито вообще должна была нести за нее ответственность? Ей самой было всего восемнадцать лет, и впервые за эти восемнадцать лет она чувствовала, что способна дышать полной грудью и смотреть в будущее с уверенностью. Теперь никто и никогда больше не будет помыкать и командовать ею, она сама сделает выбор. В конце концов Хидеко поступила так же — сделала выбор. Имела ли она моральное право осуждать ее за это? Только вот в глубине души Узумаки знала, что этот выбор не сделал ее сестру счастливой. Совсем наоборот. Мито, приоткрыв двери своей комнаты, негромко позвала Аю. Верная служанка почти сразу же вынырнула из полумрака и, поклонившись, приблизилась. — Вы что-то хотели, госпожа? — Ты видела Хидеко? — Хьюга-сама у себя в комнате. Вы хотите ее навестить? — Она давно пришла? — Пару часов назад. Попросила принести ужин ей в комнату и больше не выходила. Утром Кико говорила, что Хьюга-сама плохо себя чувствовала, она хотела вызвать ей врача, но не успела. Мы все очень беспокоимся за нее. На мгновение Мито ощутила всплеск застарелой зависти. За Хидеко они, значит, все искренне беспокоились, а за нее так никто и никогда... Она сама себя оборвала и глубоко вздохнула. Погрустить о своей незавидной доле можно и позже, сейчас нужно было решать проблему. — Я зайду к ней, спасибо, что сообщила. На стук в дверь Хидеко ответила не сразу, а когда отодвинула створку фусума, Узумаки бросилась в глаза ее бледность и мешки под глазами. Девушка в самом деле выглядела нездоровой. — Мито? — растерянно проговорила она. — Что ты тут делаешь? — Служанки сказали мне, ты плохо себя чувствовала утром, — ответила она. — Нет, все уже хорошо, — прошептала Хидеко, пряча глаза. Это Мито совсем не понравилось, и она, буквально силой сдвинув сестру с дороги, вошла в ее комнату. Здесь горела всего одна лампа, недоеденный ужин остывал на подносе, а по всему полу была разбросана одежда и грязное постельное белье. — Я тут хотела перебрать вещи, — проговорила Хьюга, но ее голос предательски дрожал, выдавая ложь. — Сменить обстановку или вроде того. Мне уже лучше, тебе не стоило беспокоиться, Мито. — Ты совсем ничего не съела, — покачала головой ее сестра. — И здесь ужасно пахнет. Никогда бы не подумала, что ты можешь быть такой грязнулей, Хидеко-чан. Она раздвинула сёдзи, впуская внутрь немного ночного ветра. Хидеко, молча наблюдавшая за ее действиями, предпочитала держаться в темном углу, плотно сомкнув ладони и сверкая воспаленными глазами. — Меня направила к тебе Кимико-сенсей, — проговорила Мито, принимаясь собирать с татами раскиданные тряпки. Часть она тут же бросала обратно, едва вдохнув исходящий от них запах, другие расправляла и аккуратно складывала. — Она беспокоится о тебе. Все... — Она помедлила. — Все беспокоятся о тебе, Хидеко-чан. — Ты тоже? — едва слышно спросила она, затаив дыхание. Мито ответила не сразу — врать ей не хотелось, но и давать сестре повод что-то воображать об их отношениях было чревато последствиями. — Я бы не хотела, чтобы с тобой случилось что-то плохое, — тщательно выбирая слова, проговорила она. — Не думаю, что такие новости заставили бы меня почувствовать себя лучше. — Вот как, — пробормотала Хидеко. — В таком случае у меня все хорошо. — Я так не считаю, — покачала головой Мито. — И потому я прошу тебя сходить к Кимико-сенсей и поговорить с ней. Она сможет тебе помочь, даже если тебе так не кажется. — А ведь это я сказала тебе, что она великолепная, правда? — слабо улыбнулась Хидеко. — А ты мне не верила. — Жизнь меня научила не верить непроверенной информации, — отрезала Узумаки. — А вот тебя, кажется, нет. Скажи мне, ты снова встречалась с Учихой Мадарой? Хьюга вздрогнула всем телом, словно сестра ударила ее наотмашь. Съежилась, вжавшись в угол комнаты, и ничего не ответила. — Прошу, Мито, оставь меня, — выдохнула она. — Я очень устала, и мне нужно поспать. Давай поговорим обо всем завтра. — Хидеко, я хочу знать, что происходит! — жестко оборвала ее Мито, уже начиная всерьез волноваться. — Твой отец отправил тебя сюда под мою опеку. И если что-то пойдет не так... — Прости меня, — выдавила из себя Хидеко, едва