~ * * * ~
К концу марта снег почти сошел, и в садах Конохи зацвели сливы. Темно-розовые, местами почти красные цветы шелковым пламенем охватили тонкие, лишенные листьев ветки. И когда в деревне случился последний за эту весну снегопад, они стали походить на вышивку на белоснежной канве. Река Накано, пару месяцев отсыпавшаяся подо льдом, снова пробудилась, и несколько дней на реке вовсю кипели соревнования по прыжкам по отколовшимся льдинам. Закончились оные после того, как один из спортсменов провалился по самые уши и вернулся потом домой весь мокрый. После чего гневные матери Конохи взяли резиденцию Хокаге штурмом, и Тобираме пришлось лично следить за тем, чтобы все до единой льдины на реке были растоплены вплоть до самого истока. Это заняло пару дней и потребовало участия нескольких десятков шиноби, владеющих огненными и водными техниками, но вариант не уступить разозленным женщинам даже не рассматривался — в конце концов, даже у младшего брата Бога Шиноби наличествовал инстинкт самосохранения. В лесу сугробы таяли медленнее, но на постепенно образующихся прогалинах уже распустились первоцветы, а оставшиеся горы снега постепенно отползали все дальше от дорог и протоптанных троп, тщетно пытаясь затаиться в оврагах и лощинах. Дни становились дольше и светлее, мир приходил в себя после затянувшейся зимней спячки и наполнялся соками. Вечный природный цикл в очередной раз начался с начала, но несмотря на неизменную повторяемость красота пробуждающейся природы и даруемое им чувство обновления и надежды никого не оставляло равнодушным. После той злополучной ночи и случившегося во время привала Бивако какое-то время сторонилась Хашираму. Поскольку их фургон уже не подлежал восстановлению, превратившись в часть лесного пейзажа, дальше троица двинулась пешком, и девочка шагала со стороны Широ, опасливо поглядывая на Первого Хокаге. Он, конечно, чувствовал себя виноватым, но все его попытки попросить у Бивако прощения и помириться с ней наталкивались на глухую стену. Ощущение было, на самом деле, не из приятных, но он запретил себе оценивать его в контексте воспоминаний о Мито и их разговоре в ту ночь, когда она в последний раз призналась ему в любви. Впрочем, когда путешественники наконец добрались до главного тракта, ведущего к деревне, и от него до главных ворот Конохи осталось меньше трех часов пути, настроение в группе заметно улучшилось. Отчасти из-за того, что теперь они шли не по расползающемуся на мокрые хлопья бездорожью, а по утоптанной твердой дороге, снег с которой сбрасывали в кюветы по обе стороны от нее. К тому же Бивако снова позволила Хашираме взять себя за руку, пусть и поглядывала на него с некоторым неодобрением. Разговорчивее девочка, как и следовало предположить, после всего произошедшего не стала, но ей сравнительно быстро удалось оправиться от его последствий, и Первый Хокаге надеялся, что они не задержатся у нее в памяти — особенно под напором новых впечатлений, что ждали ее в Конохе. Сам он много думал о том, что было, но не мог оценить это объективно и отстраненно. Он не помнил того, как проснулся и как не отпускал Бивако, сдавливая ее руками и не давая дышать. Первое его воспоминание о той ночи касалось лица Широ на фоне светлеющего неба. Уже потом он услышал, как спасенная им девочка рыдает навзрыд, и почувствовал душный жар, оплетающий его ноги. Ядовитые цветы проросли прямо из его тела. Позже, когда Широ и Бивако не видели, он выдернул несколько ростков, пробившихся прямо сквозь плоть и корнями уходивших в его вены. Брызнула кровь, темная и густая, а потом рана затянулась прямо у него на глазах. В те моменты Хаширама чувствовал себя очень странно. Как будто больше не мог управлять своим телом, будто оно стало жить своей жизнью, не повинуясь приказам его разума. И в то же время эта сила, которую он не мог контролировать, исцелила его, наполнила его энергией, и, свернувшись в его груди, словно маленький теплый зверек, обещала, что может дать ему еще больше. Хаширама давно не ощущал себя таким незначительным и уязвимым — словно тряпичная кукла, надетая на один из тысячи тысяч переплетенных корней, пронизывающих всю землю от края до края. Он всегда чувствовал этот зов, с самого детства, но никогда прежде он не был таким отчетливым и таким... зловещим. Всемирный лес и его воля стояли выше людских категорий добра и зла, правильного и неправильного. Эта сила была древнее Кагуи-химе и первых шиноби, она уходила своими ветвями вглубь столетий, когда само Древо Чакры, с которого красноволосая принцесса съела запретный плод, нарушив первородный баланс Инь и Ян, было еще семечком, дремавшим в материнской утробе. Возможно, она и пробудила это семя, решив сыграть с человечеством в игру, в которой не могло быть победителей. И то, что она обратила внимание на него, столь маленького и по-человечески хрупкого, ужасало и восхищало в равной мере. По сравнению с этим чувством все остальное меркло и теряло свою значимость, но Хаширама, как ни пытался, не мог найти для себя ни одного варианта последующего развития событий, в котором бы этот интерес не обернулся бы для него катастрофой. Потому что, даже если бы он достиг того уровня просветления, при котором смог бы взглянуть этой древней материи в глаза и не ослепнуть в тот же миг и не сойти с ума, это бы ни в кой мере не защитило его, если бы она решила поглотить его. Сочла бы достойным сделать частью себя. До недавних пор такая перспектива бы его только обрадовала, но после того, что случилось той ночью, мужчина больше не был уверен, что стать одним из деревьев Всемирного леса — это то, о чем он мечтает на самом деле. Все это находилось далеко за гранью человеческого понимания, и любая попытка осмыслить весь масштаб картины была заранее обречена на провал. В тот момент, когда он думал обо всем этом, ему вдруг пришло в голову, что Мадара смог бы его понять. Если бы он заговорил о Всемирном лесе с Учихой, тот бы нашел что ему ответить. Вероятно, даже посмеялся бы над его страхами и самонадеянно, в своем духе, заявил, что с удовольствием бы спалил этот «комок корней и листьев» дотла, если бы тот всерьез решил угрожать безопасности или жизни его друга. Конечно, воспринимать такие угрозы всерьез было бы сложно, но с другой стороны... Хаширама вдруг вспомнил свои ощущения от Каменной Скрижали клана Учиха. Внутри того камня тоже жило что-то древнее и могущественное, вероятно поселившееся там по своей прихоти или из любопытства. В мире было так много сил, природы и намерений которых они не понимали. И если кого-то и следовало называть богами, то именно их — а не маленьких людей, чьи жизни сгорали подобно спичке на ветру. — Я вижу! Вскрик Бивако, столь непривычный для слуха, вырвал его из мучительных и становящихся все более запутанными размышлений. Хаширама поднял голову и увидел распахнутые настежь ворота Конохи с гигантским знаком каны «А» на одной створке и «Н» на другой. Первый и последний знак японской азбуки, простор для трактовок и вариантов смыслового наполнения. Начало и конец и место, где они сходятся воедино. На секунду Первому Хокаге почудилось в этой фразе какое-то грозное предзнаменование, но эта мысль вылетела из его головы, не успев там закрепиться, потому что в этот момент он увидел бегущего им навстречу и радостно размахивающего руками Итаму. Чуть позади него стоял широко улыбающийся Сарутоби Хирузен. — Папа! Папа! Сын влетел в его объятия, как камень, пущенный из пращи, и Хашираме потребовалось приложить усилия, чтобы не пошатнуться. Обхватив легкое тело мальчика двумя руками, он поднял его над головой и даже слегка подбросил в воздух, а потом покрутил вокруг себя. Итама громко завизжал от восторга, а потом рассмеялся и повис у отца на шее, болтая ногами. Наблюдавшая за этим с выражением сперва ошеломления, а потом скепсиса, Бивако совсем по-взрослому вздохнула. А когда Хаширама поставил Итаму на землю, доверительно сообщила тому: — Ты ведешь себя, как дурак. — А ты… кто вообще? — вытаращил на нее глаза мальчик. — Кто надо, та и есть, — недружелюбно отозвалась та, снова цепляясь рукой за рукав Хаширамы. Кажется, на фоне появления внезапного соперника за внимание ее героя, воспоминания о страшной ночи окончательно выветрились у нее из головы. — Добро пожаловать домой, Первый-сама, — почтительно проговорил приблизившийся Хирузен и после поклонился. — Мы вас ждали. — Откуда вы знали, что я приду? — с растерянностью и недоумевающей улыбкой спросил тот, продолжая одной рукой гладить сына по голове, а другой приобнимать за плечи Бивако. — Ваш брат, Тобирама-сама, сообщил, — ответил мальчик. — Он сказал, что сразу почувствовал вашу чакру, когда вы подошли близко к деревне. И что мы как раз успеем встретить вас, если побежим бегом. — Мы бежали бегом, папа! — тут же подхватил Итама, ластясь к отцу, как котенок, и буквально светясь от радости. — И я ничуть не запыхался! — Молодчина, — улыбнулся ему Хаширама. — Хиру-кун, как дела в деревне? — Вроде ничего нового, — подумав, ответил он. — Но Тобирама-сама очень хотел вас видеть. Сказал, что собирается залечь в спячку на ближайшие три месяца, как только передаст вам все дела. — Он слегка покраснел, произнося это, словно ему было неловко повторять все дословно. Первый рассмеялся, откинув голову назад — почти как в старые-добрые времена. И только те, кто знал его достаточно давно, сказали бы, что этот смех изменился тоже. В нем больше не было этой божественной беззаботности, что прежде заставляла всех окружающих его людей поверить в то, что не существует проблем, которые нельзя было бы решить. — Ладно, идемте. Ах да. Хиру-кун, Итама, познакомьтесь. Это Бивако. Мы решили взять ее с собой в деревню и очень надеемся, что вы будете вежливы и обходительны