сдерживаясь от слез. — Я не хотела. Пожалуйста, прости меня. Не став тратить еще больше времени на бессмысленные препирательства, Узумаки схватила сестру за руку и подтащила ближе к единственной в комнате лампе. Та сопротивлялась, но слабо, словно у нее уже не осталось на это сил. — Посмотри на меня, — рявкнула на нее Мито, и Хидеко неохотно повернула к ней голову. — Что это? — Она ткнула пальцем в красное пятно на ее шее. — Что с тобой случилось? Боги мои, Хидеко... Хьюга запоздало попыталась прикрыть обнажившиеся во время короткой борьбы предплечья, но ее сестра уже увидела длинные темные синяки, похожие на следы чьих-то пальцев. — Пожалуйста, хватит, — взмолилась девушка, но Узумаки было уже не остановить. Она, пребывая в состоянии близком к трансовому, вертела сестру во все стороны, беззастенчиво дергая и распахивая ее одежду. Ее глазам предстала картина такой ужасающей красочности, словно Хидеко вернулась не со свидания, а с поля битвы. Следы зубов, синяки, засосы и ссадины — последние особенно яркие и грубые на коленях. — Что он сделал с тобой? — в ужасе спросила Мито, у которой никак не получалось остановить свои руки и глаза. Она лишь чудом удержалась от того, чтобы не раздеть сестру целиком. — Что этот поганый ублюдок сделал с тобой? — Он принял меня! — вдруг сорвалась на крик Хидеко, с силой оттолкнув ее. Узумаки, у которой от увиденного ослабели ноги, шлепнулась на татами, больно приложившись копчиком. — Он раскрыл мне глаза на правду этого мира! Только с ним я осознала, что такое любовь на самом деле. — Хидеко... — потрясенно выдохнула ее сестра. — Это грязь, — доверительно сообщила она ей, садясь рядом с ней на корточки. — Мужчина, покрывая женщину, наполняет ее грязью, помечает ее как свою территорию, и она обречена быть с ним. Обречена любить его. Она не только внутри, она снаружи. Посмотри, посмотри! Она у меня в пальцах, вот прямо там! — Она истерично взвизгнула, потом зажала себе рот обеими руками, а потом начала смеяться. — Хидеко, хватит! — дрогнувшим голосом попросила Мито. — Пожалуйста, ты меня пугаешь. — Ты ничего не знаешь о любви, глупая сестренка, — покачала головой девушка, захлебываясь смехом и слезами одновременно. — Но кто-нибудь тебе обязательно обо всем расскажет. И покажет. И тогда ты проклянешь тот день, когда впервые приблизилась к мужчине. Ты будешь стонать и извиваться под ним, как последняя грязная шлюха, и будешь просить еще, чувствуя, как его плоть месит грязь внутри тебя, чувствуя, как она стекает по твоим бедрам. Он накормит тебя собой, он заполнит тебя собой, и тогда пламя потечет по твоим венам. Хочешь, покажу тебе пламя, сестренка? Хочешь покажу, как я умею гореть? Увидев, как взбухли вены на висках Хьюга и как изменились ее глаза, Мито поняла, что нужно действовать. Не тратя время на раздумья, она соединила ладони, пальцами и мыслями выплетая сложную фигуру печати. По комнате прокатилась ударная волна, когда обе девушки почти одновременно бросились друг на друга, и деревянные рамки дверей и стен страдальчески заскрипели, едва сдерживая такой напор. Указательный и средний пальчики Хидеко ткнулись ровно в плечо Мито, острой вспышкой боли перебив ей один из основных каналов чакры и перекрыв ее поток в правой руке. Хьюга триумфально и уже совершенно безумно улыбнулась. Ее разум, растревоженный, разбитый, запутавшийся и угасающий в темноте, подобно упавшей на пол лампе, на несколько секунд снова встрепенулся, и, увидев, как схватившаяся за плечо Мито упала на одно колено, она хотела было броситься к ней и просить прощения, но в эту же секунду ее тело словно бы оплели невидимые нити, стянувшие руки к туловищу. — Мито! — возмущенно пискнула она и тут же повалилась на татами, как подкошенная. Узумаки ей не ответила. Держась за плечо, пульсировавшее жгучей болью, и тяжело дыша, она сползла по стене. — Выпусти меня! Пожалуйста, Мито! Мне нужно вернуться к нему! Пожалуйста! Я не смогу жить без него! Я тоже люблю его! Он нужен мне... — Она зарыдала в голос. Откинув голову назад, Узумаки молчала, совершенно не представляя, что ей теперь делать. Над Конохой сгущалась ночь.