с ней. — Какая-то она вредная, — свистящим шепотом сообщил его сын. Бивако, которая, конечно же, все слышала, вздернула нос и демонстративно отвернулась. А Хирузен, который переводил любопытный взгляд блестящих темных глаз с одного участника беседы на другого, вдруг поклонился ей — чуть ли не ниже, чем до этого своему Хокаге, и галантно произнес: — Позвольте мне позаботиться о вас, Бивако-сан. Мое имя Сарутоби Хирузен, и я надеюсь, что наша деревня вам понравится. От удивления у девочки слегка приоткрылся рот, придав ее личику трогательное и сбитое с толку выражение. Несколько секунд она словно бы сомневалась, но потом все же вложила свою маленькую ручку в протянутую ей крепкую мальчишескую ладонь. И когда Хирузен повел ее за собой к деревне, она даже ни разу не обернулась. — Вот и прошла любовь, босс, — с сочувствием произнес Широ, поправляя тяжелый черный ящик у себя на боку. — Я слышал, что все женщины ветрены. А еще предпочитают помоложе. Надеюсь, вы сможете пережить эту утрату. Хаширама только коротко усмехнулся его словам, покачав головой, а вот Итама несколько секунд переживал мучительную дилемму — броситься вслед за лучшим другом, пока подозрительная девчонка не успела с ним как следует познакомиться и подружиться (и не стала его соперницей за внимание Хирузена!), или остаться с отцом, которого он так давно не видел. В конце концов, скрепя сердце он отвернулся от удаляющихся ребят и стал дергать отца за рукав: — Пап, пап, ты мне расскажешь про свои приключения? Ты правда видел Хвостатого? А он большой? Огромный, как три горы, да? — Да, Итама, — кивнул Первый, а потом снова поднял сына с земли и усадил к себе на локоть, чтобы им удобнее было разговаривать на ходу. — Мы видели черепаху с тремя хвостами и панцирем толще, чем стены Конохи. — Да не может быть! — потрясенно вытаращил глазенки он, прижав ладошки к щекам. — И ты ее победил? Как ты сумел, папа? — Мы сражались целый день, и сначала я мог только обороняться, потому что черепаха не подпускала меня к себе. Я пытался связать ее с помощью древесной техники, но в воде я не мог контролировать ее так же хорошо, как на берегу. Пришлось импровизировать. Я использовал древесного клона и большую шумную технику, чтобы отвлечь ее, а сам подплыл снизу, где она меня не ждала. И тогда смог поставить на нее Печать Полного Очищения. А потом мы с Широ вдвоем запечатали ее в амариновый шар. — Прямо в шар? Всю огромную черепаху в шар? — не поверил своим ушам Итама. — Как же она туда поместилась? — Это сложный вопрос, — согласился его отец, мягко нажав пальцем ему на нос. — Думаю, что амариновые шары создают внутри себя особое пространство, похожее на много-много раз смятую бумажку. И чакра Хвостатого запутывается в этих складках. — Сложно, — согласно протянул мальчик, задумчиво хлопая золотистыми глазами, так похожими на глаза его матери. — А потом, а что было потом? — А потом мы с Широ-куном поняли, что развели слишком большой беспорядок, — вздохнул мужчина. — И пришлось как следует прибраться. — Как вспомню, так вздрогну, — пробормотал Широ. Итама продолжал засыпать Первого вопросами, охая и ахая каждый раз, когда Хаширама говорил о чем-нибудь особенно страшном или необычном. Он даже и не думал обвинять его в том, что отца так долго не было рядом — в этом возрасте его отсутствие воспринималось не как его личный выбор, а как неизбежное стихийное бедствие, вроде цунами, с которым вряд ли можно было что-то поделать. Но Хаширама догадывался, что рано или поздно этот период закончится, и тогда Итама перестанет выбегать ему навстречу из ворот деревни. Он хотел бы изменить это, хотел найти для сына больше времени в своей жизни, но с каждым годом, с каждым новым открытием и новым официальным знакомством в Первом Хокаге оставалось все меньше места для Сенджу Хаширамы, мужа и отца. Он сам выбрал для себя этот путь однажды и не имел теперь права жаловаться. Вот только как было объяснить это своему сыну, чья светящаяся в глазах любовь к нему была столь безграничной и безоговорочной? Когда он вошел в деревню, новости о том, что Первый Хокаге вернулся, мгновенно облетели всю Коноху, и к тому моменту, когда они с Широ и Итамой неспешно достигли резиденции Хокаге, вокруг них уже собралась приличная толпа. Его сын, явно переполненный чувством важности момента, взял на себя роль посредника между Хаширамой и приветствующим его народом. С невероятно серьезным видом, продолжая сидеть у него на руке, как ручная обезьянка, он вещал окружающим их людям, что его папа сражался с огромной черепахой с тремя хвостами, которая жила в бездонном озере и плевалась шарами из чакры. Сенджу его не перебивал, предпочитая тихо посмеиваться себе под нос. Он был рад вернуться и снова почувствовать себя частью большой конохской семьи. Только сейчас он начал в полной мере осознавать, как ему этого не хватало. Быть может, его тело покрылось корой по неудачному стечению обстоятельств, но вот его душа одеревенела совсем по другим причинам. И, возможно, возвращения в родную деревню будет достаточно, чтобы вновь наполнить его жизненными соками. Потому что в ином случае ему придется признать, что он совершил чудовищную ошибку. Нет, даже две чудовищных ошибки. А этого он делать категорически не хотел. — Дядя Тобирама, смотрите! — с таким громогласным воплем ввалился в кабинет Хокаге Итама. Словно бы не сам Тобирама час назад отправил его и Хирузена встречать гостей. — Смотрите, папа вернулся! — Давно пора, — заметил сидевший за столом светловолосый мужчина, но не стал скрывать осветившей его обычно столь хмурое лицо довольной улыбки. — Я уж думал, что корни тут пущу. — Здравствуй, брат, — вернул ему улыбку Хаширама, и затем братья обнялись. Итама, перевозбужденный от обилия впечатлений и восторгов, прыгал вокруг них, почти ни на минуту не умолкая и тараторя что-то о черепахах и волшебных шарах, но Тобирама привычно игнорировал его захлебывающийся поток красноречия. — Это он? — Младший Сенджу кивнул в сторону Широ. — Вроде с утра был я, — подтвердил Нара, с удовольствием снимая с плеча тяжелую ношу и ставя ее на стол Хокаге. — Да, это он, — подтвердил Первый, поняв, о чем спрашивает брат. — Хочешь посмотреть? — И посмотреть, и потрогать, и много чего еще, — кивнул он, с азартом потирая руки. — Но после того, как просплю пару недель. — Снижаешь ставки, — хмыкнул Хаширама. — Хиру-кун сказал, ты сперва собирался впасть в спячку на три месяца. — Мечты-мечты, — отмахнулся тот. — Если я смогу сегодня уйти с работы засветло, это уже будет просто победа. Даже не уверен, что помню, как надо правильно отдыхать. Может, даже посплю в настоящей постели. — Ох, да прекрати, — смешливо наморщил нос Первый. — Вместо того, чтобы разыгрывать тут из себя королеву драмы, лучше расскажи, как у вас дела. И еще я бы не отказался пообедать, мы с самого утра ничего толком не ели. — Хорошо, распоряжусь, чтобы обед подали сюда, — кивнул Тобирама. — Это уже стало своего рода хорошей традицией. Новостей полно, даже не знаю, с чего начать. Тебя что больше интересует — затопленная канализация или крысиное нашествие? О, еще у меня есть изумительное блюдо для истинных ценителей — вспышка птичьего гриппа и новые пошлины на рис. — Я понял, — перебил его Хаширама, предупреждающе подняв руку. — Кажется, я в полной мере не осознавал масштабы твоей накопившейся трагедии. Но теперь я здесь, соскучился по работе и готов ловить все, что падает. — Можешь начать с меня, — благодушно фыркнул его брат, ощутив, как сковывавшее его все эти месяцы напряжение наконец начинает отпускать его, сползая с него, словно мокрое и тяжелое ватное покрывало. — Жаль, вы разминулись с Мито. Она бы тоже была рада тебя видеть. — Разминулись? — вскинул брови Первый. — В каком плане? — Она сказала, что у нее есть какие-то дела и уехала пару дней назад, — пожал плечами Тобирама. — Ты ведь не ожидал, что она будет отчитываться передо мной, куда и зачем направляется? Полагаю, мне стоит быть благодарным уже за то, что она вообще меня предупредила о своих планах. Хаширама нахмурился, неосознанно сжав челюсти так, что на них вздулись желваки. Только сейчас он вдруг понял, что все это время, вспоминая о жене или осознанно гоня ее образ прочь из своей головы, он тем не менее ждал их встречи. Он не знал, что скажет ей, и не рассчитывал, что между ними может что-то измениться, но теперь, зная, что ее нет — что она уехала, ничего ему не сказав, — он почувствовал себя совершенно разбитым. И энтузиазм, с которым он был готов приняться за работу, как-то внезапно сошел на нет, а гора бумаг, которые Тобирама к его приходу разложил на столе, стала внушать беспросветную тоску. Может быть, в самом деле было бы лучше, если бы Бивако не разбудила его той ночью — если бы он и вовсе больше никогда не проснулся, превратившись в бесчувственный и бессловесный деревянный чурбан. Лучше так, чем бесконечно и бессмысленно задаваться вопросами, на которые у него все равно нет и, видимо, уже не будет ответа.~ * * * ~
— Госпожа, совсем вы не жалеете старика, — тяжело дыша, проговорил Акико и грузно опустился на землю. — Мне кажется, у меня сейчас сердце из груди выпрыгнет. — Прости меня, — покаянно склонила голову молодая женщина, спрыгивая с нижней ветки дерева на землю. — Я немного увлеклась. — Это вы простите, госпожа. Я вам больше помеха, чем подспорье теперь. — Он с досадой провел рукой по своему левому бедру, где под одеждой скрывался гигантский уродливый шрам, уходящий глубоко в разорванную плоть. — До сих пор не понимаю, зачем вы меня с собой взяли. — Ну как же, — тепло улыбнулась ему она, убирая слипшиеся от пота пряди с его крупного расстроенного лица. В темно-алой шевелюре Акико с годами становилось все больше седых волос, и каждый из них наполнял ее сердце грустью. Неумолимое время брало свое, и то, что еще не так давно казалось незыблемым и вечным, сейчас медленно сдавало позиции. Когда она была маленькой, Акико казался ей непобедимым, словно сказочный великан, способный держать на своих плечах небесный свод. Он всегда был рядом, чтобы защитить ее, терпел ее детские капризы и глупости, а позже — беспрекословно выполнял все ее поручения. Даже те, которые для него заканчивались пролитой кровью и огромными зияющими дырами на прежде столь крепком теле. И иногда она с печалью размышляла о том, что никогда не будет способна в полной мере отплатить ему за все, что он делал для нее все эти годы. Акико всегда говорил, что ему достаточно знания, что она здорова и счастлива, но у молодой женщины это не укладывалось в голове. Ей хотелось сделать для него что-то еще, дать чуть больше, чем остальным. Возможно, поэтому в этот раз она решила взять его с собой. Не для защиты или охраны, а чтобы отставной шиноби-калека, который сейчас почти не выбирался из собственного дома, снова почувствовал себя нужным. В конце концов, в том, что он стал таким, была только ее вина. — Я сейчас немного посижу и сможем двигаться дальше, — смущенно пробормотал Акико. — Отдышусь только. Уже давно не выбирался никуда дальше соседнего квартала. Даже и не думал, что у меня получится столько времени скакать по деревьям. — А я говорила, что ты рано списал себя со счетов, — с улыбкой покачала головой она, присаживаясь на корточки рядом с ним и осторожно массируя его сведенные мышцы левой ноги. — А представь, как бы ты тут прыгал, если бы уделял чуть больше времени тренировкам. — Ох, не смешите меня, госпожа, — отмахнулся он, продолжая краснеть. — Это только рядом с вами у меня откуда-то силы берутся. А дома я порой не могу из кухни до спальни дойти, так нога болит. — Ты ведь не забыл свои пилюли? — строго уточнила она. — Те, что приготовили тебе в клане Нара? — Конечно, не забыл, госпожа, — как будто даже немного оскорбился тот и тут же полез в свою поясную сумку. — Вот, все тут. Принимаю утром и вечером, чтобы притупить боль и стимулировать поток чакры в поврежденной ноге. Все дозировки помню! — Смотри у меня, — выразительно сверкнула глазами Мито. — Твой доктор сказал мне, что ты любитель пропустить прием лекарств. Мол, зачем их на тебя тратить, когда можно отдать по-настоящему нуждающимся. Чтобы я таких фортелей в твоем исполнении не видела, хорошо? — Да, госпожа, — покорно склонил большую голову он. — И все равно я не понимаю, зачем вы со мной, стариком, так возитесь. Только зазря время тратите. — Во-первых, ты не старик. Сорок семь вполне достойный возраст, но это даже близко не старость, — заметила молодая женщина, поднимаясь на ноги и отряхивая колени своих теплых походных шаровар, чьи нижние концы были плотно обмотаны толстыми бойцовскими бинтами, уходящими в меховые мокасины, которые позволяли ей совершенно бесшумно ступать по земле. — Во-вторых, я сама решу, на что или на кого мне тратить свое время. Хочешь поспорить с моим решением, будь добр выдвинуть более весомые аргументы, чем взлелеянная тобой жалость к себе. Хочешь, расскажу тебе небольшую историю? — Акико не очень уверенно кивнул. — Много лет назад, когда мне казалось, что я совершила нечто совершенно непростительное, а потому мне было так легко и упоительно ненавидеть себя, моя подруга сказала мне, что не собирается помогать мне в этом. Она не стала осуждать меня и еще больше втаптывать в грязь, хотя у нее, возможно, были для этого и причины, и возможности. Нет, она сказала мне, что если я совершила ошибку и села в лужу, то должна приложить все усилия, чтобы из нее выбраться, а не тратить остатки своей жизни на то, чтобы смаковать свой провал. Сдаваться просто, Акико. Принять чужое мнение о себе, объявившее тебя развалиной и неудачником, легче всего. Изменить свою жизнь в тот момент, когда кажется, что ты недостоин никаких перемен и лучше бы тебе было и вовсе не рождаться — вот что тяжело. Я заставила себя поверить в то, что мои проступки и мои трагедии не определяют то, кем я являюсь на самом деле. Ты будешь старым, никому не нужным калекой, если смиришься с этим клеймом и примешь его. Но пока ты борешься за право быть кем-то другим — никто на всем белом свете не имеет права осуждать тебя или ставить на тебе крест. Акико, немного оторопевший от такой горячности, молчал. В последние годы, когда стало ясно, что его реабилитация после полученных травм не сможет совершить того медицинского чуда, на которое они надеялись, он в самом деле махнул на себя рукой. Поселился в небольшом домике на окраине Конохи рядом с лесом, где развел цветник и посадил несколько сосен, которые напоминали ему о родных берегах Узушио. У него редко бывали гости в те дни — бывшие соратники, те, кому удалось выжить после охоты на Лиса, были заняты на других миссиях или просто не находили в себе сил смотреть в глаза своему командиру, а других друзей у него в Конохе по сути и не было. Он бы, вероятно, вернулся в Скрытый Водоворот к своим братьям и старенькой матери, если бы не Мито. Она была единственным человеком, кто навещал его в те пасмурные дни. Она — и ее маленький сын. Молодая женщина приносила ему продукты, иногда даже готовила для него, правда сперва ее кулинарный талант оставлял желать лучшего. Она помогала ему разминать ногу и следила за тем, чтобы он регулярно делал необходимые физические упражнения. Предлагала даже помощь с уборкой и гигиеной, но от этого Акико отказался наотрез, и тогда они сошлись на том, что для такого рода дел к нему два раза в неделю будет заходить женщина из прислуги. Наверное, будь он чуть сильнее духом, он бы не позволил ей делать и остального, но спорить с ней всегда было сложно. Мито легко выходила из себя, когда ей противоречили в вопросах, которые она считала принципиальными. А когда она злилась, то легко могла сделать какую-нибудь глупость, о которой впоследствии бы жалела. Так, однажды он так довел ее своим унынием и жалобами на жизнь, что молодая женщина проломила кулаком деревянную стену его дома, а потом ушла, не говоря ни слова. Ее не было почти неделю, и за это время вокруг дыры в стене успела образоваться ледяная корка, а Акико вообще перестал заходить в эту комнату, чтобы лишний раз не морозить бока. Потом Мито вернулась — не сказала ни слова о том, что произошло, но, когда массировала тем вечером его ногу, он буквально выл от боли и догадывался, что это едва ли было вызвано какой-то особой новой методикой. Дыру в стене рабочие заделали в тот же вечер. Больше всего ему нравилось, когда она приходила с Итамой. Мальчишка был воплощением детской любознательности и энергичности. Он мог болтать без умолку, везде совал свой нос и постоянно теребил мать, когда ему начинало казаться, что она отвлеклась и перестала обращать на него внимание. Что и говорить, для Мито, которая привыкла к уединению и покою, такой активный ребенок должен был быть настоящим испытанием. Порой Акико казалось, что еще секунда и она сорвется — прикрикнет на него, шлепнет по заду или выставит за дверь. Он видел закипающую злость в ее золотых глазах, видел досаду и усталость, но они никогда не прорывались наружу в присутствии сына. Возможно, отчасти дело было в его впечатлительности и чрезмерной ранимости, которую он явно унаследовал у той же Мито. Итама легко обижался и расстраивался, порой эмоции совершенно его захлестывали, но в то же время он легко забывал все обиды и начинал снова ласкаться к близким, стоило им перестать хмуриться и раскрыть объятия ему навстречу. Акико допускал, что ему — как и многим другим конохским мальчишкам, чьи отцы ходили в патрули и на миссии — не хватает мужского внимания, а потому старался, как мог, быть для паренька примером. В дни, когда Мито приводила Итаму, он много ходил и иногда почти забывал о проблемах со своей ногой. Они играли в саду и кидали кунаи в мишень, а еще Акико показывал ему простенькие и неопасные техники. Мальчик реагировал с восторгом и постоянно спрашивал, когда он тоже так сможет. Вопрос этот оставался открытым и по сей день. Несмотря на то, что родителями Итамы были одни из сильнейших шиноби своего поколения, сам он не проявлял особого таланта в области дзюцу. Чакры у него было немного, и он с трудом ее концентрировал, словно на это тоже влиял его неусидчивый и чрезмерно нервный нрав. Этой весной, с началом нового учебного года, мальчика следовало отдать в Академию, но Акико видел сомнение в глазах Мито всякий раз, когда об этом заходила речь. Молодая женщина опасалась, что, увидев, что сын Первого Хокаге настолько бесталанен, другие дети обязательно начнут его дразнить. А учитывая, как остро Итама реагировал на подобные вещи, это могло привести к непредсказуемым последствиям. — Быть может, я слишком его опекаю, — задумчиво проговорила Мито, когда у них в очередной раз зашел об этом разговор. — Жизнь никогда не бывает простой, и всем рано или поздно приходится сталкиваться с ней лицом к лицу. Нельзя вечно оставаться ребенком и жить под широким родительским крылом. В возрасте Итамы мне пришлось бежать из собственного дома, потому что моей жизни угрожала опасность. Некоторое время тогда я в самом деле думала, что могу умереть. А потом жалела, что не умерла, потому что мне пришлось жить в одном доме с человеком, которого я боялась и ненавидела и который так же яростно ненавидел меня в ответ. Кажется, мы были сильнее своих детей, ты так не думаешь? — Думаю, нам никто не давал выбора, госпожа, — вежливо ответил он. — Нас не спрашивали, какими мы хотим быть, просто сбрасывали в ледяную воду и дальше каждый выплывал сам. Я не думаю, что наши предки хотели этого, просто не видели другого выхода. Может, так было даже проще. У вас же есть выбор, и именно это отличает вас от ваших родителей. Мы с детства учились преодолевать трудности, от которых можем избавить наших детей. Вырастут ли они тогда непохожими на нас с вами? Полагаю, что так. Но с этим уже ничего не поделаешь, госпожа. — Может, ты и прав. — В ее взгляде, обращенном на резвящегося в саду сына, появилась грусть. Признать и осознать тот факт, что существо, которое ты девять месяцев носила под сердцем, а потом вскармливала своим молоком, никогда не сможет в полной мере понять тебя, было непросто. В этой мысли ощущалась какая-то фаталистическая обреченность, густая и терпкая. Как бы она ни любила Итаму и какое бы большое место он ни занимал в ее сердце, он не был и не мог быть тем человеком, что будет рядом с ней всегда. В этом ей клялся другой, но теперь и он предпочитал лишний раз не смотреть в ее сторону, а когда они все-таки были вынуждены общаться, голос его звучал отстраненно и холодно, и так он, кажется, не говорил больше ни с кем — даже со своими злейшими врагами. Их с Хаширамой брак был уничтожен после того, как всплыла правда о ее связи с Мадарой. Он так и не рассказал ей, откуда обо всем узнал, да она и не спрашивала. Это было неважно — проболтался ли Тобирама или их видел кто-то другой. Важным было то, с каким разрывающим барабанные перепонки грохотом обрушился хрустальный замок их недолгого совместного счастья. Когда он задал ей прямой вопрос, она не стала отрицать. Решила, что это бессмысленно и причинит лишь больше боли им обоим. Тогда он ничего не сказал ей. Просто развернулся и вышел из комнаты, а она не смогла себя заставить броситься ему вслед. Может быть, стоило. Может быть, ей стоило догнать его, схватить за руки, упасть на колени и молить о прощении. Сказать, что она никогда не переставала любить его, но что, лишь когда Мадара тоже был рядом, она ощущала себя цельной и по-настоящему живой. Объяснить ему, что она не меняла его на другого, что ей были нужны оба — и вот за это он мог ее судить. За ее жадность и невозможность сделать выбор, а не за то, что она предпочла ему другого мужчину. Потому что они двое были лучшим, что когда-либо случалось в ее жизни. Но она ничего из этого не сказала. Отчасти из страха, что сделает лишь хуже, а отчасти потому, что в тот момент все еще стыдилась самой себя, своих чувств и своих поступков. Считала, что заслужила и его гнев, и презрение, и холодность. Так продолжалось довольно долго. Хаширама сам не предпринимал никаких попыток наладить отношения, всем своим видом демонстрируя, что для него это просто неприемлемо ни в каком виде. Он немного потеплел к ней после рождения Итамы, в котором было невозможно не признать его сына — они хотя бы снова начали разговаривать. Но эти разговоры в основном сводились к самочувствию малыша и потребностям Мито как молодой матери. Хаширама был хорошим отцом. Он живо интересовался всем, что касалось сына — его здоровьем, распорядком дня, его характером и нуждами. Он сам нередко менял ему пеленки, кормил его, когда тот стал есть что-то, помимо материнского молока, много гулял и разговаривал с ним, а иногда даже забирал его к себе на ночь. К сожалению, всего этого Итама сам не помнил — его первые воспоминания об отце были отрывистыми и блеклыми. С тех пор, как Южная шахта и амариновое месторождение перешло под власть Конохи, многое изменилось. Как бы Хаширама ни хотел чаще бывать дома с сыном, дела все чаще вынуждали его надолго уезжать. Мито старалась, как могла, заполнить образовавшуюся после него пустоту, но чувствовала, что у нее одной ничего не получится. К счастью, на помощь приходили друзья — Акико, Хирузен и даже Тобирама, который, пусть и был завален делами в отсутствие брата, всегда находил время проведать племянника. Если бы не они и их бескорыстная помощь, молодая женщина бы давно потеряла всякую надежду на перемены. Что примечательно, Мито довольно скоро поняла, что вполне может прожить без мужа. Ей не было холодно или страшно спать одной, она не испытывала недостатка в интересных собеседниках или мужском внимании, а свою нерастраченную сексуальную энергию сублимировала в тренировках, работе над печатями и позднее в обучении Лисиц. В конце концов, она всегда могла сделать себе приятно сама, и для этого не нужен был мужчина. Да, она вполне могла прожить без него как без некого атрибута ее ежедневной жизни. Проблема была за малым — постараться разлюбить его. Любовь была той неконтролируемой, иррациональной составляющей, о которую разбивались все ее логические доводы и разумные аргументы. Несмотря на то, как легко он отказался от их чувств, даже не попытавшись бороться за них, не задав ей ни единого вопроса о том, почему она сделала то, что сделала, Мито не могла перестать любить своего мужа. Даже такого — немногословного, отчужденного, не смотрящего ей в глаза и избегающего любого прикосновения, словно оно могло испачкать его. Она любила то, как он склонялся над колыбелью их сына и щекотал своими большими пальцами его круглое пузико. Любила его суровое выражение лица, которое в последние годы все чаще занимало место прежней широкой улыбки. Любила его усталость, его морщинки, прорезывающие лоб, когда он хмурился, его широкие шаги и вечно спутанные волосы, которые теперь некому было перебирать и расчесывать перед сном и которым он сам не уделял нужного внимания. Она любила даже боль, которую он причинял ей — осознанно или случайно. Потому что эта боль была доказательством того, что он по-прежнему существовал в ее жизни. В отличие от того, кто навсегда ее покинул, не сочтя необходимым даже попрощаться. Она сорвалась всего однажды, когда Итама уже подрос и не требовал ее постоянного внимания, а потому Мито могла позволить себе больше думать о самой себе — а, как известно, лишние мысли часто ведут к необдуманным поступкам. Еще она корила алкоголь. Это был первый раз после родов, когда она позволила себе напиться, и это явно было не самой лучшей идеей, особенно учитывая, что рядом не было Амари, которая могла бы позаботиться о ней после и не дать ей совершить глупость. Хмель, затуманив Мито голову, настежь распахнул все двери, которые она не решалась открывать много лет. Он внушил ей, что здесь и сейчас отличный момент для того, чтобы исправить и изменить свою жизнь. «Лучше поздно, чем никогда, — шептал ей внутренний голос. — Прошло уже достаточно времени, и, думаю, он готов тебя простить. Ты ведь знаешь, что он больше ни с кем не сблизился за эти годы. У него не было другой женщины, а значит он все еще любит тебя. Просто дай ему понять, что его чувства взаимны. Вы оба заслужили право на второй шанс». Подбадривая себя таким образом, Мито поднялась в кабинет Хокаге, застав Хашираму подписывающим какие-то бумаги. Она плохо помнила, что наговорила ему тогда. Кажется, уверяла, что прошлое неважно, потому что было давно. Даже сравнивала его с гендзюцу. Говорила, что не хочет определять себя и свою жизнь поступками той, кем она давно перестала быть. Что не хочет продолжать жить без него как полноценной части своей жизни. Он слушал ее молча, и лицо его оставалось совершенно непроницаемым. Тогда она нетвердой походкой подошла ближе и попыталась схватить его за руку, но он без труда увернулся, и тогда, не удержав равновесия, Мито упала на колени. — Почему ты... продолжаешь наказывать меня? — задыхаясь от слез, едва слышно спросила она, стиснув запястье собственной руки, которую он отказался принять. — Когда ты наконец смилостивишься надо мной? Я люблю тебя, Хаширама, я всегда любила тебя. Хочешь, чтобы я покаялась? Чтобы признала свою вину и позволила тебе закидать меня камнями? Хорошо, вот она я. Скажи то, что всегда хотел. Позволь мне принять твою боль и твой гнев. Не защищай меня от них. Его лицо дрогнуло, словно ломающийся ледяной наст. Он заставил себя приблизиться к ней и даже опуститься на колени рядом. Ее прекрасные золотые глаза, в которых он однажды позволил себе утонуть, забыв обо всем, были заполнены слезами, нижняя губа дрожала, и все ее тело, хрупкое, соблазнительное, все еще недопустимо желанное для него, вздрагивало от тщетно подавляемых рыданий. — Я люблю тебя, — почти беззвучно повторила она, и слезы покатились по ее щекам, оставляя на них длинные влажные дорожки, мягко мерцающие в свете его настольной лампы. — Неужели ты в самом деле никогда не сможешь простить меня за то, какая я на самом деле? — Я не могу, — ответил он, опустив глаза на свои руки, вцепившиеся в колени. — Я пытаюсь, но не могу. Прости, я просто... не могу. Пожалуйста, не приходи и не унижайся так больше. Ты ведь знаешь, женские истерики сбивают меня с толку. Не нужно ставить в неловкое положение нас обоих. Он так и не коснулся ее тогда, и она не решилась сделать это сама, боясь, что он оттолкнет или ударит ее. Сжавшись в комок на холодном дощатом полу, она беззвучно рыдала, глотая слезы — даже после того, как Хаширама ушел, оставив ее одну. Это был первый и последний раз, когда они говорили по душам, но даже тогда никто из них не решился произнести имя Мадары вслух. Учиха превратился в страшный призрак из прошлого, о котором все постарались забыть сразу после того, как он покинул Коноху. Да и он, стоит признать, сам никогда не задумывался, чем все может закончиться, а потому никогда не интересовался тем, что происходило в деревне. Порой, когда такие мысли посещали его голову, он убеждал себя, что, благодаря его благородной жертве, Мито и Хаширама по-прежнему счастливо живут вместе, и сама Узумаки сумела позабыть его, а его друг — смирился с его решением. В конце концов, говорил Мадара себе, никто из них за все эти годы так и не попытался его разыскать. А значит он не был им нужен — уж точно не настолько, как они были нужны ему.